«Листки Черчилля» или как была разделена Европа (Часть 4)

(Продолжение публикации. Часть 1,Часть 2, Часть 3)

В конечном итоге все этнические разграничения в Галиции, Волыни и других зонах соприкосновения закончились кровью. На Волыни «патриоты» из ОУН-УПА (запрещена в России), пользуясь «численным преимуществом» над местным польским населением устраивали постоянные акции устрашения поляков. И уже затем, после подписания советско-польского соглашения «об обмене населением» (в соответствии с новой «линией Керзона») поляки «отыгрались» на оставшихся на их стороне в западных районах Львовского воеводства украинцах, устроив «операцию Висла». На обменах и депортациях мы остановимся несколько позже. Пока же Сталин конкретно и достаточно подробно останавливается на польской тематике. Если так можно сказать, завершает «торги».

На уже упоминавшемся заседании 6-го февраля в Ялте Сталин открыл «польскую тему» с длинного вступления. «...Для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности. Вопросом чести потому, что у русских в прошлом было много грехов перед Польшей. Советское правительство стремится загладить эти грехи. Вопросом безопасности потому, что с Польшей связаны важнейшие стратегические проблемы Советского государства. Дело не только в том, что Польша — пограничная с нами страна. Это, конечно, имеет значение, но суть проблемы гораздо глубже. На протяжении истории Польша всегда была коридором, через который проходил враг, нападающий на Россию. Достаточно вспомнить хотя бы последние тридцать лет: в течение этого периода немцы два раза прошли через Польшу, чтобы атаковать нашу страну. Почему враги до сих пор так легко проходили через Польшу? Прежде всего потому, что Польша была слаба. Польский коридор не может быть... закрыт только изнутри собственными силами Польши. Для этого нужно, чтобы Польша была сильна. Вот почему Советский Союз заинтересован в создании мощной, свободной и независимой Польши. Вопрос о Польше — это вопрос жизни и смерти для Советского государства»[21].

Здесь все очень пафосно, и почти все неправда. Начиная с того, что о грехах России перед Польшей, конечно, можно говорить и спорить. Россия действительно участвовала во всех трех разделах Польши, подавляла Польские восстания и сокращала автономию Царства Польского со столицей в Варшаве, которое входило в состав Российской империи. Все правда. Только разделы Польши нельзя трактовать исключительно как агрессию извне, они имели глубокие внутренние причины. Автономия Царства Польского действительно уменьшалась после восстаний. Только в Германии и Австрии, которые также участвовали в «разделах» вообще никакой польской автономии не было, и «вины» перед Польшей обе Центральноевропейские империи не признавали.

Зато сама Польша (перед разделами) не раз и не два угрожала самому существованию России как государства (уже не говоря об Украине). Вся история становления Украины и ее присоединения к России – это история постоянного военного противостояния с Польшей. Причем на территориях, где почти не было ни поляков, ни католиков. Но, в данном случае, это не главное.

Реляции Сталина по поводу безопасности России (Советского государства в 1914 не было) и «легкого» прохождения через Польшу вообще никак с действительностью не связаны.

Возможно Сталин не знал, но до 1914 юго-западная (соответственно юго-восточная для Германии) граница между Россией и Германией проходила в Восточной (Катовицкой) части Силезии. Северная часть нынешнего Силезского воеводства Польши – Ченстохова, Сосновец принадлежала России, основная Катовицкая часть – Германии (так же как и регион на запад от Катовице, обычно именуемый Горной Силезией – Ополе), южная горная часть, находящаяся в районе нынешней границы с Чехией входила в состав Австро-Венгрии. К этому следует добавить, что сама Варшава (входившая в состав России) находится гораздо западнее Львова, входившего в Австрию. А пограничный город Калиш еще на 200 км западнее, чем Варшава. Для того, чтобы «напасть на Россию» в 1914 году австро-германским войскам не надо было «проходить через Польшу». Сама граница проходила глубоко по нынешней территории Украины на юге, и по нынешней территории Польши на севере. Польша как государство здесь не при чем.

По итогам Первой мировой войны границы поменялись, и Польша действительно стала «буфером» между Германией и Советским Союзом. Однако в 1939 границы поменялись еще раз. К 1941 году никакой Польши снова не было. Германские и Советские войска к тому времени уже 2 года находились в состоянии соприкосновения, и Польша здесь опять не при чем. Не могла Польша каким-то образом повлиять на неудачи Красной Армии на первом этапе войны, просто потому, что ее (Польши) совсем не было. Одна из основных мотиваций необходимости Пакта Молотова – Риббентропа с Советской стороны как раз и заключается в том, что «в целях безопасности необходимо было передвинуть границу», что и произошло. Т.е. с Советской стороны вступление в прямое соприкосновение с германскими войсками – это осознанный шаг, и никак нельзя обвинить в этом Польшу.

Возникает вопрос, а зачем Сталин все это говорит. Очевидно, что его риторика в целом безразлична Черчиллю и Рузвельту. Практичные представители запада вообще мало интересуются словами, тем более что тема была более чем актуальной, и они, очевидно, ожидали предложений, которые должны были последовать за длинным вступлением. Реальных предложений, однако, не последовало.

Смысл происходившего как раз и состоял в том, что Сталин (как и во многих других случаях) все решения уже давно принял. Слова, которые он произносил в Ялте, ранее на встречах с Гарриманом и Черчиллем в 1944, потом в Потсдаме и во многих других менее известных случаях не были ни дискуссией, ни предложением к дискуссии. Скорее всего их можно квалифицировать как «констатацию». «Я решил», и «мы сделаем так». В случае, если Рузвельт или Черчилль задавали вопросы, которые Сталину не нравились, он просто уходил от ответа (как бы откладывая его на после войны), либо давал максимально неопределенные ответы, которые невозможно было однозначно понять.

Так в тот же день 6-го февраля Рузвельт (в несколько завуалированном виде) предложил, чтобы новая «линия Керзона» оставляла Львов Польше. Сталин просто сделал вид, что «не понял».

Следующий раз Сталин публично развернуто высказывается на польскую тему в Потсдаме. Уже умер Рузвельт, уже проиграл выборы Черчилль и Британию представляет Эттли.

Председательствующий Трумэн фактически обвиняет Сталина в том, что он предоставил временному польскому правительству (ПКНО) зону оккупации в Северо-восточной части Германии (в довоенных «Веймарских» границах). При этом Трумэн говорит о том, что Западные границы Польши не определены, а статус территорий, передаваемых Польше (по Ялте), должен быть совместно оговорен.

Следует отметить, что как раз перед этим состоялась важная дискуссия о том, от каких границ «отсчитывать Германию». Трумэн и Черчилль настаивают на 1937 годе (тоже любопытно, получается, что до 1937 года Гитлеровский режим был легитимен?). Сталин уклоняется от прямого ответа: «Исходить из всего можно. Из чего-то надо исходить. В этом смысле можно взять и 1937 год. Да, можно взять Германию 1937 года, но только как исходный пункт. Это просто рабочая гипотеза для удобства нашей работы»[22]. При этом 9-го мая Сталин дает несколько другой ответ: «Советский Союз «не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию». Т.е. 9 мая Сталин высказывается за единую Германию (что означает довоенные международно признанные границы), 17 июля дает уклончивый ответ (подразумевается, что международно признанные границы есть, но они будут меняться по решению держав – победительниц). 21 июля во время дискуссии по польскому вопросу ответ уже гораздо более определенный, причем развернутый и содержательный.

«Что касается вопроса о том, что мы предоставили оккупационную зону полякам, не имея на это согласия союзных правительств, то этот вопрос поставлен неточно. В своих нотах американское правительство и британское правительство нам предлагали несколько раз не допускать польскую администрацию в западные районы, пока не будет окончательно решен вопрос о западной границе Польши. Мы этого не могли сделать, потому что немецкое население ушло вслед за отступающими германскими войсками на запад. Польское же население шло вперед, на запад, и наша армия нуждалась в том, чтобы в ее тылу, на той территории, которую наша армия занимала, существовала местная администрация. Наша армия не может одновременно создавать администрацию в тылу, воевать и очищать территорию от врага. Она не привыкла к этому.

В этом духе мы и ответили тогда нашим американским и английским друзьям. Мы тем более пошли на это, что знали, что Польша получает приращение своих земель к западу от своей прежней границы. Я не знаю, какой может быть вред для нашего общего дела, если поляки устраивают свою администрацию на той территории, которая и без того должна остаться у Польши»[23].

Этот отчасти уклончивый (по отношению к поставленному вопросу), но очень подробный ответ крайне важен. Фактически Сталин «раскрывает» свои намерения не только по отношению к Польше и Германии, а по отношению ко всему будущему переустройству Восточной и Центральной Европы. При этом, и он этого даже не скрывает, Сталин готов что-то «отдавать», но никаких принципиальных компромиссов по отношению к задуманному «не приемлет».

Опять-таки в ответе Сталина очень важна «комбинация» из действительных событий, его собственного видения сложившейся на тот момент ситуации и ее перспектив плюс откровенное «передергивание», когда ответ идет совсем не на тот вопрос.

Первое. Немецкое население никуда не «уходило» вместе с нацистскими войсками. Если бы это было так, то все немецкое население Пруссии, Силезии и Померании дошло бы к 9-му мая до Берлина. Его депортировали в самой жесткой форме, давая сутки на сбор. Сами силезские, восточнопрусские или померанские немцы никаких решений о своей судьбе не принимали и «вместе с армией» не уходили. Очень часто, особенно в отдаленной сельской местности, они узнавали о том, что «немцы ушли» только тогда, когда поляки приходили их депортировать.

Второе. Депортации происходили на основании решений местных органов ПКНО, которые формировали временные администрации. Интересно, откуда польские временные органы знали, где можно создавать администрации и где нет. Линия Западной Нисы и Одера действительно проговаривалась в Ялте, но нет по этому поводу ни одного подписанного документа. Собственно Сталин это признает в конце своего выступления, говоря о том, «а какая разница». Такой подход - это в чистом виде подмена понятий. Между «мы согласовали» и «я решил» разница очень большая.

Третье. Вообще создание временных администраций на международно признанной территории другого государства есть акт оккупации. Даже если Сталин решил и «какая разница», то администрации должны быть советские и военные, до принятия политических решений. А передача этих территорий Польше (что вполне возможно при согласии союзников, однако его не было) никак не означает депортацию немецкого населения. Тем более всеобщую и без соответствующей юридической процедуры. Высказывания о том, что «немецкое население само ушло» не выдерживают никакой критики.

Разумеется «западные партнеры» (начиная с какого-то момента) уже хорошо «понимали» Сталина, и, в целом, его действия в Польше и на Польско-Германской границе не были неожиданными. Совершенно неслучайно уже в Потсдаме Черчилль «на 180 градусов» поменял свою позицию по данному вопросу, и вообще начал возражать против переноса границы Польши на запад за счет международно признанной территории Веймарской Республики. Также следует отметить, что с юридической точки зрения перенос западной границы Польши и вхождение Западной Украины и Западной Белоруссии в состав СССР не имеют между собой ничего общего.

Львов, Тернополь, Брест и Гродно передавались СССР (Советской России) в соответствии с линией Керзона, которая являлась (без детализации) международно признанным документом, входящим в «версальский пакет». С юридической точки зрения пакт Молотова – Риббентропа и секретные протоколы в данном случае не имеют значения в случае, если «событие наступило». Как, например, это произошло в случае с Бессарабией.

События 1939 года позволили на практике реализовать то, что было оговорено юридическими решениями в Версале за 20 лет до этого. И именно это объяснял Черчилль Миколайчику, когда Миколайчик просил отдать Львов обратно Польше. Рижский мир был только частным и временным вариантом по итогам советско-польской войны. Он согласовывал новую реальность, но де-юре не отменял «линию Керзона», которая «старше» с юридической точки зрения.

Перенос западной границы Польши в том виде, в котором это произошло в 1944-1945 гг., это личная инициатива Сталина, под которой не было никакой юридической базы. Эти односторонние действия на долгие годы усложнила отношения между Польшей и ФРГ, между СССР и ФРГ и потребовали от СССР серьезных усилий, чтобы закрепить новые польские границы на международно-правовом уровне.

Скорее всего, именно «польские инициативы» Сталина стали той точкой невозврата, после которой (уже при Трумэне) в Вашингтоне формируется «антисоветский консенсус». Разумеется, это не означает, что Трумэн отказался бы от «ядерного шантажа», а советско-американская дружба шла бы «по нарастающей», Это означает только одно. В апреле такого консенсуса еще не было, а вот по возвращению из Москвы Гарри Гопкинса он уже был.

Бережков пишет: «В последние недели жизни президента Рузвельта Вашингтон вновь и вновь ставил этот вопрос (польский), что нашло отражение в переписке между Вашингтоном и Москвой. В послании президента главе Советского правительства от 1 апреля 1945 г. высказывалось недовольство тем, что комиссия, созданная по решению Ялтинской конференции и состоявшая из наркома иностранных дел СССР и послов США и Англии в Москве, не продвинулась вперед в вопросе о сформировании правительства Польши. При этом президент (Рузвельт) выступил в поддержку требования американского и английского послов о создании, по существу, нового правительства.

Изложив все эти претензии, Рузвельт счел возможным сделать довольно резкое заявление. «Я хотел бы, чтобы Вы поняли меня, насколько важно справедливое и быстрое решение этого польского вопроса для успешного осуществления нашей программы международного сотрудничества. Если это не будет сделано, то все трудности и опасности, которые угрожают единству союзников и которые мы так ясно осознавали, когда разрабатывали наши решения в Крыму, предстанут перед нами в еще более острой форме»[24].

И Рузвельт, и Гопкинс, которого Трумэн посылает в Москву «на разведку» в конце мая (с 25 мая по 6 июня 1945 года сильно больной Гопкинс вопреки всем ограничениям врачей находится в Москве), понимают, что Польша (которая никого в Америке не интересует) – это индикатор. И Гопкинс откровенно об этом говорит Сталину.

«Гопкинс вновь и вновь подчеркивал, что Польша важна прежде всего «как символ способности США достичь договоренности с Советским Союзом». Отвергая предположения, что Америка имеет какой-то «особый интерес» в этой стране, Гопкинс все же продолжал оказывать давление на Советское правительство. На обеде в Кремле, который Сталин дал в честь американских гостей 1 июня, Гопкинс заявил: «Вы должны верить мне, если я говорю, что все наши взаимоотношения находятся под угрозой из-за тупика в польском вопросе...»[25].

Но советская сторона никак не могла уступить требованиям Вашингтона, ибо это фактически означало бы возрождение реакционного польского режима», враждебного Советскому Союзу».

Дальнейшие комментарии не нужны. Позиция Сталина не сдвинулась не шаг, Гопкинс докладывает об этом Трумэну. Трумэн больше в Гопкинсе не нуждается и, фактически, вынуждает его уйти с госслужбы.

С одной стороны Польша и новые польские границы, с другой антисоветский консенсус в американской политической элите. В любом случае совершенно неравноценные величины. Сказанное вовсе не означает, что Польшу «на блюдечке» нужно было отдать «союзникам». Эта история еще раз показывает, что далеко не всегда простые решения являются лучшими.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.

Читайте другие материалы журнала «Международная жизнь» на нашем канале Яндекс.Дзен.

Подписывайтесь на наш Telegram – канал: https://t.me/interaffairs