«Листки Черчилля» или как была разделена Европа (Часть 1)

«У меня сложилось представление что …
наметилось расхождение между
советниками …(…) по вопросу
о сотрудничестве с нами (США).
Сейчас я думаю, что те, кто возражает
против такого сотрудничества,
которое мы ожидаем,
в последнее время одерживают верх
и политика кристаллизуется в сторону того,
чтобы заставить нас принять все …
(российские) шаги…
Я убежден, что мы можем противостоять
этой тенденции, но только если мы
существенно изменим нашу политику
по отношению к … (России).
У меня есть доказательства того,
что они поняли наше великодушное
отношение к ним неправильно —
как признак нашей слабости,
как признание и принятие их
политического курса.
Настало время, когда мы должны
разъяснить,
чего мы ожидаем от них в качестве
платы за нашу добрую волю.
Если мы не проявим твердости
и не вступим в конфронтацию
с их нынешней политикой,
то есть основания ожидать, что …
(Россия) может представлять собой угрозу
для мира и будет запугивать мир во всех
случаях, когда речь идет об их интересах.
Эта политика может распространиться …
и на район Тихого океана после того,
как они смогут обратить свое
внимание на это направление.
Никакие письменные соглашения
не могут иметь цены, если они
не выполняются в духе взаимности,
когда каждая сторона должна
что-то дать, чтобы что-то получить…
Я разочарован, но не обескуражен.
Работа, заключающаяся в том,
чтобы побудить …(российское)
правительство вести себя прилично
в международных делах,
оказывается, однако, более трудной,
чем мы предполагали.
Благоприятные факторы остаются все те же.
90% русского народа хотят дружить с нами;
к тому же в интересах … (российского)
правительства развивать отношения

с Соединенными Штатами
Наша задача состоит в том,
чтобы учитывать позиции тех
в окружении … (…),
кто хочет играть с нами честную игру,
и показать …(…), что следование
советам консультантов, выступающих
за жесткую политику, приведет его
к трудностям...»[1].

Под этим длинным и странным эпиграфом могли подписаться по очереди все послы США в Москве последнего времени – Джон Теффт, Джон Хантсман, Джон Салливан. Пожалуй только Майкл Макфол не мог. Все-таки, он формулировал свои мысли несколько более изысканно и менее тривиально. В действительности автором этого текста, датированного 10-ым сентября 1944 года является тогдашний посол США в Москве Аверелл Гарриман. А телеграмма предназначалась лично Гарри Гопкинсу, ближайшему политическому союзнику президента Рузвельта. Следует сразу же отметить, что Гопкинс был главным сторонником «хороших или даже продвинутых» отношений с СССР, а Гарриман отличался вполне «конструктивным» подходом к «советскому» вопросу. Именно взаимодействие Гарримана и Гопкинса в 1943-1944 гг. обеспечивало высокий уровень сотрудничества и координации в антигитлеровской коалиции. Теперь можно заменить «советский» на «российский» и «Сталин» (заменено в эпиграфе точками) на «Путин», убрать упоминания (немногочисленные) о войне и Красной Армии, перенести все на 75 лет вперед и… увидеть, что почти ничего не изменилось. Только писать некому. Гарри Гопкинс давно стал историей, нового не появилось. И не могло.

В этом «прекрасном» письме (телеграмме) «прекрасно» практически все. Еще раз повторим, что автором был вполне «конструктивный» американский политик, очень хорошо принимаемый в Кремле и в целом придерживавшийся линии Рузвельта – Гопкинса на позитивные отношения с СССР. Добавим, что уже в начале 1946 года Гарри Трумэн «перевел» Гарримана в Лондон. Наступила новая политическая эпоха, прежние нарративы стали лишними.

Первое. Гарриман «точно знает», что в Кремле «много подъездов». В некоторых находятся сторонники «жесткой» линии, в некоторых «мягкой». Если правильно «попасть», то можно «решить». При этом граждан СССР/России можно «не принимать во внимание». Они все равно (90 %) настроены на «дружбу» с «Великой Америкой» (интересно откуда цифры, неужто посольство проводило опрос прямо в России и прямо во время войны).

Второе. Нигде и никогда Гарриман не пишет о том, что США должны (просто по факту союзнических отношений) признавать, что у СССР есть свои суверенные интересы, которые (вполне себе) могут не совпадать с видением США. Да, в целом Рузвельт, Гопкинс (и Гарриман в силу необходимости и занимаемой должности) признавали за СССР отдельные интересы, и даже готовы были их частично выполнять. Только не потому, что считали СССР равным себе партнером (это хорошо видно по тексту телеграммы), а потому, что Рузвельт и Гопкинс так считали. Не стало Рузвельта и Гопкинса, и вся конструкция практически мгновенно рассыпалась.

И вовсе не потому, что Сталин был прав, а Трумэн неправ (или наоборот). Просто с СССР больше никто не собирался предметно и уважительно разговаривать. Через полгода после описываемых событий, когда Трумэн узнал, что у США появилось ядерное оружие, у него более даже не возникала мысль о том, что СССР – это все еще союзник. Только потенциальный (уже нынешний) противник, которого нужно давить и пугать. Пугать и давить.

Третье. Это хорошо заметно уже по тексту (конструктивного) Гарримана. Он все время и очень легко переходит на язык угроз. Если Сталин (СССР) не понимает «хорошего отношения», то мы (США) будем его ухудшать. Угрожать, демонстрировать силу, отказывать разрушенной войной стране в экономическом сотрудничестве. Но (и это главное) никакого равноправного, взаимоуважительного или даже взаимовыгодного (война скоро закончится) сотрудничества. СССР (Россия) «сделал свое дело», «спасибо» и «до свидания». «Только бизнес», в котором для СССР места не может быть по определению.

Такова была диспозиция в сентябре 1944, таковой (только более враждебной) она была в 50-70-ые годы, такой она остается и сейчас. Несмотря на то, что «конфликта идеологий» уже давно нет. Следует оговориться. Речь идет не об ошибках. Об ошибках и их природе речь пойдет далее. Речь именно о подходе, о том, сколько жизненного пространства оставляли для СССР даже те, кто «конструктивно» был настроен.

Визит в Москву. Как появились «листки».

В телеграмме Гарримана есть еще несколько очень любопытных и весьма «специфических» моментов.

Первое. 10 сентября – это фактически кульминация Варшавского восстания. В восстании наступает критический момент, фактически оказавший решающее значение на его исход в целом. 10 сентября 47-я армия совместно с польской дивизией переходят в наступление и 14 сентября освобождает Прагу (пригород Варшавы). Через несколько дней 1-ая армия Войска Польского форсирует Вислу и пытается закрепиться на западном берегу. Операция заканчивается неудачей, польские военные будут вынуждены сдать плацдармы и с серьезными потерями эвакуироваться обратно на восточный берег. 2-го октября командование АК (Армии Крайовой) подпишет акт о капитуляции.

Однако, несмотря на всю важность польской тематики, которая в многочисленных переговорах между Вашингтоном (в значительной мере самим Гарриманом) и Москвой занимала особое место, Гарриман вообще не анализирует ситуацию вокруг Варшавы. Т.е. он «разделяет» американо-советские отношения, которые являются безусловным приоритетом, и Польшу, которая является важной темой, но не приоритетом.

Другими словами. Польша – это очень важно. Но не сама по себе, а как ключевой элемент конфигурации американо–советских отношений, а эти отношения меняются очень быстро. Еще 1-го августа, в канун Варшавского восстания, в Москве вполне уважительно принимали Станислава Миколайчика, считая его ключевой фигурой польской эмиграции, с которой может быть придется сотрудничать. Прошло чуть больше месяца, и Миколайчик – уже почти никто, и это безусловно влияет на ход переговоров.

«Значение» Польши для Гарримана подтверждается и с «другой стороны». Через 5 дней, 15-го сентября, Красная армия освободит Софию, но о Болгарии вообще ничего. Неинтересно.

Второе. Гарриман фактически настаивает на своем приезде в Америку, явно ориентируясь на то, что 11-го в Квебеке начинается конференция (фактически двусторонние переговоры Рузвельта и Черчилля) США и Британии. Черчилль информирует американскую сторону о своем желании после этого посетить Москву.

Гарриман, в свою очередь, хочет «оказать влияние» на формирование совместной американо-британской позиции, т.е. прямо настаивает, чтобы его выслушали перед тем, как принимать какие-либо совместные (с Черчиллем) решения. Но госсекретарь Кларенс Хэлл и президент Рузвельт предпочли, чтобы Гарриман оставался в Москве в качестве «наблюдателя» на переговорах Черчилля и Сталина, никуда не ездил, ничего не подписывал и не брал на себя ответственность. Т.е. Рузвельт требует от Гарримана «большей нейтральности» и фактического отказа от какой-либо конфронтации со Сталиным. Гарриман не согласен, но вынужден подчиниться.

Гарриман, находясь в фактическом центре событий понимает, ход времени максимально ускорился. Он уверен, что встреча Черчилль – Сталин будет чрезвычайно важной, но полномочий не получает и фактически вынужден только наблюдать за тем, что произойдет за время длинного (почти 10 дней) визита Черчилля в Москву.

За это время Варшавское восстание «заканчивается» капитуляцией АК, а 9-го октября Черчилль прилетает в Москву. После окончания Варшавских событий проходит всего неделя. Время «спрессовано», очевидно, что военные успехи Красной Армии оказывают серьезное влияние на поведение политиков. Черчилль «чувствует», что пришло время глобальных договоренностей и готовит сюрприз.

«Сюрприз» появился на свет уже на самой первой встрече Сталина и Черчилля – 9-го октября. По свидетельству Валентина Бережкова[2] ситуация выглядела следующим образом: «на этой встрече британский премьер предпринял акцию, которую он сам назвал «грязной и грубой»[3] (сам Черчилль характеризует документ как «naughty» (скорее всего в смысле рискованный)[4])». «Давайте урегулируем наши дела на Балканах, — предложил Черчилль — Ваши армии находятся в Румынии и Болгарии. У нас там имеются интересы, наши миссии и агенты. Давайте избежим столкновений по мелким делам. Поскольку речь идет об Англии и России, то как Вы думаете, если бы вы имели 90% влияния в Румынии, а мы, скажем, 90% влияния в Греции? И 50% на 50% в Югославии?»[5]

Пока его слова переводились на русский язык, Черчилль набросал на листе бумаги эти процентные соотношения и подтолкнул листок Сталину через стол. Тот мельком взглянул на него и вернул обратно Черчиллю. Наступила пауза. Листок лежал на столе. Черчилль к нему не притронулся. Наконец он произнес: «Не будет ли сочтено слишком циничным, что мы так запросто решили вопросы, затрагивающие миллионы людей? Давайте лучше сожжем эту бумагу...». «Нет, держите ее у себя», — сказал Сталин. Черчилль сложил листок пополам и спрятал его в карман»[6].

Так начинается любопытная история, которая то ли оказала, то ли не оказала значительное влияние на послевоенное устройство Европы и, таким образом (хотя бы и косвенно), на весь ход истории.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.

(Продолжение следует…)

Читайте другие материалы журнала «Международная жизнь» на нашем канале Яндекс.Дзен.

Подписывайтесь на наш Telegram – канал: https://t.me/interaffairs