«Серые зоны» и «дикое поле» как геополитические феномены периода кризиса глобализации

Современный этап трансформаций глобальной политики и экономики характеризуется формированием новых контуров регионального деления. Затормозившая в своем развитии геоэкономическая регионализация вновь становится актуальной, хотя и в скорректированных форматах, но с опорой на первичность геополитических, даже военно-силовых, а не геоэкономических инструментов интеграции пространства. Причем в отличие от ранних оценок эти контуры будут формироваться не на основе геоэкономических факторов (геоэкономическая регионализация), а на основе военно-политических и географических факторов. В качестве важнейшего инструмента такого структурирования выступают в том числе и естественные географические элементы, обеспечивающие защищенность осваиваемых пространств. В целом - фактор защищенности осваиваемого и эксплуатируемого пространства. В этом проявляется принципиальное отличие нынешнего этапа в развитии системы международных экономических и политических отношений от периода поздней глобализации: изменения, включая изменения в возможностях крупнейших игроков на мировой арене, начинают переходить «на плоскость».

Полицентричность, данная нам в ощущениях

Нельзя сказать, чтобы период поздней глобализации предполагал только внепространственность. В конечном счете действия НАТО на Балканах, целенаправленный развал Эфиопии и Сомали, поддержка сепаратистских движений в России, наконец, отдельные элементы «арабской весны», в частности затрагивавшие пространство «Большого Леванта» и Ирака, были направлены на изменение пространственного статус-кво и создание условий для реализации крупнейших геоэкономических проектов (например, строительства трансконтинентального газопровода из Катара к Средиземному морю). Особенность нынешнего этапа трансформаций мировой политической и геоэкономической архитектуры состоит в том, что подобные изменения из локальных, максимум региональных, становятся, как минимум, субглобальными, а главное - увязываются в цепочки конфликтов.

Но подобные пространственные трансформации имели три важные черты.

Первое. Они все осуществлялись при непосредственном участии США или контролируемых США сил, как правило, имевших статус больший, чем просто «прокси», то есть обладавших некоей свободой операционного маневра. Сейчас пространственные трансформации идут при сокращающемся американском участии, а иногда - против планов США и их союзников. В перспективе пространственные трансформации могут стать местом проявления противоречий между ключевыми игроками (не обязательно только государствами) современного Запада.

Второе. Как правило - и особенно это проявилось в ситуации на Балканах, а в меньшей степени в ходе «арабской весны», - пространственное переформатирование с самого начала имело некие варианты институционализации и/или, как минимум, временного оформления статус-кво. Возникновение «серой зоны» и тем более «дикого поля» означает в принципе, что никакого «рабочего» варианта институционализации проработано не было.

И наконец, эти изменения мыслились как результат подстройки пространственной структуры мира под модель американоцентричной однополярности с целью придать ей большую стабильность и геоэкономическую устойчивость. Большая часть процессов, связанных с формированием «серых зон», в актуальной среде международных отношений разрушает геоэкономическую американоцентричность, даже если напрямую не затрагивает американоцентричность политическую.

Естественным моментом такого рода экономической модели становится возникновение не полностью интегрированных в защищенные пространства условно «серых зон» на стыках контролируемых пространств. Представляется, что именно неучет значения таких феноменов, как «серая зона» и в перспективе «дикое поле», стал одной из причин относительной неустойчивости ялтинско-потсдамского миропорядка, фактически переставшего играть стабилизирующую роль уже к рубежу 1940-1950-х годов. Просто перечислим эти факторы:

• Возникновение «серой зоны» с элементами «дикого поля» вместо казавшегося вполне устойчивым гоминдановского Китая, масштабная дестабилизация на Ближнем и Среднем Востоке.
• Масштабное социально-политическое переформатирование Балкан с попытками режима Иосипа Броз Тито распространить влияние на Болгарию и Албанию, дополненное гражданской войной в Греции в 1946-1949 годах. Причем часть территории Балкан в этот период уже, безусловно, была не «серой зоной», а полноценным «диким полем» с деструкцией в результате гражданских и мировых войн как основных инструментов социально-политического управления.
• Начавшаяся с британской подмандатной Палестины и распространившаяся к началу 1950-х годов на значительную часть Ближнего и Среднего Востока дестабилизация британской сферы влияния в регионе, связанная с глубоким перераспределением влияния в мире и изменением содержания экономических отношений с переходом экономического доминирования к США.

При всей концептуальной умозрительности концепта «многополярного мира» он был нацелен на то, чтобы минимизировать масштабы дестабилизирующего влияния «серых зон» и в принципе не допустить возникновения «дикого поля» и создать инструментарий управляемости «серых зон», возникающих в результате предполагавшегося сокращения зоны прямого американского военно-политического контроля.

Отметим и любопытную эволюцию понимания в США этого аспекта развития системы международных отношений. Реализовывавшаяся США с середины 1990-х годов концепция «гуманитарной интервенции» была политическо-инстинктивной реакцией на понимание возможности возникновения «серых зон» влияния, которые могут - через фазу «дикого поля» - превратиться в недружественные для США «анклавы»-протогосударства. Из этого вытекли две наиболее рискованные военно-силовые операции США в 1990-х годах: интервенция в Сомали и двухфазная война против Югославии.

В 2010-х годах США, напротив, пытались реализовать стратегию хаотизации, в том числе и через стратегию «цветных революций» (что особенно было заметно по «арабской весне»), с целью создать «серые зоны» и «дикие поля» для оказания геополитического и геоэкономического давления на своих геоэкономических конкурентов, прежде всего Китай, но также и Россию, Евросоюз, Иран. Это означает, что де-факто на концептуальном уровне США признали невозможность существования американоцентричного мира без возникновения пространственных феноменов, подобных «серой зоне» и «дикому полю», то есть пространств геополитической и геоэкономической конкурентности и непредсказуемости.

Теперь концептуальная геополитическая мозаичность, воплощенная в концепте геополитической полицентричности и тем более бесполярного мира¹, прямо предполагает возникновение «серых зон» и риск их превращения в «дикое поле».

Но это означает, что, как минимум, отчасти в мировую политику и экономику возвращаются парадигмы и модели, типичные для эпохи противоборства великих держав не только в колониальном мире, но и Европе (конец XVIII - первая половина XIX в.), характеризовавшейся приоритетом политических и юридических факторов над экономическими и социальными, что продемонстрировали не только сами по себе наполеоновские войны (хотя именно они дали Истории первое комплексное осмысление феномена войны как явления военно-экономического, но еще не военно-социального), но и период поствоенной реструктуризации Европы.

После наполеоновских войн практически все пространство нынешней Восточной Европы и даже часть Западной (например, нынешние страны Бенилюкс) относилось к «серой зоне», а часть, например остатки Великого княжества Варшавского, в геоэкономическом и социально-экономическом плане была ближе к «дикому полю»: экономическая жизнь была значительно оторвана от социально-экономических процессов в странах, которые эти земли формально контролировали.

Разрыв политических процессов, попытка прямой формальной интеграции Польши в состав Российской империи² и отсутствие упорядочивания социально-экономического пространства и вызвали затяжную, фактически на 100 лет социально-политическую нестабильность, имевшую для России крайне тяжелые геополитические и геоэкономические последствия. Попытка нейтрализовать их чисто экономическими методами (опережающая индустриализация) сыграла в среднесрочной перспективе, скорее, негативную роль. Утрата летом 1915 года промышленного узла Варшавы в ходе Первой мировой войны (т. н. «Великое отступление») было фактором, запустившим кризис промышленности Российской империи в 1916 году. А косвенно - приведшим к февральскому 1917 года «дворцовому» перевороту, оказавшемуся далеко не дворцовым.

Актуальные трансформации архитектуры мировой политики и экономики в существенно большей степени, нежели в любую предшествующую «эпоху перемен», затрагивают экономические и социальные аспекты развития. В неменьшей степени пагубную роль для России сыграла неспособность к полноценной социально-экономической трансформации Центральной Азии, остававшейся после продвижения России в регион в последней трети XIX века в опасной промежуточной стадии «недомодернизации», прежде всего в области социальных отношений.

Эта незавершенность именно социальной модернизации на фоне промышленного освоения пространства и массового переселения крестьян из «русских» губерний во многом сделали возможным чрезвычайно опасное с точки зрения геополитического и геоэкономического эффекта так называемое «Центральноазиатское восстание 1916 года», объединившее крайне различные силы (довольно мало общего можно найти во взглядах, да и в судьбах А.Т.Джангильдина и Амангельды Иманова) на общей платформе сопротивления решениям царского правительства. Но базой событий была как раз неспособность царского правительства осуществить полноценную социальную интеграцию присоединенных территорий и перевести «дикое поле» хотя бы в состояние «серой зоны». Хотя и это положение в условиях войны на многих фронтах и активного противостояния в форматах, которые мы бы назвали «гибридными», несло существенные риски.

По истории событий 1916 года в Средней Азии к сегодняшнему моменту накоплен большой исторический материал³, позволяющий судить о том, что реально существовавшие социально-экономические предпосылки к недовольству были умело использованы внешними силами для создания внутренних рисков Российской империи, находившейся тогда на переломном этапе Первой мировой войны. Но имеются и основания полагать, что, помимо влияния германской и турецкой разведок, имела место и деятельность британских сил, опасавшихся в тот момент чрезмерного усиления Российской империи по итогам Первой мировой войны, в частности ее выхода в результате разгрома Турции к Персидскому заливу и присутствия в Ираке.

Если обобщать, то в данном случае одной из проблем было недоосознание царским правительством пространственных феноменов, возникших в ходе территориальной экспансии Российской империи. В неменьшей степени это могло бы проявиться в проекте «Желтороссии»⁴, если бы он дошел до стадии практической реализации. Важно, однако, то, что любая социально-политическая «серая зона» является пространством, легко манипулируемым извне в силу сосуществования в одном пространстве различных социально-экономических моделей с различным целеполаганием, которые, как минимум, крайне затруднительно интегрировать в рамках одной системы государственного управления.

Но «дикое поле» - комплексный феномен, включающий не только военно-силовые компоненты, но и политические и геоэкономические. Феномен «дикого поля», считающийся архаическим, нуждается в новом понимании и методологическом уточнении с учетом актуальных реалий системы мировой политики и экономики, а также принципиально иной коммуникационной среды, в которой мировая политика реализовывается.

Уточнение понятий

Важно разделить понятия «серая зона» и «дикое поле», зачастую используемые как синонимы, во всяком случае, как взаимозаменяемые понятия. Методологически это представляется неверным, хотя бы потому, что с точки зрения геоэкономики эти понятия существенно различаются.

Понятие «серая зона» можно определить следующим образом:

Пространство, имеющее как некие формально-государственные формы, так и не оформленное юридически, находящееся полностью или частично вне международно-правовых механизмов, однако обладающее системой управления и относительно упорядоченной (легализованной) экономической системой, даже если оно развивается в рамках так называемой «трофейной экономики».

Классическим примером «серых зон» являются частично признанные и непризнанные государства, а также сектор Газа до событий в октябре 2023 года.

«Дикое поле», в свою очередь, может быть определено следующим образом:

Пространство политической и экономической неупорядоченности, где отсутствуют гарантии устойчивой экономической и геоэкономической деятельности. Это пространство развивается по модели «набеговой экономики», не предусматривающей ее развитие. Интеграция такого пространства в какую-либо геоэкономическую систему без дополнительной санации является принципиально невозможной.

Примером «дикого поля» стало пространство Северо-Восточной Сирии и части Ирака, захваченное радикальными исламистами и подвергнувшееся тотальному социально-экономическому не просто разграблению, но деструкции. Хотя одновременно целый ряд экономических активов продолжает оставаться включенным в региональные, а частью (например, нелегально добывающаяся, транспортирующаяся и продающаяся нефть) - и глобальные экономические цепочки. Такая же ситуация начинает формироваться, как минимум, на части территории бывшей УССР, где происходит - и не только под воздействием военно-силовых факторов - интенсивная и почти неконтролируемая (как результат силовой неконтролируемой мобилизации в ВСУ) деструкция даже тех социально-экономических отношений и хозяйственных связей, что существовали на Украине в середине 2010-х годов.

Вероятно, главным критерием, отделяющим «серую зону» от «дикого поля», является наличие организованной (регулируемой) экономической жизни, позволяющей относительно быстро интегрировать то или иное пространство в пространственные геоэкономические системы. Довольно ярко это проявилось на Балканах в отношении Северной Македонии, реально ставшей в исторически короткие сроки после решения формальных вопросов частью, хотя и специфической, геоэкономической системы Европейского союза. Напротив, экономически крайне перспективное пространство на границах Ливии, Чада и Нигера относительно быстро перешло от состояния «серой зоны», в которой еще во второй половине 1980-х - 1990-х годов велась борьба за контроль со стороны государств (война Ливии в Чаде), в состояние «дикого поля», где государства как акторы процессов начинают играть все меньшую роль, особенно учитывая распад государственности и в Чаде, и в Ливии. 

Но отметим и еще один важный момент: «серая зона» и «дикое поле» - понятия «транзитные», то есть переходящие из одного в другое по мере изменения, с одной стороны, контекста развития (как это произошло на Балканах), а с другой стороны, логики развития и конструирования внутренних процессов (как на Украине и в ряде стран Центральной Азии). И если транзит от «серой зоны» к «дикому полю» может происходить «естественным путем», то обратный процесс может происходить только при условии серьезной социальной и социально-экономической санации пространства и переустройства системы именно социальных и только во вторую очередь социально-экономических отношений.

У США и ЕС это вполне получилось в отношении большей части Балкан, включая Боснию и Герцеговину, которая при всей политической нестабильности не является на сегодняшний момент «диким полем», более того, главные проблемы возникают из-за неупорядоченности влияния внешних сил на ситуацию. Это практически не удалось в отношении Ирака и Северной Сирии, и только вмешательство России и Ирана привело к относительной стабилизации ситуации на этом крайне сложном пространстве, хотя в полной мере возврат от «дикого поля» к «серой зоне» осуществлен не был.

Россия имеет очевидные проблемы с подобным социальным и социально-экономическим переформатированием Абхазии, к слову, не имея таковых в отношении Южной Осетии. Касательно четырех конституционно воссоединенных регионов (ЛНР, ДНР, Херсонской и Запорожской областей) проблемы выстраивания устойчивой системы государственного управления и экономической деятельности по российскому стандарту, конечно, присутствуют, но эти регионы нельзя назвать даже «серой зоной», настолько быстро в них было обеспечено воспроизводство и самоподдержание нормальных, естественных для данного пространства механизмов социального целеполагания. 

Если структурировать вопрос, то «дикое поле» представляет собой пространство со следующими отличительными чертами:

• Флюидность границ и необязательность устойчивого контроля пространства по обе их стороны.
• Чересполосица с точки зрения контролируемости территории. Классический пример - «атаманщина» на Юге России и в Малороссии в период Гражданской войны 1918-1920 годов.
• Отсутствие возможностей инвестиционного целеполагания.

Этот, казалось бы, малозначимый для социальных процессов - для процессов, если хотите, «на земле» - фактор на деле означает невозможность даже среднесрочного планирования экономической деятельности. А это, в свою очередь, создает совершенно специфический ритм социальной жизни и парадигмы социального и социокультурного поведения.

Наиболее известным подобным стереотипом-парадигмой является пресловутое «хатаскрайничество», по своей природе противостоящее «фронтирной ментальности»⁵. Эта ментальность, воспринимаемая зачастую как преимущественно социокультурный фактор, в действительности отражает специфические социально-экономические модели поведения.

Социальная и социокультурная среда выступает в данном случае фиксатором неких социально-экономических моделей и отношений⁶, в дальнейшем сравнительно тяжело преодолеваемых со значительными социальными издержками.

• Неконтролируемость рисков, причем как экономических, так и неэкономических, формирование систем «перекрестных гарантий» от внеэкономических рисков.

С точки зрения ключевого процесса современного мира - геоэкономической реализации, которая, несмотря на очевидную непоследовательность развития, продолжает оставаться стратегическим вектором развития, - «дикое поле» представляет собой пространство со специфической формой хозяйствования, которая не может быть описана в рамках классических законов рыночной экономики. Но главное, эта форма хозяйствования имеет тенденцию захватывать в свою орбиту сопредельные экономически значимые пространства. «Серая зона» может возникнуть без разрыва базовых связей социально-экономической и технологической зависимости.

Возникновение «дикого поля» означает, что эти связи разорваны, хотя в зоне «черной торговли», нелегального оборота востребованных товаров и реже услуг, их элементы, включая и интернационализированные, могут не просто сохраняться, но обретать системообразующий характер. Классическим примером этого является функционирование экономической системы «дикого поля» на территории Сирии и Ирака, контролируемого радикальными террористическими исламистскими группировками, для которых «серая» и «черная» торговля нефтью, в том числе и с участием крупнейших международных игроков, была важнейшей опорой экономической системы.

Вместо заключения

Одним из принципиальных выводов на данном этапе развития геополитических и геоэкономических тенденций трансформаций применительно к теме статьи является то, что появление «серых зон» и «дикого поля» является результатом неспособности США и «мира Запада», в частности, к управляемому и геоэкономически безболезненному демонтажу геоэкономической американоцентричности. 

Расширение числа пространств, которые можно отнести к «серым зонам», в ряде случаев имеющим потенциал перерастания в «дикое поле», отражает процесс ослабления механизмов американской «мягкой силы», игравшей роль ключевого интегратора в системе американоцентричной глобализации. Мы находимся уже внутри периода активной геополитической и геоэкономической регионализации, важнейшим проявлением чего стал саммит БРИКС в Казани в октябре 2024 года. 

С точки зрения рассматриваемой нами темы важен и другой аспект: процессы геоэкономической регионализации отражают и кризис прежней системы геоэкономической взаимозависимости. В свою очередь, даже ослабление связей глобальной геоэкономической взаимозависимости, не говоря уже о ее частичном распаде (на уровне сложившихся трансрегиональных технологических цепочек), не может не повлечь за собой ревизию ее технологической основы - системы заведомо избыточного мирового разделения труда. Выпадение отдельных пространств из мировых технологических цепочек (в частности, это уже происходит на Среднем Востоке, вероятно, начнет происходить и на Ближнем, а также в Евразии) создает питательную социально-экономическую среду для возникновения, как минимум, «серых зон».

Любопытно, что в американской экспертной среде возникавшее на рубеже 2010-2020-х годов положение вполне осознавалось⁷. Но перевода концептуального понимания на практический уровень не произошло, что, вероятно, связано с таким фактором, как «геополитическая самоуверенность» администраций Б.Обамы и Дж.Байдена. Американская элита, похоже, всерьез рассчитывала, что эскалацией геополитической конфронтационности в отношении «назначенных врагов», центральным из которых в силу сочетания ситуативных и долгосрочных факторов стала Россия, можно преодолеть структурный кризис глобализации. Но в конечном счете именно попытки поддерживать целостность глобализации через конфронтацию являются одним из наиболее важных факторов кризиса американоцентричности в глобальных процессах и появления таких феноменов, как «серая зона» и «дикое поле».

Сейчас перед Россией встает важнейший, даже не столько геополитический, сколько геоэкономический выбор: либо попытаться сохранить остатки прежней глобализации, редуцировав «мягкую силу», либо ускоренно транзитировать к новым моделям организации архитектуры мировой экономики, а в перспективе - и политического мироустройства. Но уже с учетом новых пространственных феноменов, таких как «серая зона» и «дикое поле». Однако это подразумевает признание недостаточности классических для международного права, в том виде, как оно оформилось в период холодной войны, форматов межгосударственного взаимодействия и управления пространствами.

Применительно к проблеме пространств «серой зоны» и «дикого поля» просто напрашивается возвращение в международные регулятивные практики понятия «подмандатная территория», о чем говорят российские специалисты⁸, хотя и, безусловно, с учетом новых сложившихся в последние несколько лет реалий, даже не только геополитического и геоэкономического плана, но с точки зрения механизмов управления большими системами. В конечном счете неоглобальный мир, формирующийся на наших глазах, будет, очевидно, не только миром межгосударственного, но и межсистемного взаимодействия и конкуренции. 

¹Важнейшим содержательным сдвигом в американских подходах к глобальному развитию, вероятно, следует считать появление концепции «мозаичной трансформации глобального пространства», изложенной в: Хаас Р. Мировой беспорядок / Пер. с англ. М.: АСТ, 2019. 320 с. Согласно этой концепции, глобальное пространство будет неизбежно переформатировано, но, чтобы избежать глобального кризиса, это должно происходить через частные решения и модели, отражающие специфику соответствующих регионов. Появление такой концепции означает признание частью американской элиты, причем влиятельной ее частью, неизбежности процессов регионализации глобальной политики и экономики. Соответственно этому и целью становится индикативное управление процессами на региональном уровне при сохранении глобальных институтов с преобладающим влиянием США. Сейчас мы наблюдаем попытки заявить на экспертном уровне политику «точечного глобализма».

²Болтунова Е. Последний польский король: коронация Николая I в 1929 году и память о русско-польских войнах XVII - начала XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2022. 560 с.

³Ганин А. Кровавые уроки шестнадцатого года. Восстание 1916 г. в Семиреченской области // Журнал российских и восточноевропейских исторических исследований. 2016. №1 (7). С. 94-125; Ганин А. Уроки туркестанского восстания // Родина. 2016. №7. С. 107-112; Котюкова Т.В. «По имеющимся агентурным сведениям...»: Политическая жизнь Туркестана по донесениям агентов районного охранного отделения. Август 1916 - январь 1917 г. // Исторический архив. 2014. №4. С. 144-156; Котюкова Т.В. «Мусульманский вопрос» и «православный ответ» в имперской политике России в Туркестане // Электронный научно-образовательный журнал «История». 2019. Т. 10. №8 (82). С. 27; Котюкова Т.В. Туркестан в дискурсе фронтирной модернизации Российской империи в конце XIX - начале XX в. // Ислам в современном мире: внутригосударственный и международно-политический аспекты. 2015. Т. 11. №1. С. 43-54.

⁴Сидорова М.М. Геополитическая дилемма России в конце XIX - начале XX века. М.: МАКС Пресс, 2003. 176 с.

⁵Тернер Ф.Дж. Фронтир в американской истории. М.: Весь мир, 2009. 303 с.

⁶Евстафьев Д.Г., Цыганова Л.А. Постглобальная модель социального развития: диалектика преемственности и отрицания // Век глобализации. 2022. №1 (41). С. 42-54.

⁷Haas R. Present at the Destruction. Trump’s Final Act Has Accelerated the Onset of a Post-American World // Foreign Affairs. January 11, 2021.

⁸Телеграм-канал «Ребятам о зверятах» Д.А.Офицерова-Бельского // https://t.me/mezhdunarodnoe/351

Читайте другие материалы журнала «Международная жизнь» на нашем канале Яндекс.Дзен.

Подписывайтесь на наш Telegram – канал: https://t.me/interaffairs