Исследование выполнено в рамках Программы развития Междисциплинарной научно-образовательной школы Московского университета «Сохранение мирового культурно-исторического наследия».

Политика памяти - необходимый и очень важный атрибут выстраивания государственности, консолидации общества вокруг государствообразующих идей и смыслов. На практике - это деятельность государства и других заинтересованных сторон в манипулировании поведением больших социальных групп за счет корректировки или изменения их ценностей, образов прошлого. Используемые при этой политике символы представляют собой понятные и легко узнаваемые внутри общественных подгрупп знаки, воплощающие собой определенные ценности-качества, эталоны поведения или цели.

Через обращение к представлениям о коллективном прошлом реализуются попытки скорректировать поведение людей в настоящем. При этом, как правило, события истории подаются аудитории в упрощенной, непротиворечивой и потому общедоступной форме - в виде мифологем. Миф создается за счет знаков-символов и регулярных ритуалов, в которых используются эти символы. В ритуалах прошлое воссоздается, эмоционально наполняется и позволяет участникам «пережить заново» определенные исторические события1.

Ключевыми функциями политики памяти являются:

- формирование идентичности группы;

- ее ориентация в системе политических координат (например, политика памяти «ельцинской» РФ выстраивалась не только вокруг образа российской нации, но и отрицания политических идеалов большевизма и коммунизма в целом);

- выстраивание системы восприятия существующей модели социально-экономического и политического устройства (через отрицание прошлого либо его принятие и демонстрацию преемственности, в зависимости от конкретных целей элиты).

Цинизм политики памяти

Политика памяти Украины, как и любого другого государства, априори не преследует цель достоверной реконструкции образа прошлого на основе данных исторической науки. Политика памяти является составным элементом комплекса практик политического использования прошлого (в рамках символической политики). Политическое использование прошлого представляет собой систему методов манипулирования, построенных на обращении к историческим событиям, но не во всех случаях призванных формировать образ коллективного прошлого. Таким образом, политика памяти отличается от прочих форм политического использования прошлого за счет наличия у ее субъекта цели трансформировать представления целевой аудитории о событиях прошлого. Политика памяти носит инструментальный характер и ориентирована на достижение интересов элит, а не на достоверную реконструкцию событий прошлого. Пример Украины - наглядное тому подтверждение.

Отдельно необходимо подчеркнуть, что актуализация (осовременивание) прошлого в рамках политики памяти носит во многом неизбежный характер. Последнее обусловлено тем, что образ истории формируется на основе эмоционально насыщенных символов, содержание которых всегда меняется вместе с особенностями восприятия целевой аудитории. Условно, символика Знамени Победы или эмблематика украинских националистов по-разному воспринимаются участниками войны и их правнуками просто в силу того, что они росли в принципиально разных исторических и социально-экономических условиях и сталкивались с этими символами в совершенно разных ситуациях.

Например, для многих ветеранов войны Знамя Победы часто будет восприниматься в ключе коммунистической символики, а для их потомков - в общем патриотическом контексте, вне рамок левой идеологии. Равным образом для ветеранов это знамя будет символом триумфа СССР, а для его потомка, живущего в Российской Федерации, - символом победы России (которую он, вероятно, четко отграничивает от бывших союзных республик)2.

Также необходимо подчеркнуть неизбежность детерминирования политики памяти стратегией формирования коллективной идентичности. Общество должно единообразно помнить и забывать события прошлого. Это является одним из главных ресурсов выработки инкорпорирующей системы ценностей и заданных ею моделей поведения. Созданные в рамках мифологизированной и построенной на символьно-ритуальных практиках системы восприятия истории, равно как и образы прошлого (воспринимаемые как священные), выступают в качестве эффективного инструмента консолидации сообщества через представление о своеобразном долге памяти. Одновременно исторические мифы выступают в качестве обоснования исключительности и обособленности социальной корпорации, в том числе - за счет выделения значимых других образов. Так, в современной России память о победе над нацистской Германией используется для формирования представлений о исключительности нации, долге перед ней со стороны человечества и высоких боевых качествах Вооруженных сил Российской Федерации (лучше всего это демонстрирует знаменитый лозунг «Можем повторить!»)3.

Украинский витязь на распутье идентичности

Политика памяти Украины с момента обретения независимости концентрировалась вокруг решения нескольких базовых задач:

- переформатирования национально-государственной идентичности вокруг нового образа коллективного прошлого;

- достижения мемориального конформизма за счет интеграции объяснительных моделей общей истории, выработанных носителями разных территориальных, этнических и конфессиональных идентичностей;

- гармонизации образа прошлого Украины как независимого политического и культурного субъекта с образом Украины в качестве части «большой Европы» или «коллективного Запада»4, но никак не СНГ или постсоветского пространства в целом.

Таким образом, в формализованном виде политика памяти Украины была ориентирована на создание новой государственной идентичности, отличной от советской и российской моделей самоопределения, консолидации новой нации на основе принятия неких, недостаточно четко обозначенных для общества западноевропейских культурных традиций с последующей интеграцией в общеевропейское пространство. Однако обозначенные задачи так и не были полноценно решены.

«Колебался вместе с линией партии»

Одной из ключевых проблем политики памяти Украины является конъюнктурный характер ее реализации. Несмотря на то что у государства имеются достаточно четкие стратегические приоритеты в области мемориальной политики, верность которым стабильно декларирует каждый находящийся у власти режим, наблюдается систематическое отклонение от избранных приоритетов5.

Причина заключается в том, что базовые принципы политики памяти периодически нарушаются ради достижения тактических задач либо по причине желания заручиться поддержкой конкретной группы избирателей. В первую очередь это касается жителей западных областей Украины и интеллигенции, для которых в целом характерен повышенный уровень политической активности. В наиболее явном виде это проявляется в следующем:

- декларируя стремление к примирению разных мемориальных традиций и создание единого пространства памяти, политики в реальности чаще отдают предпочтение националистическому мемориальному нарративу в его западноукраинской вариации6;

- националистическая историографическая парадигма, несмотря на наличие элементов «европейского вектора», подается в вариации, препятствующей евроинтеграции и установлению партнерских отношений с Польшей и Венгрией. Выстраивание «пантеона героев» вокруг образов западноукраинских националистов в данном плане создает объективные затруднения в отношениях с соседними странами. С одной стороны, соратники С.Бандеры и Р.Шухевича в рамках современной политики памяти Польши выступают в качестве врага - организаторов Волынской резни и депортаций этнических поляков. С другой стороны, в коллективной памяти жителей Западной Украины польские националисты из Армии Крайовой отображаются зеркальным образом. В памяти венгерского, еврейского и ряда иных этнических меньшинств украинские националисты также позиционируются преимущественно негативным образом. Последнему способствует широкое распространение на бытовом уровне негативных этнических стереотипов и ксенофобии.

В частности, широко распространено мнение об особой роли этнических евреев в деятельности большевистской партии, революциях 1917 года, установлении советской власти на Украине и т. д. В результате ответственность за все сопутствующие негативные явления автоматически возлагается на представителей еврейского меньшинства. Что не только затрудняет «мемориальный дрейф» Украины в сторону Евросоюза, но и стигматизирует украинскую общественность в глазах европейцев. Отдельно следует отметить также роль интерпретации истории разгрома венгерскими войсками Карпатской сечи в 1939 году и участия войск Королевства Венгрии в боевых действиях против сил ОУН-УПА (войска регента Венгрии М.Хорти достаточно часто выступали в роли союзников Армии Крайовой на территории Волыни) в разжигании межнациональной розни7.

«Армія, мова, віра», или Издержки этнического национализма

Проблемы в области политики памяти генерирует и выбор украинскими элитами модели построения национально-государственной идентичности. Последняя формируется вне рамок парадигмы гражданской нации, вокруг признаков этнической и лингвистической принадлежностей. При этом культурная составляющая данного процесса выстраивается на основе народной культуры, точнее - аграрной ее вариации.

Генерируемая за счет этого галерея мемориальных символов объективно вызывает отторжение у значительной части представителей как этнических и языковых меньшинств, так и городского населения наиболее индустриально развитых регионов и молодежи, погруженной в глобализирующуюся сетевую культуру. В результате украинские власти сами саботируют решение стратегической задачи - выстраивания европоцентричной политики памяти, равно привлекательной для всех основных этнических и языковых групп и в то же время представляющей собой альтернативу как советской, так и российской мемориальной традиции8. Достаточно напомнить, что ни в одном из европейских государств не ограничивается ни один из языков, на котором говорит национальное меньшинство. Так, в Канаде число франкофонов составляет 7 млн. человек из 38-миллионного населения страны, но при этом французский язык является государственным наряду с английским. Украина идет по пути игнорирования этих правил цивилизованного мирового сообщества.

В поисках краеугольного камня

Отдельное внимание необходимо уделить проблемам, связанным с выбором мифа основания. Историографические конструкты, связанные с украинской революцией 1917-1921 годов и событиями Второй мировой войны, оказались малопригодны для использования в данном качестве, а В.И.Ленин никак не годится на роль основателя украинской республики. С одной стороны, их интерпретация вносит мемориальный раскол в общество, в том числе - по региональному признаку. С другой стороны, соответствующие сюжеты не формируют истории победителей, которая могла бы выступить в качестве обоснования исключительности украинской идентичности.

Альтернативой истории Второй мировой могли бы стать события XV-XVI веков, связанные с периодом освободительной борьбы украинского народа и мифологией «казацкой вольницы». Однако эксплуатация символического наследия этой эпохи ограничена естественным образом. С одной стороны, в силу большей временной удаленности соответствующие события менее важны для украинцев, нежели память о Второй мировой войне. Необходимо подчеркнуть, что значимость того или иного исторического события обретает личностное выражение в первую очередь в силу сопереживания по отношению к родственникам-очевидцам или младшим современникам произошедшего. По этой причине события Второй мировой войны вызывают больший отклик среди современных украинцев: при их описании речь идет о судьбе условных дедов и прадедов, с которыми многих из нынешних граждан Украины связывает опыт личного общения.

С другой стороны, «казацко-сечевой» дискурс не позволяет интегрировать в структуру общей идентичности представителей этнических меньшинств. Более того, для некоторых из них (например, для крымских татар) понятие «казак» четко ассоциируется с образом врага9.

Образ «голодомора» также мало соответствует задаче построения мифа основания хотя бы в силу того, что масштабы его репрезентации в рамках семейной памяти несопоставимы с другими макрособытиями XX века. Также для него характерна внутренняя противоречивость: голодомор позиционируется в качестве мести за свободу со стороны советской власти. Однако данная объяснительная модель была бы адекватна, если бы соответствующие события произошли в период революции 1917-1921 годов, сразу после нее или по завершении Второй мировой войны. В контексте событий конца 1920-х - начале 1930-х годов малопонятно, какие события в рамках борьбы против советской власти на Украине могли спровоцировать такую реакцию10.

Украинская революция 1917-1921 годов не может быть использована в качестве полноценного мифа основания, поскольку ее результатом не стало возникновение устойчивой украинской государственности. В этих условиях власти Украины в качестве мнемонического актора попытались подменить миф основания представлением о 100 годах борьбы против оккупанта в лице России (данный период охватывает рамки с 1917 - 1921 гг. по настоящее время)11. Но пока украинские политические элиты не смогли выбрать универсальный и общепринятый символ, способный объединить граждан.

К тому же, эффективность этого конструкта снижает ряд факторов. Во-первых, концепция непрерывного противостояния не имеет достаточной фактологической основы. В период 1955-1985 годов исследователи не фиксируют наличия статистически значимых очагов борьбы украинского населения против действующей власти. Равным образом в период 1991-2013 годов, согласно позиции официального Киева, Россия не предпринимала попыток нарушить территориальную целостность либо суверенитет Украины. Во-вторых, даже в рамках официального дискурса основная часть национально-освободительной борьбы связывается с событиями 1930-х - 1940-х годов и образы членов ОУН-УПА играют в мемориальной традиции куда большую роль, чем галерея персонажей революции 1917-1921 годов12.

«Старые» и «новые» украинцы

Отдельно необходимо отметить негативную роль расхождений во взглядах между украинскими «европоцентристами» на национальную историю. Внутри данной группы можно выделить два сегмента. С одной стороны, в нее входят традиционалисты, воспринявшие ортодоксальную версию национализма, для которой характерно наличие образов врага в лице представителей соседних народов, религиозность и приверженность ортодоксальным ценностям.

С другой стороны, к ней относятся носители глобализирующейся культуры и умеренные националисты, которых отличает наличие светского сознания, скептическое отношение к традиционным ценностям и терпимое отношение к представителям большинства исторических врагов. При этом между двумя группами существует негласный конфликт: вторые рассматривают ценностные и поведенческие установки первых как препятствие для евроинтеграции Украины и нормализации политической жизни в стране в соответствии с западными стандартами. Это расхождение во взглядах проецируется, в том числе, и на восприятие исторического процесса: если традиционалисты, признавая принадлежность Украины к европейским державам, настаивают на наличии у нее некоего особого пути, то их оппоненты пытаются рассматривать развитие собственного государства как затянувшийся процесс «возвращения на столбовую дорогу цивилизации»13.

Наконец, необходимо обратить внимание на эклектичность «пантеона героев» - официального мемориального дискурса и спорный характер включения в него отдельных лиц, не имеющих отношения к украинскому национализму и даже соответствующему этносу. Так, еще можно как-то обосновать включение в число «людей свободы Украины» австрийского эрц-герцога Вильгельма Франц Габсбург-Лотарингского. Однако появление в этом перечне конструктора С.П.Королева вызывает вопросы (последний, важно отметить, в качестве своей национальности в анкетах всегда указывал вариант «русский»)14.

 

Таким образом, политическое руководство Украины фактически саботирует собственную стратегию мемориальной политики, выстраиваемую вокруг отказа от советского наследия, объединения всех значимых макросоциальных групп около нового образа коллективного прошлого и интеграции последнего с системой представлений об общей истории с Европой. Ради достижения тактических целей (обеспечения электоральной поддержки со стороны конкретных групп населения, мобилизации и консолидации граждан против «общего врага», маргинализации определенных групп интересов и связанных с ними партий и т. д.) украинский истеблишмент периодически отказывается от выполнения отдельных пунктов собственной мемориальной стратегии.

В результате в процессе ее воплощения в жизнь накапливаются серьезные противоречия. Данный политический курс можно охарактеризовать как эффективный с точки зрения обеспечения интересов конкретных групп элиты в обозримой перспективе. Но принесение стратегии в жертву тактическим интересам автоматически снижает эффективность украинской политики памяти на дальней дистанции.

 

 

1Более подробный анализ этого явления можно найти в работах А.И.Миллера и О.Ю.Малиновой. Например, Миллер А.И. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI века // Историческая политика в XXI веке. Сборник статей. М., 2012. С. 7-32, 23. Малинова О.Ю. Политика памяти как область символической политики // Метод. 2019. №9. С. 288-305.

2Лотман Ю.М. Память в культурологическом освещении // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллин, 1992. С. 200-202; Лотман Ю.М. Память культуры // Язык. Наука. Философия. Логико-методологический и семиотический анализ. Вильнюс, 1986. С. 195.

3Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991. С. 72-75.

4Бабка В.Л. Політика пам’яті в перші роки незалежності України // Гилея: научный вестник. 2016. №110 (7). С. 361; Буковський І.В. Cучасні проблеми управління охороною культурної та історичної спадщини України // Гилея: научный вестник. 2016. №112 (9). С. 96; Варга Б. Региональные варианты исторической памяти на Украине // Политика и культура: проблемы взаимодействия в современном мире. Сборник статей. Будапешт - Киров, 2019. С. 154; Гребенник Г.П. Политика памяти в Украине: критические заметки // История и современность. 2013. №2 (18). С. 182; Ефимищ Н.М. Прошлое в конструировании национальной идентичности: гранд-нарративы Украины // Вестник Пермского университета. Политология. 2018. №2. С. 78.

5Касьянов Г.В. Украина как «национализирующее(ся) государство»: обзор практик и результатов // Социология власти. 2021. Т. 33. №2. С. 117; Федорив К.И. Механизмы реализации политики памяти: украинские реалии и мировой опыт // Актуальные вопросы науки. 2014. №12. С. 253.

6Kisliuk K. Трансформації меморіального простору і меморіальних практик в Україні періоду незалежності // Вник Національної академії керівних кадрів культури і мистецтв. 2016. №2. С. 5; Титаренко Д.Н. Политика VS история: к вопросу о трансформации образов Второй Мировой /Великой Отечественной Войны в современном украинском обществе // Новое прошлое. 2020. №4. С. 266.

7Воронович А.А. Роль европейской политики памяти в государственной исторической политике Молдовы и Украины в 2000-х годах // Политическая наука. 2018. №3. С. 167; Козлов С.В. Региональные варианты исторической памяти постсоветской Украины // Ценности и смыслы. 2014. №6 (34). С. 21; 21. Лагно А.Р. Память, история, политика в Польше и на Украине: подходы к интерпретации переселенческо-депортационных акций 1944-1947 гг. // Славянский мир: общность и многообразие. Тезисы конференции молодых ученых в рамках Дней славянской письменности и культуры. Отв. редакторы Е.С.Узенева, О.В.Хаванова. М., 2020. С. 126; Неменский О.Б. Память о Второй мировой войне и конфликты в области исторической политики между Украиной и Польшей (2015-2019 гг.) // Проблемы национальной стратегии. 2019. №6 (57). С. 118; Wachter A., Shapiro-Obermair E. From Soviet to postor Antisoviet: two L’’viv museums of war in search of a new Ukrainian narrative of World War II // Laboratorium: Russian Review of Social Research. 2018. №2. С. 53.

8Куруклис О.Д. Нациестроительство в постсоветской Украине // Вестник Российской нации. 2020. №4 (74). С. 121; Левченков А.С. Политика памяти в контексте внешнеполитического курса Украины в 2014 - начале 2019 г. // Россия и современный мир. 2019. №4 (105). С. 112; Татаринов И.Е. Войны памяти на Украине: особенности современной исторической памяти о Великой Отечественной войне // II мировая война: историографические традиции и новые подходы в изучении (к 75-летию Победы). Сборник статей по материалам IV Международной научной конференции. Отв. редактор Т.В.Лохова. М., 2020. С. 57.

9Белов С.И. Вселенная «воли»: комиксы и настольные игры как инструмент реализации политики памяти в современной Украине // Информационные войны. 2021. №2 (58). С. 62; Верстюк В.Ф., Скальський В.В. Украинская революция 1917-1921 гг. в политике формирования национальной памяти в 2007-2010 гг. // Проблеми вивчення історії Української революції 1917-1921 рр. 2010. №5. С. 7; 17. Кищенков М.С. Восприятие российско-украинского исторического прошлого и «войны памяти» в Украине в 2004-2014 гг. // Эпоха князя Владимира и развитие Российской государственности. Материалы всероссийской научно-практической конференции, посвященной 1000-летию с благоверной кончины князя Владимира. Под редакцией Ю.Ю.Иерусалимского. М., 2016. С. 465.

10Козлов С.В. Политика памяти как инструмент легитимации постсоветской украинской государственности // Вестник Российской нации. 2014. №1 (33). С. 31, 123; Семенова О.В. Cоциокультурные институты современной Украины и их роль в трансформировании исторической памяти // Украинский кризис: вызовы и угрозы национальным интересам Российской Федерации. Материалы круглого стола. Ответственный редактор академик Г.Г.Матишов. М., 2016. С. 223.

11Миллер А.И. Указ. соч. С. 9; Плеханов А.А. Идентичность и историческая политика Украины: дискурс-анализ современных тенденций // Этнокультурное развитие регионов: молодежный взгляд. По материалам конференции молодых ученых. 2016. С. 179.

12Плеханов А.А. Формирование календаря государственных праздников и памятных дат в постсоветской Украине // Этнографическое обозрение. 2019. №5. С. 117.

13Плеханов А.А., Герасимов В.К. Демонообразный клон Сталина, дизельпанк-гетманат и «киборги»: украинский комикс как пространство политики памяти // Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы. Акторы, институты, нарративы. Под редакцией А.И.Миллера, Д.В.Ефременко. Санкт-Петербург, 2020. С. 415.

14Плеханов А.А. Национальный пантеон героев Украины: динамика и актуальное состояние // XII Конгресс антропологов и этнологов России. Сборник материалов. 2017. С. 451.