ENGLISHВосточная Азия стала выходить на экономическую авансцену сразу после того, как в мире перестал действовать фактор СССР. Уже к 1993 году половина активов 500 крупнейших банков мира принадлежала японским банкам: некоторым наблюдателям даже стало казаться, будто Нью-Йорк больше не cможет выступать в привычной для себя роли арбитра и распорядителя финансовых рынков.
Но время испытаний для "финансовой архитектуры" стремительно развивавшейся Азии наступило очень быстро. Вследствие ударов международных финансовых спекулянтов (видимо, совершенных не без благосклонного понимания некоторых, если не правительств, то финансовых институтов) по так называемым "азиатским тиграм" в том же, 1997 году, а по Японии - в 1998-м, экономики Восточной Азии сдали свои позиции, а также уменьшились глобальные амбиции Японии.
Хотя в ходе "азиатского кризиса" Нью-Йорк подтвердил свой мировой статус, но в то же время столкнулся с новой для него реальностью: оказалось, что китайский зонтик уже простерт над младшим японским братом как, впрочем, и над всей новой "великой восточно-азиатской сферой совместного процветания".
В 1997 году произошло знаковое событие - возвращение под суверенитет Китая бывшей бедной рыбачьей деревушки Гонконг, превращенной за 100 лет колониального владычества англичан в мировой финансово-экономический центр. Смена британского флага на китайский означала, среди прочего, переход в руки пекинских финансовых властей серьезнейшего эмиссионного инструмента: континентальный Китай, по сути, стал эмитентом гонконгского доллара, который, в отличие от юаня, к тому времени уже являлся общепризнанной мировой валютой.
Экономическая масса Китая приобрела такие размеры, что пекинские власти стали намеренно приуменьшать официальные статистические данные как о своих оборонных возможностях, так и о своем народном хозяйстве в целом - дабы не дразнить раньше времени всевозможные большие семерки и даже восьмерки. Ведь еще в 1990 году, основываясь на классической китайской стратегии, Дэн Сяопин определил методы китайской политики по отношению к внешнему миру: "Действуй уверенно и осторожно", "Скрывай наши возможности и ожидай нашего часа", "Старайся быть незаметным", "Не притязай на первенство"1.
Подобную скромность, надо сказать, весьма поощряли руководители ведущих стран Запада, не склонные огорчать своих сограждан сообщениями об истинных размерах экономической и военной мощи Красного Китая.
Делалось и делается это вполне грамотно - путем применения особых методик учета и систем учетных баз. Например, при оценке китайской экономики (как и ранее, при оценке экономики СССР) стоимость услуг (образование, медицина и т.д.), предоставляемых государством, занижалась в десятки раз - то есть учитывалась их стоимость для потребителя, но не, так сказать, рыночная стоимость. (Разумеется, трудно говорить о "рыночной стоимости" услуг в социалистической стране - в отсутствие рынка тех или иных услуг; но вполне можно говорить о паритете покупательной стоимости - по аналогии с паритетом покупательной способности.)
Так же обстояло дело и с золотым запасом китайского Минфина, который официально оценивался тогда в 50 млрд. долларов. Но если принять во внимание те две сотни уполномоченных организаций, которые обладали правом хранить золото, то совокупный китайский запас середины 1990-х годов возрастал уже до 200 млрд. долларов2.
С другой стороны, дезинформация путем завышения тех или иных показателей также имеет место. Китай, например, постоянно завышал действительный уровень иностранных вложений в свою экономику - по мнению некоторых, более чем в полтора раза. Учитывались ведь не только реальные инвестиции, но и так называемые опционы - предполагаемые инвестиции; и никто официально не вносил в эти цифры поправку на "репатриацию" незаконно вывезенного из страны капитала. (От четверти до трети "иностранного капитала", направлявшегося в материковый Китай в начале 1990-х годов, например, представляли собою идущие через тот же Гонконг потоки нелегального вывоза и легального ввоза капитала.) А крупнейшими реальными "иностранными инвесторами" в КНР являются тайваньцы и другие зарубежные китайцы.
Впечатляющие цифры "привлеченных иностранных инвестиций" могли создавать иллюзию того, что именно им обязан был Китай своим быстрым хозяйственным ростом. Но на самом деле иностранные финансовые средства, видимо, никогда не были столь уж важны для Пекина: ибо они оказывали влияние лишь на несколько процентов физического объема китайской экономики. Скорее всего, объем производства китайских кроссовок и футболок был бы таким же высоким даже при полном отсутствии столь разрекламированных "зарубежных инвестиций". Действительно же важное значение имело, пожалуй, связанное с этими инвестициями получение доступа к современным западным технологиям.
Да и знаменитые "свободные экономические зоны", похоже, были созданы не столько для привлечения капиталов, сколько для облегчения нелегального экспорта и для прикармливания иностранных фирм, через которые потом легче было бы действовать на внешних рынках.
Ибо еще в 1980 году валовой внутренний продукт Китая составлял 64% от американского. В 1987 году он составлял уже 97% ВВП США. В 1997 году соотношение было 1,7 в пользу Китая. Довольно странно выглядели на этом фоне споры экспертов о том, является ли так называемая Китайская Народная Республика уже сверхдержавой, или она скоро будет таковой?3
Два мира - две системы
СОЖАЛЕНИЯ МНОГИХ (и не только бывших членов КПСС и нынешних - КПРФ) о прошедшем мимо нас китайском опыте реформирования не лишены некоторых оснований и, разумеется, привлекают своей искренностью. Однако они не учитывают два ключевых фактора, определивших отличие китайских реформ и китайских коммунистических реформаторов от советских (русских) реформ и реформаторов.
Это, во-первых, фактор времени: Пекин начал свою перестройку гораздо раньше Москвы - всего через 30 лет после коммунистической революции 1949 года, когда еще во вполне трудоспособном возрасте пребывали люди, помнившие досоциалистические времена.
Можно только догадываться о том, какие результаты могли бы быть достигнуты советской перестройкой, если бы она, начавшись через 30 лет после Октябрьской революции, в конце 1940-х годов, продлилась бы до конца 1970-х.
Ведь ко времени начала постсоветской приватизации даже знаменитые "цеховики" не имели представления о реальной предпринимательской деятельности в условиях конкуренции: без дефицитного спроса, без фиксированных цен на сырье и возможности использовать государственные фонды для своих партикулярных целей.
Наша проблема состояла и в том, что уже сменивший Сталина у кормила власти Хрущев, к несчастью, был чистым продуктом Института красной профессуры и не имел должного представления ни о дореволюционной жизни в России, ни жизни в окружающем мире. (Сталин, в отличие от него, был чрезвычайно широко начитан и успел побывать за границей - в Австрии и Швеции, еще до революции.) Что уж говорить о других наследовавших Хрущева советских лидерах?
Во-вторых, это фактор огромных культурных и цивилизационных различий между двумя нашими странами и, следовательно, между двумя так называемыми "коммунистическими режимами".
Бросается в глаза, например, наличие у нынешних китайских коммунистических реформаторов осознанной покровительственной политики по отношению к национальной культуре и науке и отсутствие таковой политики у антикоммунистических реформаторов в России, демонстрирующих полное непонимание ценности высокой культуры и научного знания. Причины этого очевидны: нет ничего более далекого от тысячелетней китайской традиции уважения к разного рода учености (когда даже карьерный рост чиновников зависел от сдачи ими соответствующих экзаменов!), нежели очевидное презрение наших постсоветских чиновников к элементарной образованности и даже простой грамотности.
И с точки зрения религиозно-философской, и с точки зрения собственно государственного строительства ВКП(б) и КПК действовали в условиях совершенно чуждых друг другу культурно-исторических миров.
Для Китая христианство всегда было весьма подозрительным, экзотически-иностранным исповеданием: антихристианская пропаганда велась здесь на протяжении всего XIX века. И не без помощи так называемых "христиан" Запада, наживавшихся на торговле опиумом. Великобритания даже вела за свободу этой торговли "опиумные войны" (в 1839-1842 гг. и 1856-1860 гг.) против императорского правительства Китая.
Хотя нельзя не сказать и о том, что первые китайские прогрессисты и революционеры, включая Сунь Ятсена, пробовали искать в протестантской версии западного христианства тот фермент, который способствовал бы усилению брожения традиционного китайского общества.
И понятно, почему после прихода Мао к власти здесь не было столь знакомого Европе и России прямого столкновения строителей "земного рая", коммунистов и христиан, алчущих Царствия небесного, за сравнительной малочисленностью последних. Хотя, например, в 1912 году, после китайской революции, объявившей свободу совести, римско-католический епископ Пекина насчитывал в стране более 1 млн. одних только католиков4, но и это составляло лишь 0,25% от всего тогдашнего населения Китая.
Количество китайских христиан к тому времени могло быть много большим, если бы не участники антизападного "боксерского" восстания 1899-1900 годов. Ибо именно они, а не ЦК партии положили начало физическому уничтожению исповедников Христа.
РСДРП-ВКП(б), захватив власть в стране с почти тысячелетней христианской традицией, не удовольствовалась яростным ленинским антицерковным террором: хотя перед этой попыткой физического уничтожения православной церкви бледнеют даже ужасы языческого Рима5. Уже приняв имя КПСС (и стараниями Сталина избавившись от всевозможных троцкистов и зиновьевцев), наша "руководящая и направляющая сила" обрушила на чудом пережившее Соловки русское православие еще и хрущевское гонение6 .
Поэтому не вызывает удивления известная холодность православной иерархии по отношению к даже и вполне обрусевшим и посещающим церковь вождям КПРФ. Хотя в 1990-х годах выбирать приходилось между ними и совсем уж оголтелыми либерал-капиталистами чубайсовско-гайдаровского призыва, у коих вся нематериальная (не микро- и не макроэкономическая) сторона жизни ассоциируется разве что с протестантской этикой и духом капитализма. (И многим из которых оказалось гораздо легче запомнить название знаменитой книги Макса Вебера, нежели ознакомиться с ее содержанием.)
Что до традиционных для Китая мировоззрений, то как местным синкретическим языческим культам предков, так и конфуцианству, даосизму и буддизму - в силу их известных и противоположных христианству духовных черт - можно было находить точки соприкосновения как с богоборческой традицией коммунизма, так и чисто материальным пониманием жизни, свойственным современному китайскому госкапитализму.
Не следует забывать о том, что триада традиционного китайского благопожелания "сань-до" начинается именно с пожелания богатства, а лишь затем следуют пожелание долгих лет и пожелание иметь сыновей и что к числу наиболее почитаемых в Китае всегда относились божества Цай-шень - покровители богатства: в любом китайском доме можно встретить их изображения7. Жертвоприношения идолам богатства в начале первого месяца китайского лунного календаря - вещь настолько же естественная для населения как Срединной империи рабочих и крестьян, так и Китайской Республики на острове Тайвань и китайской республики на острове Сингапур, насколько непредставимая для европейцев. Последние два тысячелетия нас учили молиться не о даровании богатств, но лишь о хлебе насущном.
Даже протестанты кальвинистского толка, поражающие добрых католиков своей неуемной жаждой обогащения, воспринимают материальное богатство в качестве символического свидетельства богоугодности своей деятельности, но не как духовно самостоятельную ценность, не как объект для поклонения.
Одни и те же, по-видимому, действия двух коммунистических режимов различным образом отзывались в исторической памяти подвластных им народов. Миллионы жертв террористической кампании Мао, ознаменовавшей его победу над Чан Кайши, или кошмары "культурной революции" китайцы могли сравнивать не только с жестокостями Чана или других вождей многолетней Гражданской войны первой половины ХХ века (Мао, впрочем, превзошел всех соперников в планомерности террора), но и с традиционной для императорского Китая кровожадной жестокостью в подавлении внутренних смут центральной властью. И, например, сама проблематика споров о приемлемости или, наоборот, неприемлемости смертной казни находится явно вне китайской картины мира.
Нам же, русским, эта проблематика знакома со времен Владимира Мономаха. Известно, что в древнейшем нашем судебнике, "Русской правде", вообще не предусматривалась смертная казнь. И традиционную государственную власть России можно осуждать за все что угодно, кроме кровожадности. Ведь число жертв правления Иоанна IV Грозного (до 4 тыс.) могло искренне возмущать нравственное чувство лишь самих русских, но никак не остальных европейцев. Список, например, жертв его современницы Елизаветы I Английской длиннее более чем в 20 раз, однако британцев это не особенно беспокоит: ибо это нормальный для тогдашней Европы уровень кровопусканий! С китайскими же масштабами все это вообще невозможно сравнивать.
Если иметь в виду, что после восстания декабристов и до первой русской революции в благоустроенной империи русских царей в год казнили примерно 30 человек (без учета двух польских восстаний 1830 и 1863 гг. и самой революции 1905-го - лишь 19 человек в год), то понятно, как с точки зрения национальной исторической памяти русских воспринимается размах коммунистических репрессий 1920-1930-х годов!
Надо заметить, что на китайских коммунистах изначально не лежит вины и за крушение исторической государственности их страны - в отличие от современных русских коммунистов, притязающих на прямое наследование партии большевиков. (Не меньшая, разумеется, ответственность лежит и на многочисленных наследниках февралистов - зачинателей крушения империи русских царей*.) (*В свое оправдание современные русские коммунисты приводят обычно бесспорный факт: создание Сталиным на месте котлована исторической России нового, великого, советского государства. Однако этому государству, невероятно быстро построенному, и срок жизни выпал, по историческим меркам, чрезвычайно краткий).
Последняя китайская династия Цинь и Срединная империя как таковая перестали существовать задолго до победы Мао Цзэдуна над Чан Кайши на материке в 1949 году и эвакуации последнего на Тайвань: случилось это в ходе китайской буржуазной революции 1911-1913 годов.
В отличие, опять же, от большинства советских вождей - все видные китайские революционеры были в той или иной степени националистами традиционно имперского толка. Никому из них, например, не приходило в голову делить территорию этнически весьма пестрого Китая вместо провинций на "национальные республики" и давать понятие о государственности до того не имевшим ее народностям.
Более того, если Сунь Ятсен мечтал об исчезновении этнических различий в общекитайском "плавильном котле" (не путать с созданием безнациональной "новой исторической общности"!), то Чан Кайши отрицал самое существование этих различий. (Хотя с западной точки зрения, например, тогда вообще нельзя было говорить о Китае как о единой нации, как о политическом единстве: ибо там (до коммунистов) никогда не было ни настоящей централизации, ни даже какой-либо тесной связи между различными провинциями8.)
Даже (по видимости - просоветские) китайские коммунисты весьма вольно относились к понятию "диктатура пролетариата". Сам Мао Цзэдун еще в 1930-х годах любил порассуждать о том, что его правительство "представляет не одних только рабочих и крестьян, но и всю нацию"9.
Последнее неудивительно - если учесть, что Мао с младых ногтей штудировал не только "Коммунистический манифест", но и "Систему этики" гегельянца Фридриха Паульсена10 и других известных немецких авторов первой трети века. (Чему можно найти подтверждение в виде очевидных смысловых перекличек и аллюзий в самых известных сборниках великого кормчего.) Вообще же, германские связи маоистского руководства явно не исчерпываются фактом обучения в начале 1920-х годов в Геттингене Чжу Дэ: именно там, кстати, и познакомившегося с Чжоу Эньлаем.
Китайское единство
И МАО ЦЗЭДУН, И ЧАН КАЙШИ, при всем их жесточайшем взаимном соперничестве, по-своему пытались возродить былое величие Срединной империи.
"Западник" маршал Чан, будучи предан своими американскими союзниками (и, можно сказать, даже единоверцами - ведь маршал причислял себя к протестантам-методистам), на оставшемся в его руках острове Тайвань отстроил мощное современное государство и одну из финансовых столиц мира. А "национал-коммунист" председатель Мао создал из материкового Китая политически совершенно самостоятельную мировую державу, заложив тем самым основу для сегодняшнего рывка, если хотите - настоящего большого скачка, для воссоздания в новых условиях Срединной империи, объединяющей в одно культурно-экономическое (если не политическое) целое и материк, и остров, и многочисленные китайские диаспоры по всему миру.
Вопрос о китайской экономической и политической эмиграции заслуживает пристального внимания. Хотя китайцы - континентальный народ, и раньше "они эмигрировали лишь тогда, когда их страна находилась в хаосе"11, однако китайская эмиграционная колонизация не знает усталости: порожденные ею диаспоры никогда не растворяются среди местного населения, а лишь усиливаются со временем. Китай сегодня - это ведь не только материковая часть, хотя бы даже и с Гонконгом. Это еще и Тайвань, и Макао, и Сингапур. Это еще и крепко спаянная родственными, клановыми, земляческими, корпоративными (вплоть до тайных обществ) связями китайская диаспора - в Таиланде, Малайзии, Индонезии, на Филиппинах и во всем остальном мире. По данным журнала "Эксперт" (1997, №18), 50 млн. зарубежных китайцев-хуацяо уже десять лет назад контролировали экономику стоимостью 700 млрд. долларов.
Нам, русским, трудно понять такое - ведь мы привыкли жить дома, и даже после всех художеств гайдарономики не появилось по-настоящему, по-китайски многочисленной русской экономической эмиграции. Русским явно не свойственна этническая самоорганизация вне государства. Знаменитым же китайским мафиозным "триадам" уже тысячи лет: есть кому держать в узде бесчисленные "китайские кварталы" по всему миру.
Известные в мире под именами Китайской Народной Республики и Китайской Республики (Тайвань), материк и остров, в историческом и геополитическом смыслах находятся в отношениях взаимодополнительности - несмотря на их официальную враждебность друг другу. И надо сказать, что китайская диаспора всегда умело извлекала выгоду из этой двойственности китайского политического лица.
В тех же Штатах после Второй мировой войны протайваньская диаспора получила все возможности для укрепления своих экономических и всех других позиций: ведь она представляла важнейшего союзника США в "сдерживании коммунизма". А после официального прекращения "борьбы с коммунизмом" (в связи с роспуском СССР) мощнейшая и уже почти официально пропекинская диаспора обеспечивала КНР постоянное продление статуса "наиболее благоприятствуемой нации" в торговле с США - вплоть до вступления Пекина в ВТО в 2002 году. Происходило это, несмотря на очевидные, казалось бы, убытки Вашингтона: за 1990-е годы дефицит США в торговле с континентальным Китаем вырос с 6 млрд. долларов (в 1991 г.) до 83 млрд. долларов (в 2000 г.), и не в последнюю очередь - из-за официальных китайских ограничений на американский импорт (sic!).
Известный скандал 1990-х годов с пекинскими и тайваньскими взносами в кассу Национального комитета Демократической партии и избирательную кампанию Клинтона - лишь звено в длинной цепи событий. Как и попытка неких американских доброхотов сдать в аренду китайской судоходной компании COSCO бывшую американскую военно-морскую базу в Лонг-Бич, в Калифорнии.
По заявлению тогдашнего директора ЦРУ (и нынешнего - министра обороны) Р.Гейтса, это было сделано доброхотами без какого бы то ни было предварительного исследования вопроса специалистами по национальной безопасности. Видно было, что многие из тех, кто принимал решения в Вашингтоне и Нью-Йорке, готовы были вступать в далеко идущие сделки с Пекином, надеясь как-нибудь в дальнейшем задушить партнера в объятиях.
Континентальный Китай обладал достаточно мощным ядерным потенциалом второго удара уже к середине 1990-х годов. А его общие военные возможности были достаточно откровенно продемонстрированы американцам и всем другим заинтересованным сторонам в ходе грандиозных маневров в Тайваньском проливе в 1996 году: демонстрацию силы китайские стратеги, как известно, всегда предпочитали прямому применению этой силы.
Но Пекин не намерен останавливаться на достигнутом: за последние два десятилетия его военные расходы выросли экспоненциально, согласно данным американского Министерства обороны. Причем Пекин приобретает оружие и военные технологии не только на открытых рынках.
Например, многие годы продолжалось его весьма плодотворное, хотя и не афишируемое, военно-техническое сотрудничество с Израилем. По мнению Стокгольмского международного института по изучению проблем мира (SIPRI), китайцы, покупая в 1990-х годах недорогое русское оружие, затем модернизировали его с помощью современных американских технологий, тайно получавшихся ими при посредничестве израильтян. Часто - это сверхсекретные технологии: вроде разведывательного спутника KH-11 или истребителя J-10. (На самом деле китайский J-10 оказался почти полной копией израильского самолета "Лави", разработка которого стоила американцам под 1 млрд. долларов и была прекращена Р.Рейганом в 1987 году именно из-за своей дороговизны)12.
Израильтянам и их покровителям в США казалось, видимо, что, помимо денег, они смогут получить какое-то влияние на политику Пекина. Но вряд ли на просторах Китая сработают методики, опробованные в других местах. Здесь - все другое. Тысячелетняя традиция управления большими массами людей посредством маленьких коллективов - тайных обществ дает о себе знать. Как полагают специалисты, в Пекине всего два-три десятка людей, включая менее десятка членов узкого руководства, достаточно успешно осуществляют все важнейшие политические решения.
Еще в 1990-х годах Трехсторонняя комиссия (будучи в то время весьма влиятельной наднациональной политической структурой Запада - США, Европы и Японии) стала приглашать представителей Китая и других азиатских стран на свои заседания, но существует серьезное препятствие для полюбовного соглашения Запада с Пекином: китайский цивилизационный национализм. Ведь даже во времена "культурной революции" китайские коммунисты в "интернациональную идеологию", похоже, не верили13.
Показательно, что и в 1972 году, в пору не китайского еще, а японского "экономического чуда", Мао вел себя с премьером Японии как с младшим братом (едва ли не как с вассалом великой китайской цивилизации)14. А теперь и подавно: вряд ли в Пекине найдется политик, готовый поделиться государственным суверенитетом в пользу "Тихоокеанского союза", ООН или некоего фантома под названием "международное право".
"Китай, который может сказать: Нет! Политический и эмоциональный выбор после холодной войны" - так назывался выпущенный в 1996 году сборник статей китайских интеллектуалов, посвященный противостоянию американскому цивилизационному натиску. Ознакомившись с его содержанием, многие наблюдатели расценили его появление как предвестие грядущего изменения политики улыбчивой открытости по отношению к западному миру.
Что делать?
ИМЕННО в связи с серьезными комплексами, существующими у Пекина и Токио относительно друг друга, Япония может и должна быть для России важнейшим экономическим и геополитическим партнером на Дальнем Востоке. Несмотря на наличие тяжелого дипломатического наследия двух войн между нами, никакими комплексами наши отношения не отягощены. (В современных мировых обстоятельствах и Курильский вопрос становится второстепенным - даже для японских ура-патриотов.) Ведь в силу островного своего положения, сравнительной малочисленности гомогенного населения и его "цивилизационного одиночества" Япония не представляет для сильной России никакой, даже гипотетической опасности.
Как нас в силу нашей огромности всегда - и, как оказалось, напрасно - опасалась Европа, так и мы можем опасаться Китая. Но нужно иметь в виду, что наши трения с Китаем, в отличие от наших трений с Европой, никогда в силу разных причин не доходили до уровня полномасштабного военного противостояния.
И потому Москва поступила вполне разумно, постаравшись забыть ту не свойственную китайцам торопливость, с которой Пекин (никогда не признававший "права наций на отделение") объявил о признании независимости Прибалтийских стран уже в сентябре 1991 года, а затем и других республик СССР, одним из первых засвидетельствовав факт прекращения существования СССР15.
Начавшийся в 2008 году мировой кризис станет, вне всякого сомнения, трудным испытанием для Китая. Хотя некоторые наблюдатели говорили о неизбежном замедлении поражавшего воображение западного мира роста китайской экономики еще до всякого кризиса16.
Но экономические трудности, связанные с резким сжатием внешних рынков для китайского экспорта, похоже, будут сопровождаться усилением великодержавной риторики Пекина и активизацией его внешней политики по всем направлениям.
Именно на это указывало необъяснимо резкое требование Пекина весной 2009 года - вернуть ему некогда вывезенные из Поднебесной произведения искусства из частной французской коллекции, выставленной на аукцион. (Владельцы коллекции были добросовестными приобретателями, и не существовало особых объективных причин для демарша.)
В этих условиях нам необходимо поддерживать особые отношения с Китаем, понимая при этом, что о дружбе в собственном смысле слова (а тем более о любви) в межгосударственных отношениях речи быть не может. И уж тем более не может ее быть в отношениях с таким государством, как Китай, - с совершенно иным по численности и по ментальности населением, иной религиозной, культурной, политической, хозяйственной традициями, совершенно иной историей и - если исходить из библейской перспективы, из христианской эсхатологии - совершенно иным будущим.
Попытаться иметь с этим миллиардным гигантом нормальные взаимоотношения - нам вполне по силам. За невозможностью равноправного партнерства, нам, безусловно, нужно нечто вроде стратегического взаимодействия России и Китая.
Правда, если не принимать во внимание всевозможные европейские предрассудки - особенно относительно способности Запада понять Восток и даже (какая самоуверенность!) ассимилировать его.
1 Цит. по: Terrill R. The New Chinese Empire. And What It Means for the United States. N.-Y., 2003. Р. 256.
2 Анисимов А.Н. Финансовая стратегия Китая // Маслюков Ю.Д. (ред.) Распад мировой долларовой системы: ближайшие перспективы. М., 2001, С. 300.
3 Terrill R. 800,000,000. The Real China. London, 1971. P. 213.
4 Farjenel F. A. Travers la Révolution Chinoise. Mes sеjours dans le Sud et dans le Nord - l´Evolution des moeurs - Entretiens avec les chefs des partis - l´Emprunt inconstitutionnel - Le Coup d´Etat. Paris. Р. 234.
5 См., например: Польский М., протопресвитер. Новые мученики российские. Т. 1, Б.м., 1949. Т. 2, Jordanville, N.-Y., 1957; История Русской Православной Церкви в ХХ веке (1917-1933). Материалы конференции. Мюнхен, 2002.
6 Шкаровский М.В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве (Государственно-церковные отношения в СССР в 1939-1964 годах). М., 2000.
7 Васильев Л.С. Культы, религии, традиции в Китае. М., 2001. С. 423-425.
8 Legendre A.F. La Crise mondiale. L´Asie contre L´Europe. Paris, 1932. P. 39.
9 Мао Цзэ-дун. Избранные произведения. Т. 1. М., 1952. С. 285.
10 Mao Zedong. Marginal notes to: Fridrich Paulsen, A System of Ethics //Stuart R. Schram (ed.). Mao´s Road to Power: Revolutionary Writings, 1912-1949. Vol. I: The Pre-Marxist Period, 1912-1920, Harvard, 1992. P. 175.
11 Terrill R. 800, 000, 000... Р. 214.
12 Bates, Gill and Taeho, Kim. China´s Arms Acquisitions from Abroad: A Quest for ´Superb and Secret Weapons´ // SIPRI Research Report. No. 11. 1995.
13 Terrill R. 800, 000, 000... Р. 221.
14 Terrill R. The New Chinese Empire... P. 283-284.
15 Малевич И.А. Внимание, Китай. Минск, 2000. С. 113.
16 Domenach Jean-Luc. La Chine m´inquiete. Paris, 2009. Р. 227-231.
