На протяжении последних 30 лет на наших глазах произошла глубокая трансформация системы международных отношений. «Классическая биполярность» стала фактом прошлого. Все мы являемся свидетелями парадоксальных эффектов глобализации и трансформации мировой политики. С одной стороны, становится все более очевидной неделимость и взаимосвязанность всего человеческого сообщества. Глобализация подталкивает к сотрудничеству перед лицом общих проблем, к выработке общих норм и правил поведения мировой политики, к совершенствованию существующих и созданию новых эффективно функционирующих международных институтов. Но одновременно глобализация с ее неравномерностью развития и очевидно получающим основные преимущества авангардом в лице ведущих государств и некоторых транснациональных сил (включая ТНК) ведет к обострению целого ряда проблем, порождая серьезные экономические и политические кризисы и социальные потрясения.

Становление однополярного мира и формирование новых правил игры на международной арене

Период после окончания холодной войны обладал рядом специфических черт. Прежде всего, на протяжении почти двух десятилетий никем не оспаривалось глобальное лидерство США (большое число аналитиков и экспертов открыто говорили об американской гегемонии, «гипердержаве» и т. д.). Совокупная мощь США действительно впечатляла. На них приходилось более 20% мирового ВВП, почти половина мировых военных расходов. Соединенные Штаты оставались мировым инновационным центром и глобальным технологическим лидером. Попытки закрепления американского доминирования в мировых политических и экономических процессах, в принятии ключевых решений глобального масштаба рассматривались в этом контексте как обоснованные, а американское политическое лидерство - как de facto вполне легитимное.

Еще в ходе биполярного противостояния США приняли активное участие в создании системы международных норм, которая служила бы их интересам, поддерживала и развивала продвигаемые ими ценности. К моменту падения Берлинской стены США добились невероятного успеха в легитимации и институционализации собственных притязаний на власть и влияние - прежде всего за счет подтверждения жизнеспособности собственной модели политической и экономической организации. Поддерживаемую США либеральную модель (Вашингтонский консенсус), включавшую свободную рыночную экономику и развитие демократических институтов, другие государства мира принимали прежде всего потому, что и политические элиты, и широкая общественность в соответствующих странах считали ее наиболее эффективной. Либеральная идеология стала настолько доминирующей (причем доминирующей почти по всеобщему признанию), что в пору было вести речь о «конце истории».

В контексте торжества либеральной идеологической парадигмы утверждалось как аксиома, что либерализация необходима для обеспечения всеобщего мира и безопасности и может быть достигнута в самых разных странах мира. Также как аксиома утверждалось, что нелиберальные государства в большей мере склонны проявлять агрессию и пытаться наращивать военную мощь. Либеральные же режимы, напротив, более миролюбивы. Соответственно, уровень угрозы в международных отношениях зависит от соотношения либеральных и нелиберальных режимов. В этом контексте смена режима, демократизация («распространение демократии») являются наиболее предпочтительной стратегией обеспечения собственной безопасности и собственного морального и политического лидерства со стороны старых либеральных демократий. Экономическая взаимозависимость (особенно среди государств с рыночной экономикой) и международные институты являются альтернативными либеральными стратегиями, направленными на смягчение политики государств, создание более мирной и кооперативной международной среды. При этом либералы акцентируют положение о том, что либерализм универсален, применим вне зависимости от национальных и культурных различий.

Страны-лидеры в системе международных отношений в самые разные эпохи неизменно выступали с инициативами формулирования комплекса ценностей и норм поведения на международной арене. Подобный тренд объясняется довольно просто. Политика лидирующей державы, не обладающей достаточной легитимностью, неизбежно сталкивается с сопротивлением (активным или пассивным). В соответствии с представлением реалистов активное сопротивление состоит в попытке балансирования мощи лидирующей державы (держав) путем заключения формальных политических союзов и соглашений. Продвижение собственной политической линии в таких условиях возможно, но требует дополнительных ресурсов и усилий. А степень взаимного доверия основных политических субъектов на мировой арене в подобном контексте обычно колеблется в районе очень низких значений.

Лидерство (или тем более гегемония), не опирающееся на международную легитимность, оказывается в конечном счете слишком обременительным делом. По мнению западных экспертов и значительной части политического класса, для того чтобы снизить уровень издержек на осуществление лидерства, необходимо продвижение общих норм и ценностей, которые смогут привести не только к поддержке проводимой лидирующей державой политической линии, но и, собственно, легитимировать ее преобладающее положение. В этом смысле трансформация старых и формирование новых международных ценностей, норм и режимов могут иметь для лидирующей державы принципиальное значение, обеспечивая необходимую международную поддержку и гарантируя тем самым эффективность проекции собственных мощи и влияния. Однако при этом доминирующие державы не должны сами избегать определенных ограничений своей активности посредством решений международных институтов, следования принятым нормам и правилам.

Вот этой способности к самоограничению западные страны, и прежде всего США, проявить так и не смогли. В результате, как ни парадоксально, в период «однополярного момента» стало труднее создавать и поддерживать международные режимы в сфере безопасности, контроля различных пространств (космоса, Арктики и т. д.), соблюдения экологических норм. Двойные стандарты или стандарты действий ad hoc, по конкретной ситуации или в соответствии с имеющимся прецедентом, стали частью формировавшейся США и их ближайшими союзниками модели мирорегулирования. Было бы не вполне справедливо утверждать, что только США и их ближайшие союзники выступали бенефициантами ситуации общей нормативной неопределенности. Произвольное конструирование норм единоличным мировым лидером устраивало до последнего времени и целый ряд средних и даже малых стран, которые в этих условиях получали возможность выбора ситуативных (или долговременных - вступление в НАТО, например) коалиций в целях укрепления своих региональных политических и/или глобальных экономических позиций. Именно это обстоятельство и обеспечивало определенную устойчивость системе, выстраиваемой на весьма шатких нормативных основаниях.

Продвижение демократических норм и ценностей, насыщение гуманистической и гуманитарной риторикой современного политического дискурса также вызывало немало вопросов. Поскольку трансформация риторики сопровождалась активными попытками размывания ключевых норм международного права, введением в оборот понятий «ограниченный суверенитет», «смена режимов», «гуманитарные интервенции» и т. д.

В рамках четко проявившего себя к началу XXI века «униполярного момента» страны Запада, как и 100, и 200 лет назад, в рамках Вестфальской системы международных отношений, пытались по-прежнему играть роль авангарда, проецирующего (в том числе принудительно) свои ценности и институты (рынок, права человека, демократию) на другие общества, которые (пусть и в различной степени) готовы были оказать этому сопротивление и которые, как ни парадоксально, отстаивают ныне совокупность институтов и норм, навязанных им Западом ранее (суверенитет, территориальная целостность, дипломатия как основная форма взаимодействия на международной арене и т. д.)1. В этом смысле система международных отношений по-прежнему являет собой картину центр-периферийных отношений, в которых роль генератора и распространителя новых ценностей и норм принадлежит исключительно странам Запада. Успешность миссии внедрения новых норм во многом зависит от возможности поддержания единства западного сообщества (как общества, располагающего общим набором целей и приоритетов, а не только норм и правил поведения) и усилий по их проекции на другие страны мира.

Проявившаяся в последние полтора десятилетия склонность американского политического класса к простым (как правило, силовым) решениям международных проблем становится частью американского политического дискурса2. И хотя именно американцы ввели в оборот понятия «мягкой» и «умной силы», отказа Вашингтона от приверженности традиционному инструментарию «жесткой силы» это отнюдь не предполагает. Соединенные Штаты продолжают политику, основанную на поддержании глобального военного присутствия, проецировании своего влияния в ключевых регионах мира3. В условиях, когда формирование униполярной тенденции в мировой политике считалось чем-то само собой разумеющимся, в этом был смысл. Но все более отчетливо проявляющиеся в последние годы тенденции полицентричности несколько меняют общую картину.

Как отмечают некоторые американские эксперты, «Соединенным Штатам нужно приветствовать многообразие не только внутри собственной страны, но и во всем мире, а также согласиться с тем, что либеральная демократия должна конкурировать на рынке идей с другими типами политического устройства, не умаляя их достоинств. В действительности терпимость к различным типам политического устройства гораздо больше отвечает интересам США, чем высокомерие неоконсерваторов или недалекий идеализм современных либералов. Уважительное отношение к ответственным правительствам, терпимость к политическому и культурному многообразию, баланс между глобальным управлением и передачей полномочий региональным властям, а также более умеренный подход к глобализации - вот принципы, которые, вероятнее всего, должны лечь в основу будущего мироустройства»4. Раздаются призывы к экономии ресурсов, ограничению масштабов международной деятельности, взаимодействию с другими державами или передаче им полномочий по решению проблем их региональных подсистем5.

Однако рассчитывать на рациональное самоограничение США и осмысленную кооперативную стратегию поведения со стороны американской политической элиты довольно трудно. Ни один крупный американский политик (кроме разве что Р.Пола) не выступает в пользу самоустранения от глобального регулирования и за отказ от планов по формированию гомогенного в политическом смысле «демократического мира» (что автоматически обусловливает готовность к «распространению демократии» и работе по смене режимов в самых разных странах мира). Проблема видится лишь сквозь призму поисков эффективных инструментов и релевантных идей, способных консолидировать американо- и западноцентричный миропорядок. США остаются державой с глобальными интересами и чувством миссии, отказываться от которой они не намерены. Основные задачи по обеспечению американского лидерства сводятся правящими демократами к процветающей экономике, недосягаемой военной мощи и приверженности политике распространения «универсальных ценностей»6. Задача США, учитывая некоторые экономические сложности в среднесрочной перспективе, состоит в том, чтобы подвигнуть иные державы внести более весомый вклад в «глобальные публичные блага» поддержания новых международных норм и институтов, урегулирования на условиях Запада конфликтов в различных регионах мира.

Старые нормы и новые тренды

Финансово-экономический кризис 2007-2010 годов подстегнул процессы перераспределения влияния и способствовал росту потенциала ряда незападных центров силы (Китая, Индии, Бразилии, России), у каждого из которых проявились свои сильные стороны и растущее региональное и глобальное влияние. Но главное - кризис наглядно продемонстрировал неспособность узкого круга западных стран, ответственных за глобальное регулирование на протяжении последних десятилетий (а в более широком смысле - и всего XX в.), осуществлять эффективное глобальное управление, справляться с вызовами эпохи. Возникла острая потребность в расширении круга стран, участвующих в принятии ключевых решений. Это стало побудительным мотивом для возникновения новых институтов глобального регулирования («Группа 20»). Однако законодателями норм и принципов мирорегулирования по инерции продолжает оставаться узкая группа стран. Отсюда очевидное противоречие сегодняшней переходной ситуации в мировой политике. «Однополярный момент» уходит в прошлое, а нормы, сгенерированные в его недрах и способные обеспечить стабильность, но крайне дестабилизирующие ситуацию в полицентричном мире (типа принципов «ограниченного суверенитета», «избирательной легитимности», практики интервенционизма и т. д.), остаются в силе и продолжают активно продвигаться группой стран Запада.

Иными словами, когда в рамках однополярной системы международных отношений страны Запада постулировали необходимость ограничения традиционного вестфальского суверенитета, было понятно, что именно они собираются этим ограничением суверенитета других участников международных отношений воспользоваться, проецировать на них собственное влияние, легитимировать (или, наоборот, делегитимировать) те или иные политические практики. Государства, пытающиеся вести себя несистемно, все время находились под угрозой санкций или даже военной интервенции - и это обстоятельство дисциплинировало всех участников мировой политики (как государственных, так и негосударственных акторов) и создавало ощущение контролируемости конфликтных ситуаций, равно как и понятные «правила игры». Имплицитно подразумевалось, что ограничения (в т. ч. суверенитета) в любом случае не будут распространяться на лидеров униполярной системы. Объектом делегитимизации собственного суверенного статуса и потенциальной жертвой интервенции все время были аутсайдеры и маргиналы, а субъектом - США и страны Запада. Возможность конфликтов между крупными государствами рассматривалась при этом как абсолютно нереалистичная опция.

Нельзя сказать, что западные политики и особенно западные исследователи намеренно игнорировали трудности, возникающие на пути продвижения принципов «избирательной легитимности», «гуманитарной интервенции» и тем более концепции смены режимов. Но они концентрировали внимание на том, что получило название концепции «солидаризма» в международных отношениях. Солидаризм придерживается точки зрения о том, что основными акторами международного сообщества являются люди (в отличие от «плюрализма», представляющего собой доктрину о том, что эту позицию монополизировали конкурирующие между собой суверенные государства), и утверждает, что интервенция - это важный способ продвижения мирового и международного порядка и одновременно спасения человеческих жизней.

Главным принципом существующей анархической и плюралистической системы международных отношений является невмешательство. Кроме того, оно жизненно необходимо для сохранения стабильности между великими державами. Растущее количество «несостоявшихся государств» в 1990-х годах, нарушение прав человека, феномен беженцев и главное, как тогда казалось, - всерьез и надолго формирующаяся однополярная структура миропорядка создали предпосылки для зарождения идеи о том, что в канву международного права должно быть вплетено право на вмешательство во внутренние дела. В гуманистической интерпретации, озвученной западными авторами и политиками, - это было нужно для разрешения серьезных гуманитарных кризисов. Мировое сообщество должно было стать солидаристским, то есть готовым применять силу для защиты прав отдельных индивидов.

Против солидаризма было приведено множество самых разных аргументов в отечественной и зарубежной литературе, например чисто рационалистическая точка зрения, согласно которой страны, совершающие интервенцию, могут быть не готовы к долгосрочным затратам на восстановление несостоявшихся государств; аргумент о том, что совершающие интервенцию страны могут быть вовлечены в борьбу за власть между различными политическими группировками с непредсказуемыми последствиями; довод о том, что их деятельность может подвергнуться осуждению за попытку осуществления политики «гуманитарного империализма» и т. д. Важнее другое - готовность применить силу и последующая военная оккупация державой или группой государств некой страны, внешнее управление этой страной на протяжении определенного периода времени способны вызвать взаимные подозрения и ожесточить конкуренцию среди ведущих мировых держав.

Иными словами, внедрение принципа «гуманитарного вмешательства» в международное право может быть и способно спасти некоторое количество людей в слаборазвитых странах, но совсем не исключает взаимную эскалацию напряженности и усиление подозрительности в отношениях ведущих мировых держав, а также прямо подразумевает большие политические риски и финансовые расходы в долгосрочной перспективе. Но главное, на чем настаивали критики концепции, - это констатация возможности ослабления только было утвердившихся в практике международных отношений запретов на применение силы.

Утверждение принципов ограниченного суверенитета, превентивности действий, избирательной легитимности, интервенционизма не только не дают приращения управляемости в рамках мировой политики, но и возвращают на международную арену чувство неопределенности. Так, известный французский эксперт по проблемам конфликтов и теории международных отношений Пьер Аснер отмечает, что «нынешняя ситуация даже опаснее ситуации «холодной войны», [поскольку] тогда действовали определенные правила, позволявшие вести сдержанный диалог, [и] одностороннее превентивное вмешательство в дела другого государства было немыслимо»7. Ноты авантюризма и безответственности, все более заметные в политике ведущих современных государств, размывают принципы международного сотрудничества и формируют атмосферу политической непредсказуемости и неопределенности. И при этом большинство наиболее серьезных нарушений прав человека происходит как раз тогда, когда сообщества находятся в состоянии войны, в том числе и в рамках «гуманитарных» военных операций.

Укрепление тенденции к формированию полицентричного миропорядка меняет общую картину. Действующие поныне нормы и принципы международного права (включая невмешательство во внутренние дела, неприменение силы и угрозы силой, принципы внутреннего и внешнего суверенитета и нерушимости границ) во многом были нацелены как раз на минимизацию межгосударственных конфликтов в полицентричной системе международных отношений. И их игнорирование становится опасным уже в ближайшей перспективе. В формирующемся полицентричном мире нормами, созданными «для себя» США и странами Запада, со временем могут воспользоваться иные, быстро растущие центры силы (от Турции до Китая). И вот тогда вместо иллюзии управляемости и контроля сторонники активного продвижения новых норм и принципов современной мировой политики могут получить довольно хаотичную картину международных отношений если не полную их дестабилизацию.

Все это порождает серьезные системные риски. Вполне логично в этой связи, что в центр экспертных дискуссий выдвигаются интерпретации понятий суверенитета, толкование новых норм типа «ответственности по защите» (responsibility to protect).

Суверенитет и проблема безопасности индивида

Проблематика человеческой безопасности (human security) была впервые озвучена еще в рамках ооновской программы развития в середине 1990-х годов. Некоторые негосударственные организации (НГО) и целый ряд политиков и общественных деятелей подхватили тезис о том, что «жесткой» безопасностью государств и международной безопасностью ныне отнюдь не исчерпывается повестка дня мировой политики. Хотя сухая статистика свидетельствовала на протяжении 1990-х годов о снижении числа вооруженных конфликтов в мире и конфликтологи с удовлетворением констатировали гармонизацию международной обстановки после окончания холодной войны, ряд авторов отмечали противоположную тенденцию применительно к безопасности конкретного человека.

Новые вызовы и угрозы безопасности (в том числе экологические, биологические, связанные с распространением наркотиков, международного терроризма и т. д.), незащищенность индивидов в ходе нередко весьма брутальных внутренних конфликтов ставили в международную повестку дня вопрос о поиске новых подходов к обеспечению безопасности. В центре этих подходов должен находиться конкретный человек. С точки зрения авторов данной концепции, необходимо прежде всего оценивать «человеческие издержки» стратегий, которые имеют целью продвинуть национальную безопасность того или иного государства или международную безопасность. В этом смысле человеческая безопасность не всегда совпадает с государственной, а то и прямо ей противопоставляется.

Со временем концепция оказалась тесно увязана с проблематикой гуманитарного интервенционизма. Очевидный перекос в сторону гуманитарного вмешательства отчетливо проявился в ходе работы формально являющейся неправительственной организацией неофициальной Международной комиссии по вопросам вмешательства и государственного суверенитета (International Commission on Intervention and State Sovereignty (ICISS), в рамках которой была оформлена концепция «ответственности по защите». Ее идеи оказались довольно быстро подхвачены в ряде внешнеполитических документов США, ЕС и Канады, а также в заявлениях Генерального секретаря и документах ООН, получив полуофициальный статус.

В рамках концепции особо отмечается, что государства несут «ответственность» за защиту набора базовых прав людей. И в случае несоответствия предложенным комиссией стандартам (прежде всего предотвращения массовых жертв среди населения), государства не могут уже ссылаться на свой суверенитет в противодействии интервенционистским практикам8. В соответствии с принципами «ответственности по защите», государственный суверенитет может быть ограничен, а любая страна подвергнута интервенции в случаях, если правящий в ней режим не справляется с задачами обеспечения безопасности населения.

В ряде случаев инициированные США и их союзниками «гуманитарные интервенции» проводились по мандату СБ ООН и не выходили за его пределы, были действительно нацелены на защиту жизни мирного населения (в Сомали, Гаити, Чаде, Дарфуре и т. д.). Однако накопился и целый ряд негативных примеров проведения «гуманитарных интервенций», с существенными нарушениями решений СБ и Устава ООН (когда, как в случае с Югославией и Ливией, представители западного политического истеблишмента оставляют за собой право их широкой интерпретации), а то и вовсе без соблюдения необходимых международных процедур.

Гуманистический пафос концепции «ответственности по защите» таким образом очевиден. Но не менее явной была и политическая подоплека ее утверждения в международной повестке дня. На рубеже XX-XXI веков концепция получала активную поддержку в США, поскольку позволяла внятно в этическом и политическом смысле обосновать значимость американских интервенционистских практик в различных регионах мира. Генсек ООН К.Аннан также счел ее весьма своевременной - вступая в XXI век, было важно обозначить новые приоритеты и новые правила игры на мировой арене и примирить концепцию «гуманитарной интервенции» с текущей политической практикой ведущих мировых держав.

Концепция «ответственности по защите» не отменяет полностью такого фундаментального принципа международного права, как уважение государственного суверенитета, который является основой современной системы международных отношений, но, по сути, она преследует более широкие международно-политические цели - она направлена на трансформацию базовых принципов применения силы в мировой политике и легитимацию силовых интервенционистских практик. Повторимся - в условиях полицентричного мира расширительные интерпретации и попытки делегитимизировать признанные международные институты (вроде ООН) и положения международного права скорее уменьшают степень управляемости глобальными процессами, нежели придают ей новый импульс.

Один из глобальных трендов современного международно-политического развития - обострение политических дебатов вокруг положения о безусловном вестфальском суверенитете государств. Возникает вопрос о возможности внешнего воздействия на внутриполитические ситуации в тех или иных странах, его целях, средствах, пределах и т. п. Понятно, что абсолютного суверенитета сегодня, где любое государство функционирует в условиях значительных внутренних и внешних ограничений и обязательств, где процессы глобализации способствуют существенному перераспределению ресурсов власти от правительств к иным субъектам мировой политики (ТНК, НГО и др.), быть не может. Но сомнительными представляются и утверждения о том, что суверенитет государств является неким рудиментом старой, постепенно подвергающейся все более серьезной политической и правовой эрозии Вестфальской системы организации международных отношений, что «традиционные концепции суверенитета» якобы оказались неспособными отразить всю сложность современных международных отношений9. Как известно, «новое - это лишь хорошо забытое старое». И когда мы сталкиваемся с утверждениями относительно несовместимости «устаревшего» суверенитета и гуманитарных принципов современного мироустройства, как не вспомнить здесь мнение одного из отцов-основателей теории международных отношений Э.Карра, высказанное более полувека назад: «Неуместность государственного суверенитета - идеология доминирующих держав, которые рассматривают суверенитет других государств как препятствие для использования своего собственного преобладающего положения»10.

Безусловно, и раньше в истории неоднократно имела место трансформация, казалось бы, ключевых для функционирования мировой системы норм. Происходило полное отмирание таких формирующих международную среду основных принципов и институтов, как династический принцип передачи власти или институт колониализма, и т. д. Одновременно происходила реинтерпретация других важных принципов и понятий - так, например, в XVII-XVIII веках с рынком прежде всего была связана доктрина меркантилизма; последние полтора века мы ассоциируем с рынком принцип свободы торговли. Иными словами, в трансформации концепта суверенитета не было бы ничего необычного. Проблема состоит в том, что во все более полицентричном мире роль интерпретатора и законодателя принципов и институтов пытаются взять на себя ограниченная группа стран (что, собственно, и выступает эквивалентом права сильного и проявлением «программирующего лидерства» в условиях современной мировой политики). На наших глазах происходит, по выражению С.Краснера, инструментализация суверенитета, означающая манипулирование международным правовым признанием, угрозой гуманитарной интервенции и т. д. для достижения практических целей и интересов определенных государств.

Современное межгосударственное соперничество ограничено структурой признанных международными нормами суверенных прав и в этом смысле основано на верховенстве международного права. Суверенитет представляется «несущей конструкцией» современной политики, выполняющей важную функцию минимизации межгосударственного насилия. Стоит поколебать этот фундамент мировой политики (разрушить господствующие в дискурсе о международных отношениях «доминантные политические установки»), подорвать значимость этого одного из важнейших, «первичных», в терминологии английской школы, институтов (primary institutions)11, и избежать предсказанного рядом авторов в конце XX века отнюдь не управляемого хаоса будет совсем непросто. Неслучайно поэтому термин «ограниченный суверенитет» пока не получил окончательного признания даже на Западе. Отсюда огромное количество эвфемизмов типа «многослойный» (layered)12, «дисагрегированный» (disaggregated), «мягкий» (softened) и тому подобный суверенитет13.

Наиболее привлекательной идеей выступает не ограничение, а добровольное делегирование суверенитета в той или иной его части. Как это уже происходит в рамках ряда международных режимов и интеграционных проектов, идеалом которых до последнего времени выступали институты и механизмы европейской интеграции. Однако, насколько возможно воспроизвести подобный опыт в разных институциональных и контекстуальных обстоятельствах, остается вопросом, на который пока нет очевидного ответа.

На протяжении ближайших десятилетий традиционной концепции суверенитета придется столкнуться с целым рядом вызовов, которые не смогут не привнести новых нюансов в интерпретацию этого понятия. В их числе - требования интернационализации дефицитных ресурсов; усиление международных режимов; расширение транснациональных политических пространств; формирование глобального информационного пространства; глобальные экологические и климатические императивы. В подобном контексте, например, возможны обвинения тех или иных стран в «ресурсном национализме», то есть использовании контроля над значительными объемами ресурсов, например энергоносителей, для достижения узких национальных политических целей. И под этим предлогом - попытки интернационализации, признания общемировым достоянием соответствующих типов ресурсов.

В мировой политике на обозримую перспективу сохранится противоборство двух разнонаправленных тенденций - к укреплению суверенитета, с одной стороны, и к его ограничению - с другой. Притом что эти тенденции нередко будут воплощаться в политике одного государства или группы государств (укрепление собственного суверенитета ведущих мировых держав будет соседствовать с попытками ограничения суверенитета других). А противоречие между тенденциями к суверенизации и десуверенизации государств будет служить перманентным источником международной напряженности. Но суверенитет никуда не исчезнет. Причем не только потому, что государства останутся главными и наиболее эффективными игроками на международной арене.
В книге «Воображаемые сообщества» Бенедикт Андерсон прекрасно описал феномен национализма как распространенного способа воображения и интерпретации действительности14. Способа, обладающего магической мобилизующей силой и одновременно значительной исторической инерцией. Мы просто привыкли воображать и интерпретировать факты мировой политики в терминах наций, государств и суверенитета.

И в XXI веке, при всей уже очевидной масштабности грядущих перемен в системе международных отношений, абстрактное понятие суверенитета для многих миллиардов людей и многих политиков в самых разных уголках нашей планеты останется своего рода путеводной звездой в мире политики. И это вовсе не будет означать, что они встали на «неправильную сторону» истории.

 

 

 1Buzan B. From International to World Society? English school theory and the social structure of globalization. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. P. 237.

 2Friedman G. Next 100 Years. A Forecast for 21 Century. N.Y., 2010. P. 39-41.

 3Bacevich A. Washington Rules. America’s Path to Permanent War. N.Y., 2010. P. 14-16.

 4Капчан Ч., Маунт А. Автономное управление // Россия в глобальной политике. 2009. №3, май-июнь // http://www.globalaffairs.ru/print/number/n_13203

 5См.: Mandelbaum M. The Frugal Superpower. N.Y., 2010; Bacevich A.J. The Limits of Power. The End of American Exceptionalism. N.Y.: Holt Paperbacks, 2009, и др.

 6Moving America Forward. 2012 Democratic National Platform//www.democraticconvention2012.com

 7Аснер П. Великие державы должны иметь таких соседей, какой была Финляндия в годы «холодной войны» // Свободная мысль. 2008. № 9. C. 63.

 8См.: Evans G. The Responsibility to Protect: Ending Mass Atrocity Crimes Once and For All. Washington DC: Brookings Institution Press, 2008.

 9См.: Keating M. Plurinational Democracy: Stateless Nations in a Post-Sovereignty Era. Oxford, New York: Oxford University Press, 2002; Slaughter A.-M. A New World Order. Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2004.

10Carr E. The Twenty Years’ Crisis 1919-1939. An Introduction to the Study of International Relations. L., 1939. P. 18.

11См.: Wendt A. Social Theory of International Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Buzan B. Op. cit., и др.

12См.: Buzan B. and Little R. International Systems in World History. Remaking the Study of International Relations. Oxford: Oxford University Press, 2000.

13Ungoverned Spaces: Alternatives to State Authority in an Era of Softened Sovereignty / Ed. by A.Clunan and H.Trinkunas. Stanford (Ca.): Stanford University Press, 2010; Walled States, Waning Sovereignty. New York: Zone Books, 2010.

14См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс, Кучково Поле, 2001.