Традиция и фундаментализм позднего модерна

I

Сегодня становится все более заметным рост фундаментализма, и это не может не вызывать тревогу. По всей видимости, одной из причин данного процесса стало то, что принято называть «кризисом господствующей идеологии». Ситуация идеологического кризиса признается многими. Дональд Трамп, например, недавно говорил о «конце глобализации», в России все чаще говорят о конце моноцентричного (однополярного) мира. Либерализм уходит в историю.

Рост фундаментализма, по-видимому, представляет собой некий компенсаторный механизм в ситуации идеологической неопределенности.

Когда идет износ господствующей идеологии, и она начинает сдавать свои позиции, это, как правило, в числе прочего означает примитивизацию, догматизацию и мифологизацию общепринятых взглядов. Причем это в равной мере касается как охранителей уходящей идеологии, так и ее оппонентов. Резко снижается общий уровень дискуссии. Как именно это происходит, мы хорошо знаем на примере завершения советской эпохи.

Одним из маркеров архаизации и упрощения идеологического пространства как раз становится рост фундаментализма. При этом он отнюдь не ограничивается рамками тех или иных форм палеоконсерватизма и радикальной религиозности.

Фундаментализм в наше время — это состояние идеологического дискурса, системы взглядов, которое уже не сцеплено только с одной или несколькими идеологиями и не привязано к определенному историческому контексту. Оно меняет формы.

Сегодня фундаментализм и, условно говоря, «радикальный консерватизм» уже не синонимы.

II

Сегодня дать определение фундаментализма сложнее, чем это было в ХХ веке. Фундаментализм - потенциальное состояние любой идеологии, в котором она оказывается, когда «выдыхается», достигает пределов социальных возможностей, но стремится удержать лидерство. Такая идеология обскурантизируется, ужесточается, упрощается, становится все менее аргументированной, в ней растет число противоречий и нестыковок, которые она не успевает «латать». Система знаний постепенно превращается в набор догм.

Сегодня фундаментализм именно таков. И здесь стоит сказать едва ли не главное: фундаментализм не имеет ничего общего с традиционализмом.

С точки зрения фундаменталистов, традиция не развивается. Плоды любого развития отсекаются как некий балласт, как ложные, еретические «наслоения», что и ведет к разрыву традиции — точно такому же, как и в условиях революции.

С точки зрения традиционалиста, традиция постоянно развивается, но не «вперед»[1], как хотелось бы модернистским радикалам, а в стороны, по принципу концентрических кругов, как волны от брошенного в воду камня. И не как угодно, но от худшего — к лучшему. При этом почти ничего из прежнего опыта не приносится в жертву такому развитию. Традиция избегает исторических жертвоприношений, которыми «питаются» фундаментализм и революционность.

Фундаментализм любого толка имеет установку на фрагментацию культурных и исторических целостностей, на отрицание их внутренних и внешних взаимосвязей. Иными словами, часть стремится выдать себя за целое. Вариантом фундаментализма, например, служит идеология изолирующего историзма, которую в России на исходе XX века мы имели сразу в двух вариантах — советском и антисоветском.

Одним из устойчивых стереотипов является убеждение в том, что фундаментализм — явление исключительно религиозное[2]. Но если мы задумаемся над соотношением в этом контексте категорий религиозного и секулярного, мы заметим явную асимметрию определений. Понятие «секуляризм» на официальном уровне получает внутреннее определение и толкование — а именно то, которое принято в рамках секулярного же мировоззрения. Между тем, официальное определение «религиозного» является всецело внешним, ему дается не религиозное, а секуляристское толкование - и в обыденном сознании, и в рамках академических дисциплин. В России эта диспропорция особенно ощутима: здесь представители религиоведения особенно негативно относятся к конкуренции со стороны теологов. По существу «секулярный» является синонимом «официального», и не только на своей территории, но и по отношению к церковно-религиозной сфере. Едва ли это совместимо с принципами плюрализма и идеологической неангажированности, декларируемыми господствующей идеологией. Эта позиция близка к фундаменталистской, а с точки зрения ряда религиозных философов и теологов (например, Джона Милбанка), даже к тоталитарной. Только это не религиозный, а секулярный фундаментализм.

В рамках такого фундаментализма утверждается базовый характер культурных оппозиций «современности — традиции», «секулярного — религиозного», «гражданского общества — авторитарного государства». Приоритетный характер названных оппозиций утверждается по сравнению с другими культурными оппозициями — такими как «сакральное — профанное», «зло — благо», «оригинал — подобие» и т.п. Данная ситуация почти никогда не становится предметом плодотворной научной критики. Между тем, она уже довольно давно отстает от развития реальных социокультурных процессов.

Классическая для модернистского сознания оппозиция «традиция — модерн» уходит в прошлое. Сегодня ценностная и мировоззренческая граница проходит совершенно иначе. По-настоящему острое противостояние наблюдается сегодня между двумя видами фундаментализма — консервативным (с его поисками идеальной формулы прошлого) и модернистским, который предполагает реформизм ради реформизма, «великий разрыв», «незавершенность модерна», «новое Просвещение» и т. п.

Ярко выраженным проявлением модернистского фундаментализма является прозвучавший еще в 1990-е лозунг «конца истории». В самой своей формулировке этот лозунг позднего модерна совпал с интенцией своего антипода, консервативного фундаментализма — стремлением остановить развитие. Вариацией на ту же самую тему можно считать ставшие расхожими благодаря президенту Бараку Обаме идеи «правильной и неправильной стороны истории». Вполне очевидно, что за этой формулой неявно стоит другая: «в будущее возьмут не всех».

Между двумя указанными направлениями, в центре идеологического пространства находится методологически и культурно ответственный традиционализм, который понимает традицию не как некую изолированную и сакральную часть прошлого, а как способ мышления и ориентации в истории, основанный на планомерном накоплении коллективного опыта, без «сакральных жертв» и «отсечений», без сбрасывания части этого опыта с корабля современности или с пьедестала какого-либо «истинного и неповрежденного учения».

В сущности, сегодня можно говорить о поляризации культурно-идеологического поля по двум осям: традиционализм-фундаментализм и религиозность-секуляризм. В этой ситуации фундаментализм не является специфической принадлежностью ни общеконсервативного, ни религиозного мировоззрения. Например, либеральные концепции «естественных прав» имеют возраст, исчисляемый более чем двумя веками, не являются ни научно доказанными, ни морально опосредованными, но имеют квазирелигиозный статус и прямо воздействуют на систему академического гуманитарного знания.

Рост влияния и укрепление позиций модернистского фундаментализма выглядят парадоксальными лишь на первый взгляд. На самом деле рождение охранительной тенденции в модерне свидетельствуют о далеко зашедших процессах самодеконструкции и обскурантизации господствующей системы дискурсов - либеральной. Поэтому в самом модерне укрепилась тенденция контрмодерна, который осознается некоторыми носителями модернистских идеологий как своего рода внутреннее варварство[3]. Вероятно, этот процесс закономерен, учитывая, что поздний модерн довольно давно обнаруживает признаки «холодной», остывающей культуры или так называемой «культуры два». Ткань этой культуры начинает ссыхаться и давать «трещины», как старая кожа на сабельных ножнах — обнажаются внутренние противоречия, пустоты, которые и заполняет указанная тенденция

III

В церковном пространстве рост модернистского фундаментализма имеет особенно резкий и рельефный характер. Возможно, причина заключается в том, что именно в религиозном сознании большое место занимают так называемые последние вопросы бытия, что в свою очередь обусловлено сверхзадачей христианского мировоззрения, в центре которого стоит идея спасении души.

В 1990-е годы о мирянском активизме «ревнителей церковных канонов» писали как о фундаментализме церковных консерваторов. С тех пор многое изменилось. Проблема фундаментального модерна приобрела иное звучание, поскольку значительно усилились аналогичные явления в поле либеральной мысли. Сегодня куда более актуален фундаментализм церковных модернистов, чаще всего принимающий греко-протестантские формы. Его активность растет, хотя сам по себе курс либеральной мысли на реформацию не меняется на протяжении века. Тезаурус этой группы содержит узнаваемые «сакральные» исторические образцы, например, Поместный собор 1917-го года и общую политическую ситуацию «феврализма», ремейк которой либерал-православные не прочь осуществить и сегодня. Вопрос «Что ими движет?» оставим для другой статьи, чтобы далеко не уходить от главной темы, отметим лишь, что анализировать следует весь комплекс мотиваций, связанных с богословием, политикой, экономикой.

Но чтобы совершить этот переход, а точнее сказать «скачок», из православия в греко-протестантизм - нужны веские основания. В качестве таковых, например, используется трактовка пандемии COVID-19 как «знака свыше» и «гнева Божия». Фактически эта идея равнозначна введению чрезвычайного положения на уровне используемого дискурса. После таких «знаков» их толкователь вправе требовать уже почти всего, чего угодно. Скажем: реформировать Церковь. Например, обустроить общины и приходы как республиканские светские органы власти. Ввести выборность епископата и «всеобщее священство» в духе Парижской школы. Наконец, упразднить патриаршество[4].

Некое исключительное событие облекается богословской мыслью и объявляется «сакральным». Этот прием не нов. Эта презумпция регулярно используется в модернистском богословии — объявляется некий порог, сакральное событие (по существу, исторический разрыв), после которого людям Церкви якобы уже нельзя жить как прежде. Данная технология получила название «богословия после». Богословие после Освенцима, после 11 сентября, после «Шарли», после Пусси, после майдана, после пандемии. Всегда именно после чего-нибудь.

Подобный категорический императив, требование реконструкции под эзотерическим предлогом (например, «гнева Божьего») и есть фундаментализм. Здесь уместно напомнить о протестантских корнях самого понятия «фундаментализм», которое восходит к «Ниагарским конференциям» евангельских христиан США в конце XIX века[5]. Впоследствии смысл понятия расширился, но несколько односторонне, и только сейчас мы приходим к пониманию того, что фундаментализм может быть реформистским. Идейные основания мало зависят от программы институциональных изменений. Когнитивный стиль, а фундаментализм именно им и является, зависит от куда более глубинных культурных факторов. Не случайно все модернистские концепции вроде «демифологизации христианства», «теологии смерти Бога», «безрелигиозного христианства», «совершеннолетия мира» и проч. возникли именно в русле протестантской мысли.

Другое проявление модернистского фундаментализма в Церкви связано с мифологизацией понятия современности. «Современность» якобы сама по себе «потребовала от Церкви нового языка», а этим языком с их точки зрения является язык универсальной секулярности. Данная идея принадлежит именно фундаменталистскому мышлению. В рамках плюралистического общества невозможно говорить о едином «стандарте секулярности», который разделяется всем обществом. Это так же абсурдно, как если бы всех верующих, от синтоистов до католиков, представляла какая-то одна структура, и кто-то брался бы говорить от ее имени. Всякий секуляризм — на деле культурспецифичен. Секуляризмов – много. Они не имеют общего знаменателя в виде «единого научно-критического мировоззрения», поскольку от надежды сформировать такое мировоззрение, как и от построения на его основе идеального общества, пришлось отказаться еще в ХХ веке.

Но фундаменталисты модерна упорно отрицают факт секуляристской полиглоссии (многоязычия), настаивают на «универсальности» того или иного языка секулярности, который обычно вменяется Церкви в видах построения «понятной проповеди». Выдвигаются такого рода требования чаще всего в ультимативном тоне. Например, их могут выдвигать как некое покаяние Церкви за трагедии ХХ века. «Вина» Церкви обычно обосновывается тем, что она не смогла эти трагедии предотвратить - вопреки тому очевидному факту, что проекты революций и мировых войн вызрели в поле именно секулярных идеологий.

IV

Традиционализм, в отличие от фундаментализма, как уже было отмечено, мыслит принципиально иначе. В его рамках развитие традиции происходит без «хирургических вмешательств» истории, без отсечения и отбрасывания частей культурно-исторического «тела». Иначе говоря, без исторических жертвоприношений. Тогда как реформация и революция основаны на жертвоприношениях: сбросить Пушкина с корабля современности, изгнать философов на другом корабле, отделить Церковь от государства, а затем от общества, точно так же отделить школу, культуру, переместив все это из сферы коллективных ценностей во власть рыночных цен, а затем - во власть информационной стихии. С символической точки зрения идея разрыва традиции – это идея жертвоприношения. Так же в ХХ веке обстояло дело и с людьми - отсюда тоталитарные практики нацизма, коммунизма и либерализма. Но Господь наш Христос учил обратному – принести в жертву себя самого.

Сегодня, безусловно, является важной и необходимой новая проблематизация темы традиции и фундаментализма. Необходимо произвести новую разметку этого проблемного поля, максимально четко разведя друг с другом понятия традиционализма, фундаментализма, ортодоксальности, аутентичности, консерватизма и модернизма.

Читайте другие материалы журнала «Международная жизнь» на нашем канале Яндекс.Дзен.

Подписывайтесь на наш Telegram – канал: https://t.me/interaffairs