Существующую европейскую модель развития западный мир принял под влиянием идей эпохи Просвещения. Сегодня Россия эту модель меняет, заявляя о существовании иной цивилизационной традиции, отличной от протестантского модерна. Это влечет за собой переоценку ценностей, правил и норм повседневности. Инфляция устаревших ценностей, правил и норм неизбежно вызовет гибель необоснованных ожиданий, породит экзистенциальную фрустрацию и ощущение идейного вакуума, что в итоге может привести к размыванию образа так называемого «человека Запада», стиранию его идентичности.

Русским это состояние знакомо: оно возникло в ходе нашего собственного кризиса идентичности в конце 1980-х годов. Тогда русское общество оказалось в ловушке глобалистского «общечеловеческого» универсализма и испытало на себе последствия нравственной, культурной и социальной дезориентации. Сегодняшнее состояние России многими воспринимается как начало выхода из тупика, время «собирания камней». Но процессы восстановления связаны с рядом важных условий, в том числе с анализом системных ошибок прошлого. Этим мы и займемся в настоящей статье.

 

В древности говорили, что исправление нравов начинается с «исправления имен». То есть, как сказали бы сегодня, с гуманитарно-культурной сферы. Ведь демонтаж советского проекта тоже начинался с изменения гуманитарных стандартов и новой разметки гуманитарного пространства. Это было нечто большее, чем просто изменения в политике и идеологии. И чтобы лучше понять смысл будущих событий, которые коснутся как Европы, так и России, полезно еще раз проанализировать логику последней «эпохи перемен».

Перестроечное «новое мышление» начиналось именно с культуры. Поднимались вопросы о самиздате, театральном авангарде, набирали популярность не только фильмы Андрея Тарковского и Серея Параджанова, но и весь так называемый перестроечный кинематограф, раскрепощавший сознание советского обывателя и одновременно призывавший его к покаянию.

Но молочным рекам новообретенной свободы требовались свои кисельные берега. Требовалась система координат, основанная на научном знании, а не на политической риторике, какая-то устойчивая оптика. И эта оптика создавалась в лоне гуманитарной науки, в особенности в рамках нового академического направления - «наук о культуре». По факту это был запрос власти на новую идеологию, хотя от слова «идеология» тогда шарахались как от огня. Занималась этим новая гуманитарная профессура, пришедшая на смену профессуре «красной».

Можно вспомнить такие яркие имена, как А.Я.Гуревич (это он ввел в широкий обиход понятия «картина мира» и «менталитет»), Вяч.Вс.Иванов и В.Н.Топоров, создатели «теории основного мифа», Ю.М.Лотман с его семиотикой культуры, Л.Н.Гумилев - автор пассионарной теории этногенеза, А.М.Панченко - русист и исследователь культурных «топосов». Они становились властителями дум, их стараниями в кругах критически настроенных интеллектуалов складывалась своеобразная культурософия, или, если угодно, традиция культуроверия.

Важнейшей фигурой в этом ряду суждено было стать С.С.Аверинцеву - ученому, обладавшему среди гуманитариев, пожалуй, наибольшим индексом сакральности, или, как сказали бы сегодня, символическим ресурсом. Его «Поэтика ранневизантийской литературы» вызвала настоящий бум, значение которого огромно, поскольку якобы автократическую Византию традиционно принижали в Европе и в среде русских западников, начиная с Петра Чаадаева. Реабилитация Византии - бесспорная заслуга Сергея Аверинцева, но вопрос стоял еще серьезнее: византийской темой был начат разговор о христианском мировоззрении. Как писала спустя годы поэтесса Ольга Седакова, «вера приходит к советскому человеку в образе культуры, причем культуры книжной».

Очевидцы говорят, что на первых двух лекциях Сергея Аверинцева в Московском университете слушатели буквально «висели на стенах». Так выражался интеллигентский поиск новой идентичности. Классовый советский историзм никого не устраивал, а с западным позитивистским антиисторизмом многие еще не были знакомы. Поэтому выступления и тексты Мелетинского, Гумилева, Гуревича, Кнабе, Панченко, Аверинцева и других воспринимались как ритуал очищения и глоток мировой науки.

Профессор Аверинцев обладал и некоторыми особыми возможностями. Например, мог позволить себе, несмотря на звание лауреата премии Ленинского комсомола, пренебречь цитированием классиков научного коммунизма и вообще выглядеть не вполне материалистом. Он, как никто другой, умел погружать аудиторию в мир ушедших культур и делать языки этих культур понятными для людей, не вхожих в ученое сообщество. Этому способствовали его глубокие познания в антиковедении, византинистике, раннем христианстве и вообще склонность к фундаментально-историческому мышлению.

Крещение Аверинцев принял в возрасте 36 лет в 1973 году. Вокруг него возникала атмосфера пушкинского «Ариона»: «На руль склонясь, наш кормщик умный // В молчанье правил грузный челн; // А я - беспечной веры полн, - // Пловцам я пел…» В тех морях, где проходило плавание, ученый-гуманитарий приравнивался к древнему барду, и его роль была едва ли не важнее роли гребца. Кроме того, в конце 1980-х авторитет еще принято было связывать не только с «гражданской позицией», но и с отношениями с культурой. И потому Сергей Аверинцев подходил на эту роль больше, чем, например, Андрей Сахаров.

Но в какой-то момент и ему начали создавать политическую биографию. Аверинцева уговорили избраться в Верховный Совет СССР и включиться в разработку закона «О свободе совести» (1990 г.). Едва ли он в этот момент чувствовал себя на своем месте: политика не соответствовала его характеру. Но его, что называется, попросили. И ученый не смог отказать.

Почему?

Мне кажется, что Сергей Аверинцев стал невольной жертвой новой идеологии. Еrrarе humanum est, и, к сожалению, научный интеллект в подобных случаях помогает не больше, чем селянский утилитарный прагматизм. А либеральные ценности (liberal values), то есть набор догм современного секуляризированного протестантизма, казались единственно возможным мировоззрением для всех пытливых умов, едва выбравшихся из-под спуда «советских стереотипов» и еще не сформировавших комплексный иммунитет.

Важнейшие темы Сергея Аверинцева как ученого - это византийский символизм, литература Запада и словесность Востока (в их различии), «взаимоосвещение» эпох, «смысловая вертикаль» культуры (то, что стоит «над дискурсом»). И, конечно, синтез языческого и библейского, греческого «космоса» и библейского «олама». Этот синтез мыслится Аверинцевым как христианизация европейской культуры и ее нравственная трансформация. Причем, по мысли Аверинцева, христианская культура в секулярную эпоху компенсирует отсутствие христианской жизни, выступая неким противовесом ей, и провоцирует появление элементов этой жизни.

В целом высказывается надежда на то, что именно культура позволит переиграть антихристианский общественный уклад советской власти. Это напоминает слова Достоевского, что «красота спасет мир», только высказанное в более академичной форме.

Такое просвещение подавалось культуртехнологами перестройки как аналог катехизации, но на деле было ее подменой, поскольку катехизация невозможна без исторической Церкви. Вне Церкви нет истинного богообщения и пути к спасению, это единственный носитель аутентичного христианского дискурса. В то время как культурная «христианизация» представляет собой использование символического кода христианства в благовидных, а порой и неблаговидных, но всегда побочных целях. Серьезная проблема возникает тогда, когда некоторая часть мастеров культуры фактически берется привести человека к Богу. Означенный тренд всегда поддерживается и дублируется православными либералами внутри церковного пространства: для них также Христос пребывает в культуре, а Церковь является помехой. Но вместо выключенной из процесса истинной Церкви неизбежно возникает лже-Церковь.

Именно этот сценарий и стремились реализовать в новой России на переломе эпох. Разумеется, Сергей Аверинцев и в мыслях не имел сознательно этому способствовать, но его просветительскую работу помимо его воли стремились встроить в описанный выше процесс хозяева новой идеологии.

За указанной тенденцией, конечно, стоит и более давняя, еще дореволюционная проблема, связанная с отношениями Церкви и либеральной интеллигенции (взять хотя бы историю петербургских «Религиозных собраний»). В основе всей коллизии - претензия интеллигенции и известной части богемы на роль жрецов общечеловеческого гуманизма, но высказанная на языке христианских мотивов и символов, что и ведет к подмене. В конечном счете это претензия на место духовенства, желание стать «новой церковью века сего». Можно назвать это явление в целом «прелестью культурализма», или «ересью культурализма», или как-то иначе, но его внутренняя логика представляется довольно ясной. А следующим шагом становится принуждение к секуляризации уже самой Церкви - принуждение под видом «культурализации», «перехода на современный язык». Это именно то, что мы наблюдаем сегодня.

Если говорить не о России, а о современном Западе, то придется признать, что там христианизация общества посредством культуры не просто не наблюдается, но полностью вытеснена противоположным процессом. К сожалению, в третьем десятилетии ХХI века мы знаем несколько больше, чем видел и знал выдающийся ученый в конце века ХХ. Например, Сергей Аверинцев писал о том, как «Библия преодолевала натуралистический магизм», но сегодня магизм явно вернулся в техногенном облике. Ведь информационный и потребительский фетишизм есть не что иное, как современная форма магического сознания древности.

Поэтому сегодня описанный Аверинцевым культурный синтез выглядит скорее псевдоморфозой, а христианизация Запада - абстрактным, умозрительным идеалом. Вместо чаемого «синтеза» мы наблюдаем отчетливую раздвоенность, устойчивое двоемыслие западной культуры, которое раскалывает целостность человека.

Впрочем, с этим двоемыслием Сергей Аверинцев и сам столкнулся в конце жизни. Последние годы он провел в Вене, преподавая русскую литературу и исполняя обязанности члена нескольких европейских академий. Там он с удивлением обнаружил, что студенты пишут доносы на профессоров. О самом Аверинцеве было высказано следующее просвещенное мнение: «Не понимает значения феминистского движения и часто говорит непонятно». Когнитивный диссонанс вызывал сам факт того, что в «свободном мире» принято писать доносы, - ведь советские гуманитарии полагали, что такое возможно лишь у них дома.

 

Между тем подобные сомнения в тот момент уже немного запоздали: общественная атмосфера вновь начала меняться. На родине Аверинцева по-прежнему ценят как выдающегося ученого. Но сама идея гуманитарного просветительства в нынешней России явно девальвирована.

Гуманитарное оживление 1980-х сменилось постепенным забвением «культуралистов», страшно далеких от новой реальности - финансовых форумов, креативного менеджмента и политтехнологий. Победивший альянс иноагентов и криминала обесценил труд гуманитариев, перешедших в некий промежуточный ранг между городскими сумасшедшими и затворниками, читающими друг другу свои творения.

Поначалу казалось, что филологам и историкам культуры предстояло стать новыми лоцманами общества. Однако и их сбросили с корабля современности вслед за коммунистическими идолами.

В какой-то мере они и сами были ответственны за этот «исторический поворот». Например, когда поборники парламентаризма расстреляли парламент, в гуманитарной среде это не вызвало какого-либо протеста. Среди подписантов печально известного «Письма сорока двух» числятся известные гуманитарии. Слава Богу, среди них нет Сергея Аверинцева.

Поставив себя в зависимость от мировых финансово-экономических институтов, страна превратила гуманитарную сферу в мусорный актив, а многие статусные гуманитарии приветствовали этот дивный новый мир звоном щита. Они присягали новообретенной свободе. Колониальный статус действительно освобождает - и от мировоззрения, и от ответственности.

Именно так произошло с науками о культуре. Пока в России крепчал ветер либеральных перемен, на Западе окончательно решили их судьбу, и это решение, разумеется, определило и российский расклад.

Этому предшествовало противоборство культурной и социал-позитивистской моделей знания за право определять методологию социальных наук - своего рода спор физиков и лириков.

Но в борьбе с социал-позитивизмом культурология проиграла, оставшись в ранге «культурных исследований» (cultural studies) и не приобретя полноценного дисциплинарного статуса. Последовало отлучение культурологии от выработки основ теории общества. Культурологам пришлось пользоваться социологическим языком и признать, что общественная система функционирует «сама по себе».

Воздух свободы сыграл с гуманитариями дурную шутку. Культурализм, использованный как приманка в революционных интересах, перестал быть нужным. Вовсе не ради «возвращения философского парохода» затевалась смена режима - напротив, ради отправки новых пароходов. Новая либеральная власть в 1991 году делала ставку на торжество цинического разума.

Сергей Аверинцев в это время написал: «Я не знаю, была ли когда-нибудь эпоха, когда силы, по существу враждебные христианству, и силы, по существу враждебные культуре, до такой степени были бы в союзе». Но его голос утонул в молчании коллег. Сопротивляться новому Левиафану они не стали.

Это и понятно. Ведь гуманитарщикам вменялась в обязанность чистка авгиевых конюшен «тоталитарного наследия» (параллельно с преподаванием в европейских вузах и депутатскими мандатами). А вот искать новые виды властных практик не рекомендовалось. В случае появления таких амбиций человек быстро выпадал из круга обласканных, популярных, актуальных, а позднее - «рукопожатных» и «изрядно порядочных». Так было и на Западе, где того же Лесли Уайта подвергли остракизму и забвению, пока социологи занимали ключевые должности.

Поэтому гуманитарные пастыри отвернулись от своей паствы. Свое историческое поражение они предпочли не признать и более того - не заметить.

 

Сегодня можно констатировать обрушение той мировоззренческой парадигмы, которая в конце 1980-х не вызывала сомнений у Сергея Аверинцева и его коллег. Вольно или невольно они вписывали свои концепции в поле идеологии, транслируемой тогдашними хозяевами публичного дискурса. Однако сегодня переоценка ценностей становится неизбежной.

Вполне очевидно, что вера в либеральные «общечеловеческие ценности» отнюдь не спешит воспроизводить компенсаторное поле христианизированной культуры, как надеялся Сергей Аверинцев. Хуже того, в 2010-х годах западный «культурный синтез» увенчался реанимацией нацизма, войной с христианством в целом и православием в особенности, а также, разумеется, с «авторитарным» русским народом.

Якобы страшась восточного «варварства», Запад в очередной раз явил миру свое собственное варварство. Весьма показательным примером стало разграбление Киево-Печерской лавры в Киеве. Ее святыни - мощи и иконы - оказались вывезены в европейские музеи. И дело, конечно, не в одной алчности.

Главная цель этого кощунства - «отменить» Киев как сакральный центр русского православия, лишить его права на свои святыни, а значит - лишить религиозного суверенитета. Эти действия называются религиозной войной.

Многое становится понятным только сейчас. В свете этих и многих других событий труды Сергея Аверинцева оцениваются совершенно иначе, чем в 1980-х и начале 1990-х. Для нас, безусловно, пришло время перечитать аверинцевские тексты под новым углом зрения.

Прежде всего, приходится усомниться в факте глубокой рецепции библейской традиции на Западе. Христианизация Европы оказалась поверхностной и мимолетной. Уже эпоха Каролингов возродила подражание Древнему Риму и кесарям. Европа в древнеримском духе делила мир на людей и «варваров» - при том, что «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол. 3:11).

Христианские мотивы, которыми пронизано европейское классическое искусство, мало повлияли на европейские социально-политические формы. Христианство оставалось «культурным кодом», но реальным ресурсом пассионарности в развитии Запада стал именно разрыв с традицией. Поэтому миссия катехизации нехристиан была подменена колонизацией, жертвенная этика - вытеснена юридизмом, меркантилизмом и, в итоге, тотальной алгоритмизацией жизни. Сегодняшний итог развития Запада связан с культом искусственного интеллекта - это отказ от культуры Книги, власть числа, а не Логоса.

Таким образом, концепция культурного синтеза, как ее видел С.С.Аверинцев, не оправдалась в реальном историческом времени. Будучи прекрасной описательной моделью идеального пути развития общества и его культуры, она не отразила реальные тенденции их развития, проявившиеся вполне отчетливо в первой четверти XXI века.

Выпадение из реальной истории едва ли можно ставить в упрек интеллектуалам-гуманитариям. Сергей Аверинцев независимо ни от чего остается выдающимся ученым, его открытия в истории культуры не становятся менее значимыми.

Но, пребывая внутри неверной парадигмы, невозможно находить верные решения. Необходимо совершить исход за ее границы. Сегодня пришло время взглянуть на развитие культуры несколько другими глазами, пересмотреть то, что выглядело в 1980-1990-х бесспорным, побороть стереотипы - тем более устойчивые, что подпитывались они знаниями и мощной интеллектуальной энергией таких талантливых и незаурядных ученых, как Сергей Аверинцев. И это будет лучшей данью его памяти.

Но переосмысление тезисов и переоценку ценностей необходимо произвести вовремя. Отправляясь в будущее с устаревшим концептуальным багажом, мы рискуем соскользнуть в очередной виток кризиса нашей идентичности.