«Велика Россия, а отступать некуда». Сказал эти ставшие крылатыми слова политрук Панфиловской дивизии или принадлежат они военному журналисту, не имеет принципиального значения. Важно, что они очень верные и то, что защитники Москвы не отступили.

Прошло 65 лет с победного 1945 года. Уходят ветераны Великой Отечественной. Да и те, кому в трагическом 1941-м было, как мне, 13, теперь уже старики. Я - москвич, родился на московской окраине за Бутырской заставой, в заводском районе, заселенном в основном рабочим людом. Весной 1941 года, благополучно закончив пятый класс средней школы, я собирался отправиться, как обычно, в пионерский лагерь…

Еще зимой 1939 года леденящее дыхание советско-финляндской войны почувствовалось и в Москве. Некоторые школы на время были переоборудованы под военные госпитали, впервые появились красноармейцы в теплых ватниках и меховых шапках-ушанках, буденовка времен Гражданской войны уходила в прошлое.

В 1940 году военные заводы перешли на трехсменный режим работы, была отменена пятидневка и восстановлена семидневная неделя. Вернулись к прежним, дореволюционным названиям дней недели. Были созданы спецшколы, где учились ребята восьмых-десятых классов, они щеголяли в довольно красивой военной форме (брюки навыпуск) и кружили головы девчонкам - этакие юнкера, - юношей готовили для поступления в военные училища. Так, мой дядя Александр из электротехнического училища был переведен в артиллерийское.

Перед войной в нашей стране для подготовки молодых рабочих для фабрик и заводов была создана сеть ремесленных училищ (предтеча нынешних ПТУ). Туда общеобразовательные школы, как правило, «сливали» нерадивых, слабоуспевающих учеников. «Ремесленники» - 13-летние мальчики - носили длинные черные шинели и картузы с буквами «РУ» на околыше. В государственном масштабе эта система трудовых резервов себя оправдала: уже во время войны многие ремесленники наряду со взрослыми стояли у станков военных заводов даже в ночные смены.

Думаю, что для народа война не была полной неожиданностью, ее приближение люди чувствовали. Говорили о войне и родители. Я мальчишкой никак не мог понять, почему угроза войны идет с Запада. Мне казалось, что она должна идти с Востока, ведь тогда так много писали и говорили о наших успешных боях с самураями-японцами у озера Хасан и на берегу реки Халхин-Гол. Бытовало, однако, мнение, что высокий уровень военной техники сделает войну скоротечной и она закончится через три-четыре месяца.

О нападении Германии на нашу страну 22 июня 1941 года узнал на улице: радиорепродуктор был укреплен рядом, на столбе. Выступал В.М.Молотов. Я слушал, стоя на высокой куче земли, наблюдая за работой диковинной землеройной машины - ленточного экскаватора. Это было очень интересно наблюдать, поскольку раньше под Москвой видел, как заключенные строили канал Москва - Волга с помощью одних лопат, а грунт отвозили наверх в деревянных тачках по проложенным доскам. Сразу побежал домой, а многострадальные русские люди кинулись в продовольственные магазины закупать спички, соль, сахар. Во дворе у нас было немало полных мужчин и женщин, а через два месяца все стали поджарыми, так как была введена карточная система на продукты питания, исчезло пиво из ларьков, вокруг которых всегда толпились толстопузые мужики. Продовольственные карточки были четырех категорий: «рабочие» - самые весомые, «служащие» - похуже, «иждивенческие» - самые тощие и, наконец, «детские» - с талонами на молоко и другое детское питание. Не помню точно, какое количество продуктов выдавали по этим категориям, оно менялось в зависимости от наличия продуктов. Рабочие получали 700-800 грамм хлеба, а иждивенцы не более 500 грамм.

Наш двор быстро опустел, молодежь ушла в армию, многие подростки и женщины встали к станкам. Некоторые категории рабочих и служащих перевели на казарменное положение, то есть они жили на производстве. В домино во дворе больше не играли...

По радио сообщили о том, что население должно сдать властям радиоприемники и велосипеды. Было рекомендовано также наклеить крестообразно на стекла окон полоски из бумаги или из какой-либо ткани. Это для того, чтобы при ударе воздушной волны при бомбардировках стекло мелкими осколками не летело в дом.

Быстро преобразился расположенный рядом Финляндский сад. В нем разместили один из многих сотен московских аэростатов противовоздушной обороны, которые на ночь на тросах поднимали в небо для того, чтобы немецкие бомбардировщики во время налетов на Москву не могли снижаться. Аэростат «обслуживали» молодые девушки-солдаты. Они же водили его по улицам Москвы на дозаправку водородом. В саду на месте спортивной площадки вырыли прямоугольный пруд для запаса воды на случай пожаров. Но, к счастью, пожаров в округе не было, и мы купались в чистой воде. На газонах то здесь то там выкопали узкие траншеи для укрытия людей при бомбежках. Их называли «щели». На крыше Дома культуры им. Горького установили зенитное орудие. И оно исправно палило при авиационных налетах. Пара сбитых под Москвой бомбардировщиков, кажется юнкерсов-88, в искореженном виде были выставлены на показ в центре Москвы, на площади Революции.

Несмотря на начало войны, родители все же отправили меня в пионерский лагерь «Монино» под Москвой. Там в конце июля мы узнали о начале первых бомбардировок столицы. По ночам наблюдали в небе разрывы наших зенитных снарядов. В августе стало широко известно о героическом подвиге летчика-истребителя младшего лейтенанта Виктора Талалихина, который на подступах к Москве впервые совершил таран, сбив вражеский бомбардировщик.

Вскоре пионерский лагерь свернули, и всех отправили домой. А через неделю нас, трех братьев с бабушкой и тетей, на Казанском вокзале посадили на нары в товарных вагонах и эвакуировали от бомбежек в Рязанскую область, в большое село на реке Проня. Голодно не было, так как в деревнях можно было еще свободно купить молоко, из которого делали домашний сыр, собирали много грибов, не было проблем и с хлебом, а на огородах поспевали овощи.

В сентябре я пошел в шестой класс сельской школы, но проучился недолго, так как неожиданно за нами приехал отец. Почему-то многие ехали в Москву, хотя эшелоны из столицы тянулись на Восток.

54-летнего отца мобилизовали в народное ополчение и отправили куда-то под Можайск, строить оборонительные рубежи. Однако его быстро комиссовали по причине слабого здоровья. Он вернулся в Москву, когда мы уже собрали вещи, чтобы эвакуироваться на Урал, в Златоуст. Были даже упакованы топоры и двуручная пила, на случай строительства землянки. На Урал мы не поехали. Началась трудная московская осень 1941 года. Бомбежки участились и продолжались днем и ночью. До сих пор я слышу голос радиодиктора: «Граждане! Воздушная тревога!» Немец стоял под самой Москвой. Ночью мы с отцом поднимались на чердак нашего дома, чтобы в случае попадания тушить зажигательные бомбы в бочке с водой. Отец наполовину заколотил окна толстыми досками. Появилась первая в нашем дворе жертва бомбежек: осколком довольно далеко разорвавшейся немецкой авиабомбы убило женщину. Нередко на ночь мы спускались в подвал двухэтажного здания районной библиотеки и там, сгрудившись, сидели до отбоя воздушной тревоги. Ясно, что даже для небольшой бомбы два этажа старенькой библиотеки ничего не значат. Затем на ночь стали прятаться в метро на станции «Динамо». Запомнились длинные тусклые тоннели со специфическим запахом смазочных материалов и струящимися ручейками воды; люди спали вдоль рельсов, а малые дети - на топчанах станционных платформ.

Когда бомба попала в вентиляционную шахту станции метро «Смоленская» и находившаяся там моя бабушка стала свидетельницей гибели людей, она после перенесенного шока переехала к нам, тем более что в Проточном переулке, где она жила, был до основания разбомблен пятиэтажный жилой дом. Вообще, район Смоленской площади был в определенной мере стратегическим. Здесь рядом находились два моста - Бородинский и Метромост, а на правом берегу Москвы-реки - Киевский вокзал.

Многие центральные советские учреждения, в том числе Народный комиссариат иностранных дел, были эвакуированы в город Куйбышев, на Волге. Туда же был вывезен Московский дипломатический корпус, но Верховное Главнокомандование Москву не покидало. В Москве же оставалось определенное количество сотрудников НКВД и представителей иностранных посольств.

Запомнился печально знаменитый день московской паники 16 октября 1941 года, когда немецкие танки дошли до Химок и доносилась артиллерийская канонада. Началось с того, что утром люди, как обычно, ушли на фабрики и заводы, но неожиданно вернулись с зарплатой и с пудом пшеничной муки. Производство остановилось. Я вышел на улицу: по ней куда-то шел и бежал народ. В кузовах грузовиков тоже были люди, троллейбусы и автобусы - переполнены, кое-кто сидел на их крышах. Я поехал в центр. Там - такая же картина. В воздухе кружился пепел и недогоревшая бумага (жгли документы). На тротуарах порой валялись книги. На Кузнецком мосту у стены дома стояла стопка из нескольких томов сочинений Ленина. Метро не работало. Как потом стало известно, его готовили к минированию и взрыву. Подземка остановилась на сутки впервые за всю историю ее существования. Довоенная установка советского руководства на ведение войны на территории противника оказалась мыльным пузырем...

Паника довольно быстро улеглась, на улицах появились военные патрули. Москва ощетинилась противотанковыми ежами и надолбами. (Читал где-то, что эти ежи были нашим, русским изобретением. Ими заинтересовались гитлеровцы и при отступлении какое-то количество увезли с собой в Германию, чтобы скопировать.)

Изредка в московском небе появлялись истребители И-16 конструкции Н.Поликарпова.

Тем временем с фронтов стали приходить извещения: «Ваш сын (муж, брат) в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, убит (ранен, пропал без вести)». В народе укоренилось именно это зловещее слово «извещение». Слово «похоронка» появилось уже после войны. Слово неточное, так как к пропавшим без вести оно никак не подходило.

Да, паника 16 октября имела место, но в целом какого-то перманентного страха не было, как не было в Москве массовых пожаров, несмотря на тысячи сброшенных зажигательных бомб. Видный шведский дипломат Сверкер Острем, работавший в 1941 году в СССР, говорил в одном интервью: «Даже в самое тяжелое время я не замечал страха у русских граждан. Плохое настроение - да, было, особенно когда казалось, что Москва вот-вот падет. Я бы сказал, у вашего народа есть какая-то особая способность переносить трудности».

Настали голодные времена. Такого голода, как в Ленинграде, конечно, не было, но ели жмых, столярный клей, пили морковный чай с сахарином. У нас во дворе хитроумные мальчишки приспособили мышеловки для ловли воробьев, жарили их и ели. Исчезли папиросы (сигареты в СССР тогда не выпускали) и спички. Курильщики перешли на злую махорку и самодельные зажигалки. Махорку носили в кисетах, закручивали в газетную бумагу, слюнявили ее, чтобы она держалась. Зажигалка представляла собой небольшую коробочку, заполненную так называемыми «концами» (отходы текстильного производства). В «концы» из кремния металлическим предметом высекалась искра, от которой они начинали тлеть. Называлось это первобытное устройство «огнивом».

Когда отключали электричество, а это случалось нередко, сидели и читали при свечах или «коптилках», напряженно прислушиваясь к радиорепродукторам. Спасаясь от холода, отец где-то купил «буржуйку» - небольшую металлическую печку с трубой, выходящей в окно.

На улицах появились неуклюжие на вид газогенераторные автомобили, так как бензин во все большем количестве уходил в действующую армию. Специальные громоздкие баки этих автомашин заправлялись деревянными чурками или брикетами торфа. Вошли в обиход непривычные доселе тягостные слова «оккупация» и «эвакуация», вызывавшие мысли о мытарствах нашего народа.

Легче стало дышать после разгрома немецкой военной группировки под Москвой. Мы ликовали. Появилась надежда. В столице опять заработали предприятия, учреждения, некоторые театры, проходили сборные концерты. Шлягерами военных лет были «Синий платочек», «Бьется в тесной печурке огонь» и, конечно, «Темная ночь».

В середине 1942 года частично возобновилось движение пригородных поездов. С ребятами из нашего двора мы доезжали до станции Лобня Савеловской железной дороги и шли в лес. Там, на опушке (в 26 километрах от Москвы), свесив дула орудий, застыли подбитые немецкие танки. Они двигались в сторону станции, но были остановлены навечно. Вокруг танков в траве мы находили много снарядов. Брали их в руки и рассматривали. Позднее я понял, какому риску мы подвергались. Ведь сколько детей в войну и послевоенные годы подорвалось на снарядах и минах!

Во время войны москвичи, да и жители других городов, нередко выезжали в большие села и деревни, чтобы выменять кое-какие промышленные товары на лук, картошку и другую еду. Однажды отец взял меня в такую «обменную» поездку. На грузовике вместе с другими мы отправились в сторону Ростова Великого, а потом в село Поречье, на берегу озера Неро. Там жили огородники, оттуда мы привезли в Москву сушеный лук, сушеную морковку и ведро земляники.

Учеба в школах Москвы возобновилась только в сентябре 1942 года. Этот год тоже был тяжелым для страны и для нашей семьи. Под Курском погиб мамин брат, дядя Шура, лейтенант-артиллерист. В том же году на фронт ушел мой старший брат Николай. Во время войны школа стала для меня вторым домом. Отец и мать все время на работе, мы с младшим братом Львом - почти весь день в школе. Там подобрался дружный коллектив преподавателей и старшеклассников. Наш класс, начиная с седьмого, был все время самым старшим, так как для создания восьмых, девятых и десятых классов учеников не хватало. Вместе с нашим классом школа постепенно восстанавливала статус десятилетки. Сверстники наших молодых преподавательниц были на фронте, и им ничего не оставалось, как общаться с нами - тинейджерами. Большую роль в цементировании отношений играл драматический кружок, руководителем которого был хорист Краснознаменного ансамбля песни и пляски Советской армии Юрий Федорович Выглазов, учившийся до войны во ВГИКе.
В кружок входили ученики старших классов и молодые преподавательницы. Играли «Грозу» Островского и инсценировку «Сороки-воровки» А.Герцена. Мы даже возили «Сороку-воровку» в Ярославль, на смотр школьной самодеятельности, проходивший в Театре им. Ф.Волкова.

В военные годы многого, конечно, не хватало. Каждый день в школе выдавали завтрак: бублик и два кусочка сахара. Бывали случаи, когда у учеников младших классов шпана отнимала этот скудный «паек». Однажды темным осенним вечером я на улице недалеко от школы заметил какую-то возню. Оказалось, что наш преподаватель физики Серафим Филиппович Нековаль пытался задержать нескольких подростков, отбиравших бублики у малышей. Силы были неравными. Но тут подоспел я, и мы оттащили одного сорванца в ближайшее отделение милиции.

Дисциплину и порядок в школе твердой рукой поддерживал директор Иван Михайлович Рыжковец. Именно «рукой», так как другую он потерял в детстве. Зимой в школе было холодно: топлива для котельной не хватало. Выручало то, что школа была железнодорожная и предприимчивый директор умел договариваться с депо Савеловского вокзала о выделении дров, которыми тогда «заправляли» паровозы. Но транспорта для доставки дров все равно не было. Поэтому учеников снимали с уроков, и мы на санках тащили тяжелые полутораметровые мерзлые кругляки в школу. Санный поезд растягивался на километры. Было тяжело, но зато мы учились в тепле.

Однажды директор вызвал меня к себе и сообщил, что в системе парового отопления есть утечка, поэтому система работает не в полную силу. Мы потратили не один день на поиски утечки и в конце концов обнаружили в подвале прохудившуюся трубу. Всей поисковой бригаде объявили благодарность и подарили книги.

Тяжелым воспоминанием тех лет были посещения военных госпиталей, размещавшихся в студенческих общежитиях Тимирязевской сельскохозяйственной академии. До сих пор перед глазами стоят молоденькие забинтованные солдатики: кто без ноги, кто без руки, кто с перевязанными глазами. Некоторые стонали, кое-кто был в забытье. Мы, школьники, приносили самодельные подарки, читали стихи, пели и уходили с тяжелым сердцем: раненые были немногим старше нас.

Из радостных событий запомнился разгром немецких войск под Сталинградом. Мы все напряженно следили за этой битвой, повернувшей ход войны в нашу пользу. Помню кинохронику тех месяцев, которая запечатлела колонны десятков тысяч немецких солдат в легких шинелях и пилотках, обвязанных какими-то шарфами и платками, еле бредущих в сапогах, обмотанных плетеной соломой. А через несколько месяцев,
7 ноября 1943 года, мы, вместе со школьными друзьями, с крыши школы наблюдали салют по случаю освобождения нашими войсками Киева.

Летом 1944-го произошло знаменательное событие: тысячи немецких солдат и офицеров под конвоем были доставлены на московские вокзалы, а затем проведены по улицам города. Одна колонна двигалась от Белорусского вокзала по Бутырскому валу, Новослободской улице, затем по Садовому кольцу до Курского вокзала. Я смотрел на эту процессию на Новослободской улице. В первых рядах - офицеры. Некоторые, правда, улыбались, видимо, тому, что война для них закончилась. Происходило все это в тишине. Москвичи, вышедшие на улицы, молча рассматривали своих врагов. Пленных конвоировало очень небольшое количество солдат с винтовками наперевес и всадников с шашками наголо. Конвой был символическим: бежать было уже некуда. Хочу заметить, что такие слова, как «фашисты», «гитлеровцы» использовались во время войны в основном в нашей прессе и офицерских сообщениях. В народе захватчиков называли просто «немцы» или, особенно в войсках, «фрицы». Действительно, германская армия состояла не только из эсэсовцев и фашистов.

Проходили школьные военные годы. Школа в то время стала мужской, девочек перевели в рядом расположенную - женскую. Иными словами, почему-то вернулись к царской системе мужских и женских гимназий. К счастью, эксперимент длился недолго.

Изнурительная кровопролитная Великая Отечественная война, а вместе с ней омраченные войной годы близились к концу. В апреле 1945-го все говорили о скорой окончательной победе. Все чаще во дворах молодежь танцевала под патефон или усилитель, установленный в окне (магнитофонов тогда не было и в помине). Несмотря на огромную цену, заплаченную нашим народом за победу, молодежь радовалась и веселилась. На танцах «крутили» «Брызги шампанского», «Дождь идет» и, конечно, Петра Лещенко, Вадима Козина, фокстрот танцевали под утесовского «Барон фон дер пшик».

Незабываемым стал День Победы 9 мая, «этот праздник со слезами на глазах». Вечером мы с друзьями поехали в центр Москвы. Он был весь запружен толпами ликовавшего народа. Гремела музыка. У гостиниц «Москва», «Метрополь», «Националь» было много военных. Впервые я увидел новую парадную форму бутылочного цвета с золочеными поясами, на погонах и фуражках тоже много золота. Это было так непривычно после скромной полевой формы военного времени. Возбужденная публика подхватывала на руки военных и качала их. Вечер был холодным, но никто этого не замечал, начиналась полная надежд мирная жизнь и залечивание ран.

Многие, особенно люди молодого поколения, думают, что парад Победы состоялся 9 мая. Это не так. Он готовился несколько недель и прошел 24 июня 1945 года. В этот день было необычно холодно, с утра прошел дождь, думали, что парад отменят, но погода наладилась, и парад состоялся. Телевидения тогда не было - я слушал репортаж о параде по радио.

«За ценой не постояв», советские люди победили, ведь они сражались за Родину. Страна возвращалась к мирной жизни, залечивая глубокие раны и самоотверженно восстанавливая хозяйство.