ENGLISHВ соответствии с договоренностью четырех великих держав - победительниц во Второй мировой войне - СССР, США, Англии и Франции - вся территория поверженной Германии должна была перейти под их управление независимо от того, чьи войска освобождали ту или иную часть Германии от фашистов. Советским войскам, занимавшим большую часть Германии, предстояло значительную долю этой территории передать союзникам.
Имея это в виду, руководство Советского Союза решило направить в Германию сразу же после окончания войны специальную бригаду для тщательного просмотра подлежавших передаче территорий с целью возможного использования обнаруженных там технологических новшеств, на которые немцы всегда были горазды. Бригада эта состояла человек из пятидесяти. В нее входили в основном представители Академии наук, высших учебных заведений и ряда наркоматов технического профиля. От Наркомата вооружения СССР как наиболее заинтересованного ведомства в нее были включены несколько инженеров, среди которых оказался и я. На бригаду возлагалась задача: «прочесать» отходившие западным державам территории Германии и вывезти оттуда в советский сектор все, что могло представлять для нашей страны более или менее существенную ценность. А что конкретно - это должны были решать на месте сами участники направляемой в Германию бригады.
Чтобы члены бригады не выглядели в еще не остывшей от военного запала Германии «белыми воронами» и чтобы с нами там «считались» не только немцы, но и свои, каждому из нас было присвоено офицерское звание. И тут же выданы соответствующие «мандаты», в которых указывалось, что такой-то - называлось воинское звание, фамилия, имя и отчество - командируется Наркоматом обороны СССР в распоряжение командующего советскими войсками в Германии для выполнения специального задания.
Ваш покорный слуга, никогда не служивший в армии и числившийся, согласно военному билету, всего лишь «рядовым необученным», превратился вдруг - подумать только! - в целого подполковника.
А затем предложили всем пройти на склад и получить соответствующие мандату обмундирование, погоны и оружие.
На следующий день нашу бригаду «цивильных офицеров» отправили на военном самолете в Берлин. Там доставили нас в резиденцию командующего советскими войсками в Германии, где подробно разъяснили, с какого конца и как следует приниматься за выполнение миссии. Бригаду разделили на две группы: одной, в которую входил и я, предстояло заняться Берлином, также подлежавшим разделу между державами-победительницами, а на другую возлагался контроль за «прочесыванием» предприятий и учреждений в остальных районах Германии, отходивших к западникам. Там уже работали специальные воинские подразделения, им надо было только помочь консультациями и рекомендациями.
Выдали нам на карманные расходы по пачке «оккупационных марок» и отправили по квартирам. Нашу группу, человек 14, отвезли в пригородный поселок - назывался он, помнится, Ноен-Хаген, - где и разместили в двухэтажном особняке, обставленном, по нашим тогдашним представлениям, шикарной мягкой мебелью, буфетами и сервантами. Стоявший в столовой огромный обеденный стол был накрыт цветной скатертью из панбархата. При входе в дом - толстые плетеные коврики и электрические машинки для чистки обуви от пыли. Все это, вплоть до мелочей, привлекало к себе наше внимание. Мы, как малые дети, попавшие в незнакомый дом, заглядывали везде - в шкафы и буфеты, прикроватные тумбочки и выдвижные ящики в столах, осматривали кухню и туалеты, которых было в доме, к нашему удивлению, аж четыре, на каждом этаже по два! (К чему такое излишество, подумалось мне.) Все рассматривали и ощупывали, хотелось узнать, как жили наши враги, поглубже проникнуть в их быт. И качали головами - дескать, как добротно и красиво все сделано, по-немецки.
А после дома принялись за осмотр двора, сада, огорода и надворных построек, гаража на несколько машин со всевозможными механизмами и приспособлениями. Особенно понравился нам порядок в саду и огороде - везде дорожки, клумбы для цветов, расставленные в разных местах покрашенные скамьи и плетеные диванчики для отдыха. Стволы деревьев обработаны известью или белой краской, по саду и огороду распределены трубы с вентилями для подключения поливочных шлангов, намотанных на стоявшие рядом барабаны.
А от грядок нельзя было оторвать глаз - на них красовались в строгом порядке различные зеленые овощи, начиная от чеснока, лука и петрушки и заканчивая перцами, баклажанами и цветной капустой. Казалось, что люди, ухаживавшие за всем, что было в саду и огороде, уехали из этого подворья всего каких-нибудь несколько часов назад, незадолго до нашего появления, или, в крайнем случае, накануне - везде были заметны еще свежие следы их хозяйских рук и забот. На расположенных в огороде клубничных грядках было много крупных спелых ягод, на которые мы, включая седовласых академиков, тут же набросились, как голодные дети. И неудивительно, ведь большинство из нас успело за годы войны забыть даже вкус таких ягод, не говоря уже об их внешней привлекательности.
Обратил внимание на то, что во время нашей экскурсии по саду и огороду за нами внимательно наблюдали через изгородь из штакетника чьи-то детишки, возможно соседские. И мне захотелось угостить их клубникой. Сорвав с десяток крупных ягод, я подошел к изгороди и протянул их детям. К моему удивлению, никто из детишек - а их было там около десятка разных возрастов - не принял моего подношения, а некоторые даже руки демонстративно попрятали за спину. Признаюсь, такое поведение детей меня очень озадачило, я не мог понять, почему они отказываются от аппетитных ягод - то ли у них много своих фруктов и они сыты ими по горло, то ли они испугались меня, опасаясь, как бы этот чужой и незнакомый военный не подстроил им какую-нибудь ловушку.
И лишь позже, когда я поделился своим недоумением с пожилым русским человеком, давно жившим в Германии и помогавшим нам теперь в качестве переводчика, он разъяснил: в большинстве немецких семей детям «с пеленок» внушают, что самым большим грехом является покушение на чужую собственность и что их поведение объясняется нежеланием стать соучастниками в нарушении этой священной заповеди. Из рук хозяев огорода дети приняли бы ягоды с благодарностью.
На мое замечание, что эта священная заповедь не помешала, однако, гитлеровским солдатам - тоже ведь немецкие дети - заниматься грабежами, присвоением чужой собственности во всех странах, которые удалось им оккупировать, мой собеседник не нашел другого объяснения, как только сослаться на избитую истину: война есть война, она, дескать, не считается ни с какими моральными принципами.
Ну, а теперь о нашей основной работе, для которой нас прислали в Германию, о том, как мы ею занимались и насколько ощутимы оказались ее результаты. Каждый день, кроме воскресных, в восемь часов утра к нашему дому в Ноен-Хагене подъезжала большая грузовая машина какой-то американской марки со скамьями в кузове и вся наша берлинская группа, позавтракав, отправлялась на объект, намеченный совместно с руководителем еще накануне. А там начинался тщательный осмотр оборудования объекта, на что уходила добрая половина дня, так как мы часто и подолгу задерживались у какой-нибудь диковинки. А они попадались нам на каждом шагу. Осматривали ее со всех сторон, изучали, на что она способна, и затем уж определяли, представляет ли она для нас ценность или нет, у самих, дескать, есть не хуже. И давали соответствующие указания саперам, следовавшим за нами неотступно. А те принимались за работу по-военному: там, где можно было без особого труда снять станок или другое оборудование с бетонного основания, так и поступали; а в тех случаях, когда крепежная гайка или костыль не поддавались, подкладывали динамитную шашку и подрывали, часто вместе с опорной частью станка, с его лапой. А чего церемонии разводить, время не ждало!
Обращала на себя внимание такая характерная картина. Почти в каждом цехе или конторе посещаемых нами предприятий полы были усеяны всякого рода бумагами, вероятно содержавшими в себе ценную информацию - техническую документацию, учетные ведомости проведенных экспериментов, технологические карты, инструкции и тому подобное. По ним ходили, топтали их, и никого из первых посетителей они, по-видимому, не интересовали - подумаешь, макулатура какая-то!
На территориях осматриваемых нами предприятий и учреждений мы подолгу бродили по всем уголкам и подвалам помещений, с интересом рассматривали те места, где должны были укрываться от бомбежек и артиллерийских обстрелов жители Берлина. Подбирали и тщательно исследовали оставленные на этих местах предметы, как будто надеясь разгадать переживаемые в те тревожные дни и часы воспаленные чувства их владельцев. При этом мы почему-то не очень задумывались над тем, что при таких осмотрах каждый из нас легко мог нарваться на серьезную, а то и смертельную опасность. Не говоря уже о том, что в исследуемых катакомбах мы могли столкнуться с каким-либо фанатиком, считавшим, что война еще не окончена. Не меньшую угрозу для нас таили в себе и всякие незнакомые нам замысловатые предметы.
Попались мне однажды на глаза какие-то странные цилиндрики сантиметров 18-20 в длину и около шести сантиметров в диаметре, похожие на петарды для фейерверка или бенгальского огня. Я поднял один из них и, бегло осмотрев, понес показать своим коллегам, чтобы разобраться, что представляет собой эта новинка. К счастью, тут же наткнулся на одного из работавших с нами саперов. Он отскочил от меня как ужаленный и с тревогой в голосе почти приказал положить осторожно на землю мою находку и быстро удалиться от нее. И только после того, как мы отошли на приличное расстояние, сержант объяснил мне, что цилиндрик этот был не чем иным, как фаустпатроном, изобретенным немецкими учеными в последние дни войны как весьма эффективное оружие для обороны. Взрывался он от незначительного удара и обладал, несмотря на свои скромные размеры, большой разрушительной и убойной силой. А я от этого рассказа так опешил, что даже не сообразил поблагодарить незнакомого мне сержанта за его неоценимую услугу - возможно, именно ему я обязан своей, все еще длящейся жизнью.
И еще запомнилось. В какой бы лаборатории или цехе мы ни появлялись, там всегда оказывались небольшие группы немцев в гражданской одежде, молча наблюдавших за нашими действиями. Они ничего нам не говорили, ни о чем не спрашивали, ничего не просили - просто смотрели на нас какими-то внимательными и, похоже, очень уж заинтересованными глазами. А нас как-то коробило от этих взглядов, они как будто связывали нам руки. И мы старались выпроводить таких наблюдателей из помещений прежде, чем начинали что-то предпринимать.
Но случались и такие ситуации, когда мы не выдерживали этой молчаливой и безоружной обороны и вынуждены были, по велению наших сердец, отступать. В один из дней очередным нашим объектом была Teсhnische hoсh Schule - близнец нашего МВТУ имени Баумана, тот же профиль, те же факультеты. Там тоже встретили нас молчаливые наблюдатели из студентов и преподавателей, следовавшие за нами по пятам. Мы, разумеется, и в этом случае старались отделаться от них, выдворить из помещения, но безуспешно: прогонишь с одного места, они сразу же возникали в другом. Не применять же к ним силу.
А когда дошла очередь до аэродинамической трубы - очень важного и ценного научного и учебного агрегата, - там поднялись нам навстречу две группы по пять или шесть человек в каждой, состоявшие из молодых людей, девушек и юношей, вероятно студентов. Они тоже не предпринимали никаких действий, вели себя мирно, ни о чем нас не спрашивали и ни о чем не просили. Но смотрели на нас такими просящими, полными искренней скорби глазами, как бы умоляя нас, победителей, оставить им единственное, что у них еще осталось дорогого, - их аэродинамическую трубу, без которой якобы и само существование учебного заведения было бы немыслимым. Никакие наши уговоры и просьбы уйти из помещения пикетчики не воспринимали и продолжали стоять и смотреть на нас своими полудетскими глазами. А девушки, так те, не стесняясь, вытирали кулачками свои непослушные глаза.
Кроме меня, там были еще два человека - седовласый академик лет шестидесяти, по фамилии, если память не изменяет, Звонарев, и давнишний мой знакомый по МВТУ преподаватель-станочник Яненко Иван Иванович. Все мы оказались «недостаточно стойкими» не то из-за наших слишком уж чувствительных сердец, не то из-за близости нам чувств, переживаемых немецкими студентами. Посоветовавшись между собой, мы решили не трогать аэродинамическую трубу, оставить ее немецкой молодежи, тем более что, насмотревшись на лихую работу наших саперов, мы не были уверены в том, что этот деликатный агрегат, прочно замурованный своей опорной частью в бетонное основание, будет демонтирован без помощи динамитных шашек. За это мы были вознаграждены, когда уходили, громкими аплодисментами пикетчиков. Не знаю, как моим коллегам, а мне от этих аплодисментов стало так тепло на душе, как это бывает, когда сделаешь людям что-то приятное, нужное им. Я даже как-то «возгордился» за такое великодушие. Видимо, война не совсем еще искалечила наши души, мы были еще способны подавить в себе накопившуюся за годы военного лихолетья ненависть и сделать что-нибудь хорошее людям, которых еще недавно считали своими заклятыми врагами.
Но далеко не всех обошла эта «заразная инфекция», многим она так изуродовала психику, что им, видимо, не скоро удалось восстановиться и отделаться от порожденного войной синдрома. Взять хотя бы девушку-шофера, которая возила нас из Ноен-Хагена в Берлин на работу. Многие из нас обратили внимание на ее довольно странное поведение в пути. Каждый раз, когда рядом с нашей машиной оказывался велосипедист - а ездили они в своем законном ряду, по правой стороне дороги по ходу движения, - наша дивчина, подвигая грузовик вправо, старалась так «прижать» велосипедиста, независимо от его пола и возраста, что тот в конце концов сваливался за бетонную кромку дороги.
Один из наших товарищей, уже в годах, не выдержав такого открытого людофобства, сделал ей замечание, подчеркнув, что с людьми, даже если это немцы, обращаться так не следует - война ведь закончилась. Дивчину нашу как будто ужалила змея: покраснев и сверкая глазами, она с такой нескрываемой злостью, какую трудно было в ней заподозрить, выпалила нашему товарищу: «А они, их братья, мужья и сыновья, считались с нашим народом, с нашими отцами и матерями, когда живьем сбрасывали их в шахты и колодцы или держали на лютом морозе до тех пор, пока они не отдавали богу душу?» И скрепила эту тираду такой отборной бранью, что сразу отпало всякое желание вступать с ней в споры или тем более читать ей мораль: всем стало ясно, сколько перенесла и чего натерпелась за свой долгий поход от Юзовки до Берлина молодая украинская дивчина.
Ездили мы на работу очень добросовестно, каждый день, кроме воскресных, трудились не менее восьми часов. Вечерами, после ужина, отправлялись небольшими группками в Берлин посмотреть на ночной город или зайти в какой-нибудь ресторан попробовать скудные в те дни немецкие угощения и послушать выступавших там артистов. Обстановка в ресторанах ничем не напоминала заграницу, так как посетителями были в основном советские военнослужащие. Немцев же там представляли только официанты, музыканты и довольно посредственные артисты разных жанров.
И вообще в ночном Берлине тех дней не было ничего интересного: на полутемных улицах только в некоторых зданиях, чудом уцелевших от бомбежки, светился огонек, везде были в основном советские военные - немцев ограничивал строгий комендантский час и по вечерам они сидели дома, не высовываясь. Так что после первых выходов в город мы предпочитали проводить время в Ноен-Хагене, чаще всего в своем особняке. Собирались в гостиной, играли в шахматы, картишки или обменивались впечатлениями об увиденном и услышанном за день. А впечатлений этих было хоть складывай в запас - все за раз не обговоришь. И, конечно, рассказывали о своих «находках», что кому попалось на глаза. Часто и сами находки привозили в свою штаб-квартиру, если они были очень уж интересными и негромоздкими.
Так, однажды я привез с собой целых три толстых альбома с немецкими почтовыми марками чуть ли не с тех времен, когда была изобретена сама почтовая служба. Альбомы были сделаны добротно, с жесткими обложками, обтянутыми сафьяном, и красивыми тиснениями на них, чем, собственно, и заинтриговали меня, так как филателией я никогда не увлекался. Рассматривали мою находку коллеги с интересом, некоторые из них рассуждали о ней с очевидным знанием дела, особенно упоминавшийся уже мною академик Звонарев. Он долго листал альбомы, внимательно всматривался в отдельные марки, как бы обнюхивая, комментировал их, связывая выпуск тех или иных марок с какими-либо историческими событиями.
А когда мы с ним остались одни, Звонарев спросил меня, давно ли я увлекаюсь филателией и насколько серьезно. Узнав, что собиранием марок я никогда не увлекался и что это занятие всегда считал недостаточно серьезным, академик сказал, что он почти всю свою сознательную жизнь посвятил этому кропотливому и страшно заразительному делу и что оно для него является не просто увлечением или, как теперь говорят, «хобби», а профессией. По его словам, он возглавлял в Академии наук СССР лабораторию, занимавшуюся, в частности, и филателией. А после такого предисловия спросил меня, не уступлю ли я ему свою находку, которая могла бы явиться весомым «вкладом в науку» по филателии. Ну как я мог отказать ему - ведь для меня эти альбомы, как я, по своей простоте, полагал тогда, не представляли никакой ценности, если не считать того, что могли оказаться неплохой забавой для нашей дочурки. А Звонарев наверняка найдет им должное применение, как они того заслуживают. И отдал академику все три альбома, которые он быстро утащил к себе в комнату, как бы опасаясь, что я передумаю или кто-нибудь отнимет их у него.
Попадались и другие, не менее интересные находки. Помнится, вскоре после нашего вселения в особняк в Ноен-Хагене мы с одним офицером из нашей группы решили осмотреть подвальное помещение дома, в котором жили. Вскрыли без особого труда висевший на входной двери замок и зашли. Что нас сразу же поразило, так это сама внутренняя обстановка подвала: в помещении был такой порядок, что оно вполне могло сойти за жилое - посредине стол, накрытый клеенкой, кругом вдоль стен стояли стулья и кресла, над столом висел матерчатый абажур, и даже на бетонном полу был разостлан какой-то вязаный из веревок или цветных кусочков материи ковер. Там же находились огромных размеров буфет с замысловатой старинной конструкцией, с секретами, и окованный железом, тоже, видимо, старинный, сундук средних размеров, что-то около метра с небольшим в длину, с полметра в ширину и такой же высоты.
Сундук был заперт на внутренний замок, что нас, собственно, и заинтересовало. Провозились мы с его запором долго, пока открыли, а вернее, сломали. Открыли и увидели: сундук был почти доверху набит упакованными в пачки немецкими деньгами еще довоенных выпусков. Мы знали, что управлявшие послевоенной Германией власти сразу же после капитуляции гитлеровского вермахта объявили недействительными все виды прежних немецких денег, и теперь в Германии имели хождение только оккупационные марки. А о тех, еще довоенных купюрах с изображением кайзера, которые хранились во вскрытом нами сундуке, и говорить не приходилось. Нам с товарищем оставалось только пожалеть, что встреча с этим сундуком состоялась слишком поздно. Но на память о Германии все же прихватили с собой по одной пачке старинных денег, оставив находку на прежнем месте дожидаться своего коллекционера.
Об этой находке, как ничего ценного, по нашему мнению, не представлявшей, мы даже не сочли нужным поделиться со своими коллегами. На следующий день вечером мы с тем же товарищем, с которым накануне обнаружили «денежный клад» в подвале, отправились в Берлин, побродить. Подойдя к ларьку с прохладительными напитками, решили подшутить над продавцом: прикинувшись незнайками, стали расплачиваться с ним теми старыми купюрами с изображением кайзера, которые прихватили в подвале. Каково же было наше удивление, когда продавец не только принял от нас эти деньги с благодарностью, но и дал нам сдачи полновесными оккупационными марками! Вот тебе на, подумали мы, довоенные деньги-то, оказывается, ходят в Берлине полным ходом! И решили обнародовать эту новость по возвращении в штаб-квартиру перед всей нашей группой, вынеся на их решение вопрос о том, что делать с находкой - сдать ее в советскую комендатуру или поделить между собой.
Возвратившись в Ноен-Хаген, мы застали почти всех наших коллег в гостиной и тут же рассказали им о нашей находке и нашем открытии у ларька в Берлине. При этом показали образцы тех денег, о которых шла речь. Сообщение наше очень заинтересовало всех присутствовавших, и небольшая группа тут же отправилась в подвал, чтобы притащить сундук с деньгами в гостиную. Но было уже поздно: кто-то более предусмотрительный и, наверное, наблюдавший за нами накануне успел уже опустошить сундук за то время, пока мы раскачивались да соображали. Опоздали, а жаль, находка-то была стоящей. Но, как у того незадачливого рыбака, добыча сорвалась с крючка у самого берега, можно сказать, выскочила почти что из садка.
В один из выходных дней, когда не надо было ехать в Берлин, я и двое товарищей из нашей группы решили поездить по Германии и посмотреть, как живут люди «в глубинке». Наняли легковую машину и отправились куда глаза глядят. Поездка была не только интересной, но во многом и поучительной. В немалой степени этому способствовало и то, что нашим шофером оказался русский человек, осевший в Германии задолго до войны и до прихода к власти гитлеровцев. Он неплохо знал Германию, вполне лояльно был настроен к Советскому Союзу и, похоже, с удовольствием исполнял роль нашего гида в этом незапланированном путешествии. Возил нас на небольшие предприятия по переработке сельскохозяйственных продуктов, на фермы, показавшиеся нам во всех отношениях образцовыми, рассказывал нам о жизни рядовых немцев, об их обычаях и традициях.
В этих поездках увидели мы, в частности, какими могут быть настоящие шоссейные дороги. А в Германии, воевавшей со всем миром, эти дороги были особенными не только по внешнему виду, но и по своей пропускной способности, по своей конструкции. Во многих местах эти «автобаны», как их называли, были взорваны отступавшими гитлеровцами. Из них, как ножом, были вырезаны огромные куски, и по разрезам можно было судить, насколько прочными и не поддающимися никаким климатическим колебаниям были эти инженерные сооружения: под верхним покрытием шоссейной дороги залегала состоявшая из нескольких слоев прочных материалов, в том числе металла, полутораметровая, а то и двухметровая непоколебимая основа. Это, конечно, далеко не то, что дорога из асфальта, залитого на «подушку» из утрамбованного песка и гравия, не достигавшую часто по своей глубине и полуметра.
Удивляло меня на этих дорогах и другое - растущие по обеим сторонам фруктовые деревья со спелыми вишнями и черешнями, с недозревшими еще, но уже крупными яблоками, сливами и абрикосами. Почему же никто не рвал их себе в запас, кто их охраняет? Ведь они такие аппетитные, зовущие! Видимо, и в этом случае играло решающую роль пресловутое немецкое: «не твое - не трогай».
А принадлежало это добро соответствующим муниципалитетам, они-то и собирали эти плоды, когда приходила пора. А в этом году было, похоже, не до того. Но вскоре мы увидели, что «хозяева» на эти фрукты все же нашлись: у нескольких деревьев остановились проезжавшие мимо грузовики с нашими солдатами и те, видимо торопясь, не просто рвали фрукты, а обламывали и бросали в кузова целые ветки с фруктами. И, конечно, никто из офицеров даже не попытался «подсказать» солдатам, что с деревьями так поступать не следует. Похоже было, что они не видели в этом ничего дурного - ведь мы победители, а победителям все можно.
Рассказываю об этих, казалось бы, совсем незначительных, а то и пустяшных случаях из нашего краткого пребывания в Германии отнюдь не потому, что ничего другого, более важного, о чем следовало бы рассказать в первую очередь, не было. Нет, конечно, не поэтому, а потому, что именно эти так называемые пустяки оказались, по-моему, не менее важными, чем то официальное поручение, для выполнения которого нас командировали в Германию. Важными не по своей материальной сути, а по своему воздействию, какое они оказали на нас, советских граждан, в моральном и психологическом смыслах.
Примерно через месяц с небольшим возложенная на нашу группу миссия была завершена, и нас отправили восвояси, в Москву. Вернулись мы домой почти героями - еще бы, хоть и после войны, но все же одними из первых посчастливилось побывать в Германии, в ее столице, посмотреть, как выглядит некогда могущественный, а теперь поверженный в прах фашистский рейх.
Для меня же эта поездка была еще и первым знакомством, пусть даже поверхностным, беглым, с заграницей. И я не скупился на рассказы об этой поездке, выдавал своим родным, друзьям и коллегам по работе все так, как было, как мне показалось, с теми же восторгами, удивлениями и недоумениями. В подробностях рассказывал, с какими чувствами мы осматривали в стане еще недавнего нашего врага все, включая подвалы и бомбоубежища, где он укрывался от наших бомбежек и обстрелов в свои предсмертные дни и часы. На вопросы слушателей о том, не было ли нам при этом страшно, ведь нас запросто мог подстрелить какой-нибудь затаившийся фанатик или маньяк, я обычно отвечал, что такая возможность не исключалась, но что немцы народ дисциплинированный, раз уж сдались, признали себя побежденными, то вряд ли стали бы размениваться на такие мелочи, как отстрел еще одного или двух человек из своих противников, им хотелось только одного - выжить, спасти свою шкуру.
Кстати, об этой черте немцев - она и впрямь присуща им. Находясь в Германии, многие из нас, даже в одиночку, не раз оказывались лицом к лицу с немцами, молодыми и сильными и, наверное, не питавшими к нам никаких дружественных чувств. Однако не было случая, чтобы кто-то из них не только поднял на наших людей руку, но даже проявил отчетливо выраженную агрессивность. Все они держали себя как люди, смирившиеся со своей судьбой. Похоже было, что и здесь сказывалась все та же дисциплинированность немцев: приказано стоять насмерть - они стоят и сопротивляются до последнего патрона, не отступая, а раз уж капитулировали, то тут проявлять какую-то самодеятельность никому и в голову не придет, не положено. Какой-то немецкий феномен, похожий на автоматизм.
По возвращении в Москву все мы, «цивильные офицеры», сдали свои пистолеты куда положено, а выданное ранее обмундирование нам почему-то оставили, видимо на память о месячном пребывании в офицерском звании.
Чтобы уж окончательно закрыть вопрос с «прочесыванием» западных секторов Германии, хотелось бы несколько слов сказать о том, насколько полезной оказалась эта операция для Советского Союза и надо ли было вообще проводить ее. Спустя три или четыре года после окончания войны мне случилось побеседовать с одним сотрудником советской администрации в Восточной Германии, который рассказал о судьбе оборудования, вывезенного нами в 1945 году из западных секторов Германии на один из спортивных стадионов сектора, находившегося под советским управлением.
Большая часть этого «добра», видимо из-за его разрозненности и искалеченности, сказал мой собеседник, так и остается там, ржавея под дождем и снегом, и лишь небольшая его часть была отправлена в СССР. При этом, без какого-либо наводящего вопроса с моей стороны, собеседник добавил, что сама идея вывоза этого оборудования из западных секторов в советский была, мягко говоря, сомнительной. Вместо старого, выработавшего за время войны свой ресурс оборудования западные сектора Германии получили от США новое, более производительное. А своим «прочесыванием» мы только избавили их от ненужного хлама и очистили от него производственные площади. А заодно дали им в руки лишний аргумент для разговоров с американцами - дескать, посмотрите, как русские ограбили нас. Скорее всего, это так и было.
С таким обескураживающим резюме моего собеседника трудно не согласиться, похоже, сама идея с вывозом оборудования из западных секторов себя не оправдала, «Париж не стоил мессы».
