Иран: свидетель революции

11 февраля 1979 года в Иране победила антишахская революция, впоследствии названная Исламской. Она стала одним из ключевых событий ХХ века, оказав влияние на расклад геополитических сил на Ближнем Востоке и во всем мире.  С тех пор прошло 40 лет. Больше половины населения нынешней Исламской Республики Иран младше этого возраста и знают о революции по рассказам своих родителей, учебникам и фильмам.

Среди россиян, видевших своими глазами события тех исторических дней – известный востоковед-экономист Георгий Петрович Ежов. Участник Великой Отечественной войны,  кандидат экономических наук, автор 5 книг и более ста научных статей, с 1981 года он преподавал в Институте стран Азии и Африки МГУ им. М.В. Ломоносова экономическую и социальную историю Ирана и Афганистана в должности доцента. Только несколько месяцев назад, в связи с ухудшением зрения, Георгий Петрович вышел на заслуженный отдых. Ученый сохранил удивительную для его солидного возраста память, ясность ума и завидное чувство юмора, в чем я убедилась, придя поздравить его с новым 2019 годом и беседуя с ним больше трех часов в его московской квартире.

Георгий Ежов родился в Ленинграде  26 апреля 1925 года. После нападения фашистской Германии на СССР, прибавив себе год, попросился на фронт матросом – служил на Каспийском флоте, а затем в Прибалтике.  После войны был направлен в Военный институт иностранных языков Красной Армии в Москве. Его определили на английский язык, но друг-бакинец убедил, что лучше изучать персидский. Проучившись полтора года, Георгий Ежов демобилизовался и перевелся в Московский институт востоковедения, который окончил в 1951 году. В том же году, в сентябре, он первый раз попал в Иран – в служебную командировку старшим переводчиком Русско-Иранского банка в Тегеране, где он находился до 1955 года. Затем была работа в Радиокомитете – редактором в Отделе вещания на Иран, Афганистан и Турцию. А в 60-е и начале 70-х годов более 10 лет,  с небольшими перерывами,  он работал в Афганистане по линии Госкомитета по внешнеэкономическим связям.

Второй раз в Иране Георгию Петровичу довелось побывать с 1977 по 1981 годы.

ЕЖОВ. Я был экспертом в аппарате экономического советника Посольства. В мои обязанности входило изучение экономики Ирана и работа над советско-иранским экономическим техническим сотрудничеством.

В то время Советский Союз оказывал Ирану техническую и экономическую помощь на 56 объектах. Мы в Иране не так много строили, как другие страны – наша помощь в то время была всего 1,5-2% от всей иностранной помощи, которую Иран получал. Но наши объекты имели важное значение – мы строили элеваторы для хранения хлеба, техникумы для обучения молодежи. Мы построили первый металлургический завод с домной, который стал выпускать чугун, сталь и прокат для Ирана. Это был большой шаг вперед, потому что до этого в Иране таких заводов не было. Кстати, это было единственное предприятие, которое не бастовало весь период подготовки революции – то есть в 78-м и в начале 79-го года. Ведь забастовки были по 6-8 месяцев. А металлургию нельзя было остановить, потому что домну нельзя остановить – ее можно только разрушить.

Когда забастовки угольщиков и на железно-рудной базе привели к тому, что у нас оставался очень маленький запас руды и угля, мы связались с Комитетом Имама. Аятоллу Хомейни тогда все называли просто «Имам». Пришел мулла довольно молодой, в золотых очках, и спросил, что нам нужно. Мы ему объяснили, что вот у нас в Исфахане есть домна, а запас угля и железной руды на 5 дней. Если запасы кончатся, домна встанет, и ее придется взрывать и строить новую. Он сказал: «Мы доложим». Через 2 дня нам позвонили и сказали, что доложили Имаму. Еще через 2 дня появилось в газетах сообщение, что угольщики прекратили забастовку и стали возить уголь с севера в Исфахан. Это был 78 год, перед революцией. Таким образом, Исфаханский металлургический комбинат был единственным в Иране предприятием, которое не бастовало ни одного дня за весь период подготовки революции. Но поскольку рабочие требовали, чтобы были выступления против шахской власти и американцев, то делали так: когда смена отработает, она шла бастовать. В это время приходила другая смена. А в Араке у нас был машиностроительный завод, и там забастовка была 8 месяцев.

Иностранные специалисты стали уезжать. Канадцы, французы – ехали через север на Баку. А из Баку разлетались по Европе. Американцы вывозили своих сами. Аэродром тоже бастовал. Они сами отправляли самолеты. Грузовые самолеты – не пассажирские. Человеку давали право взять два чемодана и вывозили в какую-нибудь соседнюю страну – в Ирак, Эмираты, Турцию. Их там было около 60 тысяч американцев. Остались мы. Мы успели вывезти две тысячи человек из трех с половиной. А полторы тысячи у нас остались. Но положение было очень серьезное – никто не знал, что будет дальше. Была большая трудность с эвакуацией наших специалистов – не во всех группах были переводчики. Если их посадить на автобус и везти в Тегеран через всю страну, то машину остановят и спросят: «Ребята, вы за кого?». И вот тут надо было не ошибиться. Тоже было опасно.

Когда шахские войска стали расстреливать митингующих, которые двигались к шахскому дворцу Ниаворан по улицам Тегерана,  то на каждый 40-ой день были поминки – люди опять собирались в мечеть, опять выходили наэлектризованные, кричали «Долой шаха и американцев!» и в них опять стреляли. И вот эти сороковины у меня были отмечены вперед по календарю, и мы знали, что в этот день не надо выходить на улицу. Если кому нужны продукты, запасались заранее: у всех посольских работников был сухой паек на неделю, который можно было хранить в холодильнике.

Холодильники, конечно, были, но стали выключать свет - районами на день. Была нехватка газа, потому что бастовали нефтяники. Газ мы включали только тогда, когда надо было приготовить обед. Не работала система обогрева – мы с женой просыпались, у нас в спальне было 4 градуса, почти как на улице. Голову высунешь из-под одеяла – уши мерзнут. На работе то же самое. Но зима в Иране, слава Богу, быстро проходит. Поэтому как-то прожили. Стали давать карточки – на 47 видов продуктов. Я отдавал их нашему шоферу – у него было много детей. А мы все-таки получали зарплату и могли купить те же самые продукты, но процентов на 30 дороже.

Хуже всего было с бензином и керосином, очередь машин на бензоколонку иногда неделями стояла, каждый день приходили и спрашивали: «Будет?» – «Нет». Идут домой. А напротив нас была керосиновая лавка. Я как-то раз иду домой и вижу, что посуда стоит вдоль забора, а никого нет. Что такое? Посмотрел: в конце сидит человек, а вся посуда надета на веревочку, веревочка привязана к ручке двери, каждый, кто приходит, надевает свою посуду на веревку, идет домой, а последний ждет следующего. У нас раньше на ладошках писали, а тут модернизация. Когда привозят керосин – все приходят к своим посудинам и идет раздача. Вот раз приходит цистерна с керосином, народ сразу выстраивается, полкилометра очередь. Приходит мулла с Кораном объявляет, что есть керосин, даем по десять литров человеку, но те, у кого дома есть - пусть идут домой. Поднимает Коран, очередь начинает проходить под Кораном, и половина уходит домой! Не бегает второй раз, а просто уходит. Вот это на меня произвело очень серьезное впечатление.

Телефоны не работали. В Москву позвонить было нельзя. Междугородняя связь была только с Парижем, потому что там, в эмиграции, находился Имам. Его телефонные сообщения записывали на пленку. В Тегеране было много музыкальных магазинчиков мелких, во всех оборудование было. Там переписывали указания Имама на кассеты, и они быстро разлетались по стране. И то, что вчера имам говорил в Париже, уже было известно по всему Ирану. Листовки потом печатали на основании этих указаний. Когда бастовали нефтяники, власть не могла с ними справиться. Я помню листовку, где от имени Имама было написано: «Обойдите все семьи бастующих, узнайте, не нужно ли чего. Если нужно помочь, помогите из моих денег, чтобы они не беспокоились». Ведь когда муж не работает, семья сидит голодная. И в листовке по-персидски было написано: «Ба поште гарм» – «Чтобы тыл был обеспечен». Видимо, те деньги, которые поступали из мусульманского налога, отдавали бастующим. Авторитет Имама был огромным. И шах ничего не мог сделать!

Базар стал бастовать, а это страшная вещь, когда базар закрывается: жизни нет, все стоит. Я эти вещи видел сам. Какой-то наш начальник приехал из Москвы как-то. «Слушайте, тут, говорят, красивый базар есть», - спрашивает меня. «Есть, но он закрыт, забастовка, не работает», - говорю. «А посмотреть можно?» - снова спрашивает. «Можно, хотя все закрыто, но покажу», - отвечаю. Мы сели в машину, поехали, вошли: темно, изредка лампочки висят, нет никого.

КОРР. Это был Тегеран или Тебриз?

ЕЖОВ: Тегеран. Большой базар, центральный. Я ему объясняю, что вот тут посуду продавали, тут медники сидели. Стоим в коридоре, рядом открывается штора. Выходит человек. Я говорю: «Вот у меня гости из Москвы». Он говорит: «Пошли к нам». Открывает шторку, а там сидят человек пять, чай пьют. Светло, тепло, хорошо. Познакомились. Они говорят: «Мы ждем сигнала, может, Имам скажет «открыть», тогда мы откроем». И вот мы сидели полчаса, пили чай, и вдруг по коридору бежит мальчишка и кричит. Мы подняли шторы, вышли и буквально за пять минут весь это коридор  осветился светом, люстры зажглись… Я был поражен. Начальник тоже рот открыл. Такое редко приходилось видеть:  базар заработал, так как Имам сказал, что можно.

КОРР. Вы сказали, что Советский Союз оказывал помощь Ирану на 56 различных объектах. Это была помощь развивающейся стране или сотрудничество на взаимовыгодной основе?

ЕЖОВ. Иран ведь страна платежеспособная. И всегда был платежеспособным. Они платили компенсацию за работу наших специалистов, закупали технику, оплачивали проектирование. Единственное, что это было в кредит. То есть расплачивались не сразу, а через какой-то период. Кредиты у них были по 8-12 лет, насколько я помню. А мы на эти деньги закупали у них товары – цинковую и свинцовую руду, сухофрукты и так далее.

Всё-таки это была соседняя страна. С соседями надо дружить. И Иран был вторым государством, которое мы признали после своей революции и заключили с ним один из первых договоров о дружбе и взаимопомощи. Это было чистое сотрудничество на взаимовыгодных условиях.

КОРР. По Вашим ощущениям, как во время революции в Иране относились к Советскому Союзу?

­ЕЖОВ. Мы совершенно явственно чувствовали два слоя отношений. Один – идеолого-политический, где они с нами не были согласны как с державой. Другой – добрососедский. Потому что хотя они писали лозунги против Брежнева, против коммунизма, но вместе с тем понимали, что мы им помогаем. Вот, скажем, даже президент Банисадр вечером нас поливал по телевизору как сверхдержаву наряду с Америкой, а утром прислал письмо с просьбой продлить какой-то кредит на строительство объекта. То есть бытовая, экономическая часть у них была оторвана от идеологии. Советская идеология им была неприятна и неприемлема. А сотрудничество вполне нормально развивалось.

И мне кажется, что простой народ все-таки чувствовал, что мы не враги. У нас не было монополий. Мы отказались от всех своих монополий в 1918 году. Всё передали им – железную дорогу, пароходство на озере Урмия, рыбную концессию братьев Лианозовых на Каспии. Так что разница между нами и англичанами или американцами была явственная, и это, по-моему, они понимали. Но были политики, которые свои какие-то цели преследовали.

КОРР. Были ли какие-то людские потери с нашей стороны в дни революции?

ЕЖОВ. Да. Мы потеряли трех человек.  Двое летели на самолете из Мешхеда, а была полная забастовка в аэропорту, летчик сам садился и угодил в гору в Тегеране. Он и все пассажиры погибли. Снег был выше пояса в горах, солдаты ходили, собирали, что там возможно было. А у нас был один проверяющий, летел домой, должен был в Тегеране пересесть, а второй был бухгалтер из Мешхеда, у него был чемодан денег для обмена. Этот чемодан нам потом принесли нераскрытый, целиком, определив по бирке, что он советский. Меня удивило, что «Иран Эйр» на второй день собрала всех родственников погибших, и сказала, чтобы получили за каждого погибшего по тридцать тысяч долларов, «а потом мы разберемся». Это произошло зимой, кажется, в декабре 1978 года.

Таким образом, двоих мы потеряли в авиакатастрофе, а одного в Тегеране. Случилось это так. Наш старший инженер поехал на объект в Тегеране. Было военное положение – до восьми на ходьбу. А потом «стой или стреляем». И он почему-то решил поехать домой вместо того, чтобы ночевать там. Разбудили шофера, он был молодой, только месяц, как приехал, не очень в курсе. Сели на «Жигули» и поехали. А у иранцев было так: они на улице делали окопы из мешков с двух сторон, один человек выходил посреди улицы останавливал машины, если они не останавливались, те, кто по бокам, стреляли. В общем, видимо было так: наш сидел на заднем сидении, и когда впереди появился останавливающий, он шоферу сказал: «Давай газу, прорвемся». Шофер молодой не сообразил, стали прорываться, и в них выстрелили. Была круглая дырочка в стекле, тому инженеру разбило плечо, шоферу попало в позвоночник той же пулей. Шофер успел повернуть ключ, затормозил в свой последний миг. Вот этого человека мы потеряли.

А еще один был ранен в Тебризе. Первые месяцы, когда там пошли забастовки, армия вступила в бой, стреляли, а наша группа делала электрификацию железной дороги. Они сидели где-то в подвале во дворе, и один из них говорит: «Что-то жарко, надо за пивком сбегать». Побежал и получил пулю в живот. Откуда стреляли, никто не знает. Не умер, слава Богу, отправили в Союз.

КОРР. Насколько мне известно, был факт нападения на советское посольство. Вы помните, как это было?

ЕЖОВ. Это было уже почти через год после революции, в декабре, когда наши ввели войска в Афганистан.  На заборе посольства все время писали лозунги, зачеркивали серп и молот. Посол нервничал и просил все закрашивать. Сначала раза три закрашивали, а потом плюнули и перестали. Надписи были одна на другой. У ворот были митинги, жгли портрет Брежнева, приезжали корреспонденты, фотографировали, а потом мирно шли дальше. Видимо, МИД запрещал активные действия против нас. Тогда они пошли к Имаму. Я, конечно, не знаю всех тонкостей. Имам, наверное, сказал: «Пошебуршите, но чтоб покойников не было, пожаров не было, обойдетесь». И вот произошел этот инцидент. Была цепочка из защищавших посольство, но ее смяли.

КОРР. Вас защищали ксировцы? (члены Корпуса Стражей Исламской Революции – прим. А.С.) 

ЕЖОВ. Да, но они отступили на территорию посольства. И нападавшие стали перелезать через забор, через ворота, а я стоял у себя в девятиэтажном доме и смотрел с балкона, как бегут туда-сюда люди, похожие на афганцев: широкие штаны, рубашка афганского типа. Они выбили дверь в основном корпусе, в приемной разбили люстру хрустальную, ваза была большая, ее разбили, портрет чей-то разрезали, в кинозале два ряда стульев опрокинули, остальные не смогли – так как стулья были привинчены. Разрезали экран. Стрельбы не было никакой. И потихоньку их стали вытеснять, до ворот оттеснили, заставили перелезать обратно через ворота. На этом кончилось все. Дипломатам был дан приказ сидеть дома и не высовываться. Все и сидели дома.

Потом приехали из МИДа, сказали: «Если бы не афганская война, если бы не войска в Афганистане, то ничего бы не было».

КОРР. То есть официально МИД извинился?

ЕЖОВ. На Афганистан свалили, извинились, сказали ущерб подсчитывать и разъехались. Жалко, мебель поломали, хорошая была. Мраморная доска висела о Тегеранской конференции  на персидском языке, ее разбили. На русском оставили. А потом их вообще почему-то сняли.

КОРР. Их потом опять повесили.

ЕЖОВ. Сейчас они какие-то маленькие, а были здоровые, высокие.

КОРР. Я вижу у вас коврик с портретом аятоллы Талегани. Вам приходилось с ним встречаться?

ЕЖОВ. Я его видел, когда он только вышел из тюрьмы, еще до революции. Его освободили, и он сидел дома у окошка, а мимо шла демонстрация, люди его приветствовали. Власть была против, и в небе, над улицей, висел вертолет, который шумел, и не было слышно то, что кричали, нельзя было разобрать слова. Люди шли полдня мимо его дома, он сидел у окошка и поднимал руку. Он старый уже был, больной. Когда он освободился из тюрьмы, его  назначили имамом Тегерана. Он первый намаз полуденный делал на кладбище «Бехеште Захра» в триста двадцать гектаров, где хоронили жертв революции, два участка специальных, около шести тысяч человек там лежат. И Талегани там первый намаз делал. Ему дали автомат Калашникова, а он стоит и на пол его не поставить, короткий,  и в руке держать тяжело. А он больной, слабый, видимо, был. На вторую неделю ему принесли винтовку, он так оперся, как на палку, стоял с этой винтовкой. Он был очень рассудительный, придерживался более умеренных взглядов, чем Хомейни. И неожиданно умер в 1979 году.

КОРР. А у Вас фотографии тех дней не сохранились?

ЕЖОВ. У меня есть слайды. Мимо нашего дома в Тегеране шел путепровод, и там демонстрации всегда ходили. С крыши их хорошо было видно. Есть мужские демонстрации, есть женские – отряд в черных чадрах идут. Есть автомобильчик и народ сидит с ружьями. Есть без ружей. Когда без ружей, это возили с демонстраций домой, они ходили к памятнику Шахъяд («Память шахов») – такая круглая башня-ворота. Сейчас она называется «Азади» («Свобода»).

КОРР. Конечно знаю, ворота такие.

ЕЖОВ. Демонстрации ходили туда через весь город, а обратно, кто-то догадался, стали автомобили посылать, маленькие и большие,  прямо грузовики. И стоя человек сто ехало, друг за друга держались. Мы еще говорили: «Надо же, кто-то умный человек нашелся» – и плакаты возили автомобилем уже.

КОРР.  Вы сфотографировали это?

ЕЖОВ. Понимаете, я не очень рисковал ходить по городу с аппаратом, потому что неизвестно, на кого напорешься. А потом куда пленку девать? Жара сорок градусов, она может поплыть. Надо отдавать куда-то проявлять, а неизвестно, в какие руки она попадет. В общем, были сложности.

КОРР. Помните ли Вы тот день, когда из Ирана навсегда улетал шах?

ЕЖОВ. Когда улетал шах, я был в районе университета, ходил по книжным магазинам, собирал всякие листовки. В это время стали гудеть машины – это было 12 часов с минутами. Я не мог понять, почему машины стоят и гудят. Я водителю говорю – в чем дело? Он говорит – садись. Включил радио. А по радио говорят: «Шах-ин-шах в 12 часов 23 минуты поднялся в воздух». 100 вертолетов было, 6 истребителей. И большой самолет. Вот гул был такой. Но вертолеты быстро отстали. Истребители долетели до границы. А шах полетел дальше. И началось ликование народа – я такого ликования еще в Иране не видел. Люди кидались в кондитерские магазины, покупали конфеты, угощали встречных. Ребята залезали на фонарные столбы и кричали: «Шах рафт!», «Шах рафт!» («Шах ушел!»). И газета «Этелаат» («Известия») воспользовалась случаем и выпустила «фоугэладе» (плакатную передовицу), где было на первой полосе всего два слова: «ШАХ РАФТ!» Я не смог эту газету купить, потому что ее рвали из рук – ребятишки бегали по улицам и продавали.

КОРР. Удалось ли Вам когда-нибудь видеть Хомейни?

ЕЖОВ.  В день его приезда только.

КОРР. То есть Вы его видели вживую?

ЕЖОВ. Да, я в тот день приехал в городской парк большой. На краю парка был такой забор-решетка, я встал на парапет от него и подумал: если народ побежит, я буду в стороне и повыше. И когда Имам еще не прилетел, премьер-министр в интервью говорил: «Если Хомейни только осмелится пересечь границу Ирана, я дам команду и самолет собьют». Но никто никого не сбивал, вместе с Хомейни из Франции прилетела куча фотографов. Подготовка была очень хорошая, все тридцать четыре километра от аэродрома стоял народ с двух сторон улицы и через каждые 30-40 метров стоял человек лицом к публике и смотрел, чтобы руки не были в карманах или за спиной.

КОРР. Как бы народная милиция?

ЕЖОВ. Да, какие-то свои люди. И Хомейни ехал так: впереди шел фургон, на крыше сидели киношники, а сзади ехал черный большой джип с Хомейни. Два человека лежали с автоматами, на крыше сидели два автоматчика, и Хомейни махал рукой в окно, а народ бежал за машиной, чтобы ее потрогать. И в этом месте у городского парка народ так набросился, что машину остановили. Вызвали военный вертолет. Хомейни сел на вертолет и полетел на кладбище, где потом выступил. Я видел его с пяти метров, видел, как он садился в вертолет. После этого я пошел домой. Этот приезд явился спичкой революции,  потому что в школе  авиатехников, расположенной на краю Тегерана, тем вечером после ужина курсанты попросили показать кадры приезда Хомейни. Их транслировали по телевизору, но дежурный офицер запретил его включать. Началась перепалка, сперва словесная, а потом кто-то открыл комнату, где хранилось оружие, а потом кто-то побежал к фидаям (членам левой марксистской организации ОПФИН – А.С.), где-то там они были. А это боевые люди были, умели воевать в городах. И началось восстание с этого момента.

КОРР. Говорят, что сам Хомейни был против вооруженного восстания? Он не давал команды.

ЕЖОВ. Этого я не знаю. Началось с этого, фидаи сразу кликнули по своим. У шаха была гвардия, девять тысяч человек, из них три тысячи были как у Наполеона, группа бессмертных, он кидал их в самый момент, когда нужно. Эта шахская гвардия даже не вышла из ворот! Оказалось, правда, потом, что договорились с начальником, что он их не выпустит.

КОРР. То есть начальник гвардии фактически предал шаха?

ЕЖОВ. Но его все равно потом расстреляли. Танки вышли и пошли в старый город, где были курсанты. Народ стал кидать в них бутылки с коктейлем Молотова. Танки начинали гореть. Я сидел дома, у меня было радио, телевизор и магнитофон работал, потому что я очень часто записывал сообщения, а потом расшифровывал. Не помню, какая была передача, двенадцать ночи, телевидение в  Тегеране было совершенно европейским: мужчины в костюмах с галстуками, с платочком в кармане, с женщины с макияжем, с прическами, все как полагается.

КОРР. «Тегеран – Париж Востока», как тогда говорили.

ЕЖОВ. И вдруг гаснет телевизор, потом включается, а там сидит молодой парень лет 25-ти в черном свитере, и говорит обо всем, что происходит.  Связи ведь не было никакой в городе, только телевидение работало.  Просили кровь привезти, потом вдруг говорят, что отравили воду в водопроводе. Через десять минут прибегает человек весь в мыле, министр водного хозяйства, говорит, что этого не может быть, что он при нас эту воду будет пить, а через двадцать минут придет и будет разговаривать. Потом кричали, что началось задымление радиоцентра. И по улицам машины ездили с сиренами, народ стоял с оружием на автобусах, в окнах торчали винтовки… До утра была передача, мы смотрели все. По районам все это длилось еще немного, но особо никто не сопротивлялся.

КОРР. Прошло сорок лет со дня революции. Что бы Вы могли сказать, положа руку на сердце? Принесла ли она пользу иранскому народу?

ЕЖОВ. Я считаю, что революция была шагом вперед – Иран освободился от иностранной опеки. С трудом, много народа потерял, много материальных благ потерял. И получил сорок лет санкций, некоторые до сих пор не кончаются. Но, тем не менее, иранцы сумели сохранить свое хозяйство, а также развить. Ведь сейчас у них хорошо развита нефтехимия, переработка нефти, бензин современный европейский, металлургия. Мы в свое время построили металлургический комбинат, он давал 900 тысяч тонн чугуна – они в последнее время получили 11 миллионов, сами, без нас! Кадры выросли, база. Это уголь, руда, новые железные дороги, инженерный состав. Они делают свой автомобиль, не хуже китайских, кто-то мне говорил. А когда я первый раз там был, у них было 17 автосборочных компаний, от «Мерседеса» до «Тойтоты», все иностранные, но своего ничего не было. Иран очень продвинулся вперед в техническом плане. Я смотрел статистику, у них столько человек учится и не только в школах, но и в высших, средних учебных заведениях. И большая часть – женщины, что для Востока не характерно. Сознание народа переломилось. Возьмем брачные отношения. Основная часть девушек первый раз выходит замуж в 23 года. Когда это на Востоке было вообще? Я проверил все соседние страны – нигде этого нет! О чем это говорит? Девушка до 23 может учиться, получить диплом и кусок хлеба, она уже не так зависит от мужа. Она может быть второй женой, или третьей, или четвертой. Но они и вторыми сейчас не хотят быть. Очень снизилась детская смертность и материнская. Кроме того, иранцы первые в мире по шафрану, который употребляется всем миром. Они отказались от привоза кур, своих хватает, хотя привозят баранину еще. Фармацевтика у них вся своя – только 4 процента лекарств завозные.

Мне кажется, революция принесла большую пользу стране. Так бы они были нефтяной бочкой для американцев, а сейчас они делают все, что только можно делать. Да если бы не эти санкции,  знаете, где бы сейчас был Иран!…

Фотогалерея

1. Г. П. Ежов в 1979 году – во время командировки в Иран.

2. Георгий Петрович Ежов у себя дома. Январь. 2019.

3. Вытканные на ковриках портреты аятоллы Талегани и имама Хомейни в домашней библиотеке Г.П. Ежова

4. Архивные фото, 20 шт.: На охваченных революционным духом улицах Тегерана. Февраль 1979 г. Автор – Г.П. Ежов

Читайте другие материалы журнала «Международная жизнь» на нашем канале Яндекс.Дзен.

Подписывайтесь на наш Telegram – канал: https://t.me/interaffairs