Марина Мещерякова: «Мне всегда приходилось доказывать, что я – это я»

Фотограф Saleh RoZati

Заслуженная артистка России, оперная дива, член жюри телевизионного проекта «Большая опера», основатель продюсерского центра MStage в Вене Марина Мещерякова о карьере, судьбе и уроках жизни.

Марина, мало кто приглашает на интервью к себе домой, особенно в Вене. Вы же предложили поговорить именно тут. Признаться, меня это удивило…

Мое пролетарское прошлое (смеется) и 16 лет проживания в общежитии рушат все венские традиции. Друзья и знакомые с удовольствием приходят ко мне домой и на завтраки, и на ланчи, и на ужины, останавливаются тут, так у нас заведено.

Одна из Ваших подруг рассказывала, что Вы, еще будучи студенткой, подарили ей глиняную фигурку с надписью «От будущей солистки Большого театра». Вы с самого начала были уверены, что эта сцена будет Вашей?

Наверное, то, что отпускаешь в воздух, возвращается. Большой театр – это как первый поцелуй: навсегда остается в памяти. Никогда не забуду свой приезд в Нью-Йорк. В 93 году мы, будучи уже солистами Большого театра, получали 150 рублей, времена были тяжелые. Когда меня привели в Линкольн-центр, я увидела «Метрополитен-опера» и сказала: «Я буду здесь петь». Не потому, что я такая самоуверенная и настолько любила себя в своем творчестве, но я почувствовала, что это мой дом. Стремление работать в этом театре материализовалась не сразу, через годы: я победила в нескольких конкурсах, продолжала брать уроки, ходила на прослушивания. В 90-е годы это было очень непросто. Когда живешь в общежитии, то мечтаешь о лучших условиях, но свои первые контракты я спускала на обучение: ездила к пианистам, с которыми приходилось заниматься стилем, языком, репертуаром и вообще ментально меняться.

Что именно было важно поменять ментально?

Я – исконно русский человек из Волгограда. Мою прабабушку звали Агафья Феоктистовна, бабушку – Марфа Васильевна – это корни, которые уходили в Русь, в Волжскую степь. Для меня Москва казалась потолком достижений. Моя мама работала на фабрике, папа был электриком, но при этом они любили искусство и вкладывали в меня время и деньги. После Училища искусств, которое я окончила как пианистка, мы приехали в Москву поступать на вокальное отделение, не имея ни одного урока по вокалу, то есть что Господь дал, то и было. Мама думала: «Ну что за профессия – певица?», а когда познакомилась с моим педагогом Еленой Ивановной Шумиловой, человеком удивительно скромным во всем: в одежде, в манерах, в поведении, спокойно отпустила. Я окончила консерваторию с красным дипломом и по конкурсу поступила в Большой театр. В 93 году друзья, оказавшись в Нью-Йорке на одной вечеринке, подошли к Личе Альбанезе и дали ей мою кассету. Она послушала и сказала: «Пришлите мне ее сюда». Это был переломный момент для меня, потому что я уже пела в Большом театре весь первый репертуар. Казалось бы, вот она слава! Но я полетела к Личе, не имея в кармане ни одного цента.

Что для Вас стало откровением в Америке?

Я – солистка Большого театра и мне казалось, что сейчас откроются все двери. Вдруг я поняла, что нахожусь на начальном этапе своей жизни и карьеры. Выяснилось, что в мировом репертуаре не нужны ни «Жизнь за царя», ни «Царская невеста» – это все для России. А если хочешь петь в мировых театрах, надо понять, что необходимо на рынке.

Вы прожили у Личи Альбанезе четыре месяца. Как строилось обучение?

Лича не сидела рядом со мной как коуч, все наше обучение было в процессе жизни. Она готовила завтрак, и пока я распевалась у рояля, Лича, слушая меня из другой комнаты, говорила, что не так. Мы ходили по итальянским клубам, она знакомила меня с семьей Тосканини. При своей простоте Лича Альбанезе достигла огромной высоты благодаря таланту и всегда говорила: «Драматизм не в голосе, драматизм в слове».

Вас называют вердиевской певицей…

15 партий. У меня было много белькантийской музыки и Верди в том числе. Две оперы, которые прошли красным кумачом по всей моей карьере: «Дон Карлос» Верди и «Норма» Беллини. Для меня стало огромным достижением спеть оперу «Симон Бокканегра» с Клаудио Аббадо на фестивале и затем отправиться с ним в большое турне по Италии. Это был один из серьезных моментов моей карьеры. Вообще в моей жизни были очень необычные контракты: «Вива ля мамма» Доницетти, «Жанна д’Арк», запись «Альзира» Верди, одна из ранних его опер в белькантийском стиле, наверняка многие даже не знают, что это.

Кто для Вас стал любимым партнером по сцене?

Сергей Ларин. Наверное, потому что он – русский человек и с ним всегда было легко общаться. К сожалению, его больше нет с нами. Мы с ним пели и «Дон Карлоса», и «Норму».

Вы много раз выступали на Зальцбургском фестивале. Для любого оперного певца это огромное испытание, потому что там публика не стесняется отпускать «бууу», если артист им не по нраву. У Вас в жизни было это «бууу»?

 Первый раз свое «бууу» я получила, даже не поняв сначала, кому это (смеется). И было это именно на Зальцбургском фестивале в опере «Дон Жуан». Я люблю рассказывать эту историю и совершенно не чувствую себя спевшей плохо. За мной была роль донны Эльвиры, донну Анну исполняла Рене Флеминг, Дона Жуана – Феруччио Фурланетто, Лепорелло – Рене Папе, то есть состав подобрался очень сильный, но постановка была необычной. Я посмотрела на костюм с мехом от Prada, поняла, что изображать Кири Те Канаву я не могу, и сделала из Эльвиры мадам Грицацуеву. В Зальцбург приезжает очень консервативная публика, при этом она понимает, что идет поветрие осовременивания оперы, но воспринять это она не готова. Когда я вышла на поклон, кто-то кричал «Браво!», кто-то просто аплодировал и вдруг два зрителя стали «букать». Я вспомнила историю с Каппуччилли в Венской опере. Он уже был в возрасте, не совсем в форме и в прологе дал огромного «петуха». В зале воцарилась тишина, и тут два дурака сверху закричали «бууу». Каппуччилли взмахнул рукой, как дирижер, когда снимает звук, и выразительно произнес: «Я с вами совершенно согласен, но вы послушайте тех, кто сейчас выйдет!». Таких историй очень много в театральном мире. Когда я рассказала Сереже Ларину, что не могу понять, почему получила свое «бууу», ведь даже критика пришла приличная, он ответил: «Марина, если великую Фрэнни в “Богеме” освистали, что говорить о нас!».

Сложно не принимать такое близко к сердцу.

Сложно, потому что это происходит публично. Начинаешь проживать момент, но со временем понимаешь, что все проходящее, а ты остаешься со своим пением, голосом, видением, с тем, что у тебя заложено Богом и родителями. Нельзя ломаться.

Бэла Руденко, которая очень тепло ко мне относилась, сказала простую вещь: «Вот ты поешь Джульетту. Кто она – девочка в белом платьице? Нет! Ты должна выйти на сцену, у тебя клыки, а на них – кровь твоих соперниц. Только с таким внутренним ощущением первенства нужно петь. И если это есть, ты создашь любой образ». Это правильно! Только с чувством, что ты можешь то, чего не могут другие, есть шанс чего-то добиться. Я проехала весь мир, вспоминая эти слова перед выступлениями.

Когда я прихожу в Венскую оперу, у меня возникает ощущение поточного производства. И часто встает вопрос качества спектаклей при том, что «Венская опера» – это бренд.

Так бывает всегда, когда театр репертуарный. Это значит, что есть 50-60 опер, которые нужно прокрутить в течение сезона. Естественно, исчезает качество самого спектакля, ты просто впрыгиваешь в него за два дня, наряжаешься в образ и работаешь с тем, что у тебя заложено внутри. Много раз было, когда на сцене ты в первый раз слышишь оркестр, а надо еще думать о том, куда положить реквизит, в какую сторону сделать шаг. Я не могу передать этот стресс. Мой дебют в любом хорошем театре – это впрыгивание. Судьба давала шанс, а я говорила: «Да!». Мне всегда приходилось доказывать, что я – это я.

Когда за плечами огромное количество ролей во всех мировых театрах, когда Вы – на обложке главного оперного журнала, когда наконец 24 раза занавес поднимается после «Нормы», потому что зритель не отпускает... В какой момент наступило ощущение «потолка»?

Для меня это было внутреннее падение. Я пела в «Метрополитен-опера» один из любимых спектаклей «Луизу Миллер». Моим партнером был Нил Шикофф, дирижировал Джеймс Ливайн, это был огромный успех. И вдруг я поняла, что сделала все, что умею. У меня было три контракта одновременно и ни минуты времени, чтобы побыть одной, а это очень важно для артиста. Не было уставшего голоса, лишь состояние, когда ты выпотрошен и делаешь все механически.

Но ведь уйти со сцены, когда все еще собираешь сливки своей карьеры, сможет не каждый. Как Вы решились?

Становишься более зрелой. Приезжаешь в один театр, во второй и так много раз, потом наступает момент, когда понимаешь, что жизнь – это не только пение, она сама по себе прекрасна. Мы много общались с Димой Хворостовским об этом. Он говорил мне: «Как ты можешь не петь?». Я отвечала, что всему свое время и уже хочу делать что-то другое. Я с большим уважением отношусь к своим коллегам, поющим до зрелого возраста, но назвать это тем пением, которое было раньше, я не могу. Уходит то, что свойственно молодости, – эластичность связок, амбициозность, желание покорить мир. И ты это видишь уже по тому, как человек выходит на сцену. Не надо забывать, что пение – это все-таки гормональный процесс, особенно у женщин. В 46 лет я узнала, что жду второго ребенка. Беременность, конечно, стала откровением, потому что на несколько лет вперед уже были подписаны контракты, которые пришлось приостановить, но я поняла, что все это неспроста. После родов я попросила полгода, затем год, затем еще полгода, а потом мне уже не захотелось никуда уезжать от сына. Когда ты становишься матерью в 20 лет – это одно чувство: впереди весь мир, все великие театры. Но когда ты все их прошел и не по одному разу, то…

Как раз для тех, кто только начинает свою оперную карьеру, есть проект «Большая опера», где Вы были членом жюри. Как Вы относитесь к тому, что это рафинированное искусство превращается в шоу? 

Для многих классика – это люди, живущие в замке из слоновой кости, но мир настолько ушел технологиями вперед, что мы не можем больше так существовать. То, что телевидение завоевало огромную аудиторию и у молодого певца есть шанс одновременно появиться в разных точках мира, – это потрясающе. Конечно, существует масса проектов для шоу-бизнеса, я не большая их сторонница, потому что там, где начинается шоу-бизнес, заканчивается искусство. Но мы живем в такое время, когда без этого «блюда дня» невозможно, и глупо отвергать эту данность. То, что появилась «Большая опера», на мой взгляд, – прорыв.

Вместе в Вами в жюри был и Дмитрий Бертман, основатель театра «Геликон-Опера». Вы много и тепло о нем говорите и знаю, что именно в честь него назвали своего сына.

Дима – мой друг, брат, соратник, ангел-хранитель! Я счастлива, что он всегда и во всем меня поддерживает. Это выдающаяся личность! Он не просто создал уникальный театр, он собрал вокруг себя отзывчивых, добрых, интеллигентных людей. В сегодняшнем злом мире, где каждый вытесняет другого, вдруг появляется оазис нравственных ценностей и хочется дальше что-то делать. Я за то, чтобы хорошие люди объединялись.

И Вы решили начать это объединение вокруг собственного продюсерского центра?

Я люблю людей, общение, люблю дарить свою необычность. Владимир Атлантов однажды мне сказал: «Если у тебя есть силы для борьбы, ты будешь бороться, если у тебя есть силы для чего-то другого, ты найдешь это другое». И одним из этих проявлений стал продюсерский центр MStage.

В октябре мы устраиваем выступление Сергея Юрского, он будет читать стихи, затем привезем «Кофейную кантату», которая идет в «Геликон-опере», в декабре ждем Светлану Крючкову, феврале Чулпан Хаматову с постановкой «Уроки музыки» и многое другое. Мне важно выстроить все так, чтобы это было особенно, чтобы каждое представление превратилось в совместное переживание того, что происходит на сцене. Я хочу, чтобы проекты, которые мы делаем, разделялись со мной внутренне и соответствовали моему ощущению мира.

Читайте другие материалы журнала «Международная жизнь» на нашем канале Яндекс.Дзен.

Подписывайтесь на наш Telegram – канал: https://t.me/interaffairs