ENGLISHАвторы и редакция выражают благодарность супруге П.В.Палиевского Е.Е.Палиевской и его сестре Ю.В.Палиевской за предоставленные документы и помощь в подготовке публикации.
8 октября 2019 года в Москве на 88-м году жизни скончался Петр Васильевич Палиевский - литературовед, литературный критик, доктор филологических наук, известный в России и за рубежом. Всю свою жизнь Петр Васильевич посвятил Институту мировой литературы, проработав там более 60 лет, до последнего дня своей жизни. Теория литературы, мировая и русская классика составляли круг его исследовательских интересов.
Принадлежал Петр Палиевский к тому поколению, судьбу и сознание которого определили два катаклизма - Великая Отечественная война и распад Советского Союза.
Родился Петр в 1932 году в Смоленске в семье инженера Василия Михайловича Палиевского. В годы войны вместе с родителями, младшим братом и двумя сестрами Петр был угнан на работы в Германию и заключен в трудовой лагерь Зеебах, находившийся на австрийской территории, в Гмюнде. Юлия Палиевская, сестра, рассказывает: «В лагере Петя работал на лесопилке, чуть не потерял ногу, шрам так и остался навсегда. С окончанием войны и освобождением из лагеря бывшие заключенные нищенствовали, мы, дети, просили милостыню у местных крестьян, бауеров. Пете удалось проучиться несколько месяцев в местной школе, где сразу проявились его способности, его ставили в пример нерадивым ученикам. Когда мы вернулись домой, он поступил в седьмой класс советской школы и закончил ее с золотой медалью. По логике тех лет, раз мы находились в оккупации и не погибли в концентрационном лагере, мы - «предатели Родины». Выжили мы только благодаря поистине самоотверженной помощи Тихона Михайловича и Ивана Михайловича Палиевских, братьев отца, а для Пети - дяди Тиши и дяди Вани. Полярный летчик и полковник Советской армии, они, рискуя собственной карьерой, взяли нас под защиту, прежде всего нашли нам жилье и работу для отца. Однако вплоть до радикальных политических перемен восьмидесятых годов мы продолжали жить в страхе под угрозой разоблачения».
Старшему сыну Василия Михайловича Палиевского выпала нелегкая доля пережить гибель той страны, которая казалась непобедимой и несокрушимой. «Поколение, у которого увели из-под носа страну, ту самую, что, по выражению из песни трудовых резервов, «взрастила нас и воспитала», согласитесь, как поколению гордиться особенно нечем» - так отвечал он на вопрос о судьбе своих сверстников. Все эти противоречия эпохи великих утрат и великих достижений в той или иной мере отразились в научном творчестве П.В.Палиевского.
Анализ эпохи и общества, предложенный Палиевским, был бескомпромиссен. В своих работах он выявил определенные закономерности, «услышать» которые мог только ученый-гуманитарий «с философской ориентацией». Палиевский отмечал: «Разумеется, было и среди нас свое негодяйство. Оно выражалось в бешеной ортодоксальности, до репрессий, которая сменилась у ее носителей в нужный момент такой же бешеной ненавистью к Советам… Народный большевизм перемолол к тому времени, практически пересилил, некоторые фундаментальные изъяны марксистской доктрины, даже до теоретических прорывов (вроде признания неклассовой природы языка), что благотворно сказывалось на всей жизни».
Палиевский внес немалую лепту в обозначенные им процессы. «Заметным явлением в философской области, - отмечал писатель С.Семанов, - стали его выступления против «сайентизма», в том числе марксистского, предполагающего исключительное подчинение человеческой мысли и деятельности науке.
«Весь обозримый мир един, - писал Палиевский. - Но для нас он делится на известное и неизвестное… Правда, как говорят выдающиеся умы, область неизвестного от этого не иссякает: чем больше совершается открытий, тем шире становятся горизонты нового - того, что еще предстоит открыть. Теперь спросим себя: участвует ли это неизвестное, у которого пределов не видно, в нашей жизни? Или не участвует, а лежит сбоку и ждет, чтобы его открыли, и уж тогда?.. Пожалуй, все, что мы до сих пор из него узнавали, говорит за то, что участвует. Если это так, то не нужно быть никаким философом, чтобы, занимаясь своим делом, признавать некоторые простые вещи. То есть:
- что наука в каждой ее стадии знает только то, что она знает…
- что поэтому идея, будто мы призваны перекачать все силы природы в известные законы и на них только строить свою жизнь и мысль, наивна, несбыточна, а при стечении определенных обстоятельств, если хотите, небезопасна».
Сравните эти размышления с высказыванием гениального физика М.Борна: «В каждый момент времени мы имеем лишь грубые, приблизительные знания объективного мира».
В области познания Палиевский исследовал суверенные отличия художественного образа от логических и других аналитических форм мысли и развивал оригинальную теорию ценностей, соотносимых с критерием художественности («Русские классики», 1987 г.; «Развитие русской литературы XIX - начала XX в.», 2016 г.).
Всем своим творчеством Петр Васильевич Палиевский спасал русского читателя от, как он говорил, «духовного МакДоналдса». Он учил понимать текст, который на поверку оказывался чем-то большим, нежели просто средство коммуникации, но служил неким пропуском в неизмеримо более глубокую реальность. Оснащенный знанием основных западно-европейских языков, он подходил к мировой классике не как к эстетической догме, а стихии, исчерпать которую невозможно, оставаясь в рамках одной специализации.
В литературоведении П.В.Палиевского во многом можно отнести к разрушителям стереотипов. Так, по мнению писателя и литературного критика О.Н.Михайлова, «он нарушил стереотип, который сложился в оценке Чехова, великого писателя, но, как сформулировал Александр Фадеев, «среди великих он наименее велик». Палиевский в книге «Русские классики. Опыт общей характеристики» напомнил: «Чехов впервые после Пушкина на массовом общенародном уровне невидимо соединил высокий идеал с пониманием, потребностями, вкусами и всеми слабостями рядового человека. Без метаний Толстого, идеологизирования Достоевского, исступленных молитв Гоголя и т. д. - правда, уже как исторический вывод их деятельности, то есть полностью учитывая опыт титанов и их борьбы. Он стал поэтому как бы рядовым титаном, не понятным окончательно никому, кроме этого рядового массового читателя. Для романтических фанатиков и беспощадных прожектеров он был мещанин «без идеалов» - приятный, добрый, мягкий - «но». Для ретроградов - психологический щекотун, послеобеденный писатель - «изобразитель», как живут самые кухарки да горничные, для выразителей определенных социальных слоев - их недооценивающий очернитель. Так Толстой сказал про его «Мужиков», что это «грех перед народом». Однако слова Чехова «все мы народ» были неслучайно мелькнувшей фразой, но исторически продуманной программой, которой он добивался своим художественным миром и своей личностью, ни разу не отступив от взятой дороги».
«В сборнике статей «Из выводов ХХ века» Палиевский писал, что Чехов продвинулся в построении «прекрасного человека» дальше и глубже других русских классиков». В книге рассыпано немало упоминаний о нем и его провидческом даре. Как пророчески звучат многие чеховские оценки! В частности, из его писем, которые не публиковались «заботливыми» исследователями в «полном» собрании сочинений писателя. Скажем, вещие слова о русском либерализме в письме к А.Н.Плещееву от 27 августа 1888 года: «Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие жабы и крокодилы, каких не знавала даже Испания во время инквизиции. Вот вы увидите! Узость, большие претензии, чрезмерное самолюбие и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают свое дело. Все эти <…> напустят такой духоты, что всякому свежему человеку литература опротивеет, как черт знает что, а всякому шарлатану и волку в овечьей шкуре будет где лгать, лицемерить и умирать «с честью» (О.Н.Михайлов).
Снова и снова Палиевский обращался к русской литературе. Диапазон его интереса велик. Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин, Булгаков, Шолохов. Западные исследователи в романе «Тихий Дон» отмечали шолоховский «беспощадный реализм». Разумеется, в истории народов были не менее страшные и кровавые гражданские войны, но «у Шолохова она принята намного суровее, чем обычно у всех классиков мировой литературы; именно принята, а не с ужасом, отвращением или со злорадством отображена». Но это-то и была та «общая атмосфера жизни и ее давление», которое испытывала личность. «Припоминается, что Россия реалистическая страна», - отмечает ученый и продолжает: «Формулировать это трудно, и вывод, пожалуй, страшноват, но Шолохов допускает наибольший нажим на человека… Кажется, что это противоречит всем гуманным целям, как мы их привыкли понимать. С этой стороны шолоховский мир просто невообразим. Трудно сопоставить его, например, с тем, что называется бережным отношением. Это не бережно, а самая свирепая проверка человека на прочность. Кроме того, этот мир ни секунды не колеблется перед таким понятием, как личность. Не отвергает ее и, без сомнения, чтит, но если надо, свободно перешагивает. Сострадание и сочувствие к ней не исчезают, но одновременно идет одергивание, обламывание, обкатывание ее в колоссальных смещениях целого». Шолоховский реализм в изображении гражданской войны при всей беспощадной «полноте явления» никого не оправдывает и никого не осуждает. Если исходить из позиции автора, то эпиграф «Мне отмщение, и Аз воздам» подходит к роману «Тихий Дон» не меньше, если не больше, чем к роману Л.Н.Толстого «Анна Каренина». При этом Палиевский напоминает слова Достоевского о том, что «при полном реализме найти в человеке человека - это русская черта по преимуществу...»
В середине 1960-х Палиевский предпринимает огромные усилия для появления в свет романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Благодаря ему «премьера» произведения, которое до этого времени «ходило» исключительно в самиздате, состоялась. Журнал «Москва», пусть с некоторыми купюрами, но получает разрешение на публикацию романа в ноябрьском номере 1966 года. «Книга вернула в литературу вопрос о смысле истории, - заключает свой анализ «Мастера и Маргариты» Палиевский. При этом выяснилось, что Булгаков уходит от принятой в ХХ веке «философской прозы» и решает свою задачу исключительно художественными средствами, то есть в живой воображаемой реальности. Его орудие - образ, в котором он наблюдает судьбу основных ценностей жизни, прежде всего христианских. Не поддаваясь претензии обсуждать источник этих ценностей или их канон, он вскрывает вокруг них тайные пружины людских действий и выявляет, насколько каждый ими «взвешен».
Маргарет Митчелл, Олдос Хаксли и, конечно, Уильям Фолкнер - таковы у Палиевского ориентиры в зарубежной литературе, по которым он строил свои итоговые работы, в непримиримом противостоянии сталкивая реализм и авангард: «искусство, можно делать, изготовлять из форм, которые станут добывать самые смелые, «выдающиеся новаторы». Их обобщенный облик, обозначенный Палиевским: «Большие отряды энтузиастов и разгоряченных, обнадеженных бездарностей отправились тогда в разных странах Европы и США на поиски этих форм... Идея синтетической литературы была слишком соблазнительной. И здесь первородному «дикому» таланту, как индейцу, впору было уходить в прерии».
«Фолкнер, - писал Палиевский, - был таким диким талантом. Но не отступил и не покорился, хотя много раз запутывался в сетях мастерства и прорывал их, уходя дальше. Ему удалось испробовать на себе почти все авангардистские новшества, - и в этом нет ничего удивительного, потому что он был самый настоящий провинциал, двинувшийся в столицу за правдой».
«Это цитата из статьи «Открытия Уильяма Фолкнера». Надо сказать, что здесь, как и в других работах, Палиевский постоянно сопоставляет величины громадного диапазона: Фолкнер - Твен, Фолкнер - Шолохов, Фолкнер - Хемингуэй, Фолкнер - Камю. Намечается неожиданное родство Фолкнера с нашим национальным гением - Шолоховым, который силой своего реализма поднимал с самого дна жизни неподвластные другим народные характеры. То же и Фолкнер, чьи персонажи опровергли представление «интеллигентской» литературы, которая подобных типажей «героически» похоронила», - писал О.Н.Михайлов. «Но Фолкнер, - говорил Палиевский, - как раз и доказывал, что чистота не погибла, что она имеет силу прорасти грязь, подчинить и обратить ее в свой «состав», что в этом и есть неукротимое существо жизни. Не идеальное, вдобавок, а реальное, совершающееся каждую минуту за соседним окном. Он призвал для этого своего главного свидетеля - народный характер. Все, что накопилось столетиями неписаных правил, народных убеждений, действует у него или дремлет, как тяжесть, которая не отпускает действовать произвол, поворачивает его все равно, шлепком, в центр, к главному направлению и молчаливо учит. Эта безмолвная сила, неуклонно разворачивающая свой план, производит самое странное и в то же время очень реальное впечатление. В каждом характере, изображенном им, она доказывает - как было сказано об одной из ее героинь - «безразличие природы к колоссальным ошибкам людей».
П.В.Палиевский многие годы был членом редколлегии журналов «Иностранная литература» и «Наш современник». В одном из своих писем он писал: «Вы спросили про редколлегию «Иностранной литературы», но дело не в «титлах» и членствах, которые менялись по отношению ко мне многократно, в зависимости от «очарования или разочарования» тех или иных кланов, а в проблемах, поэтому лучше бы, мне кажется, так…» И далее следовал подробный, отчасти нравоучительный рассказ Петра Васильевича об отражении национальной истории в повседневной жизни обыкновенного человека.
В связи с этим запомнился его рассказ о впечатлениях от посещения сельскохозяйственной фермы в глубинке американского Юга. Хозяйка стала звать мужа, работавшего где-то в доме: «Джон, Джон, иди скорей. К нам приехали русские». И в ответ услышала: «По мне так все равно кто. Лишь бы не янки». В этих словах звучали отголоски Гражданской войны, которая еще не закончилась в душах людей. «И в литературе тоже, особенно в литературе американского Юга», - добавил Петр Васильевич, размышляя о сходстве судеб американских южан и русских казаков.
В 1982 году П.В.Палиевскому удалось с немалыми трудностями добиться издания перевода романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром». В предисловии Палиевский отмечал, что уникальность романа - в типаже его центральной героини Скарлетт О´Хара. «В американской литературе ХХ века, - писал он, - нет более живого характера… который перешагнул за обложку книги и пошел по стране, заставляя трепетать за свою судьбу, - второго такого не отыскать. Тем более что захватывает она неизвестно чем, буквально по словам английской песни: «Если ирландские глаза улыбаются, о, они крадут ваше сердце». Ретт, ее партнер, выражался, может быть, еще точнее: «То были глаза кошки во тьме» - перед прыжком, можно было бы добавить, который она совершала всегда безошибочно».
Известен итог Гражданской войны, Севера против Юга (на стороне которого сражались два деда Митчелл): «Передовые силы праздновали победу. Но, как выяснилось, дело свободы продвинулось недалеко. На поверженные пространства пришел строй, о котором сказал поэт: «Знаю, на место цепей крепостных люди придумали много иных». Финансовая аристократия сменила земельную. В стране, лишенной опыта истории, противоречия прогресса сказались с особой остротой: хищничество, спекуляции и циничное ограбление труда расцвели, почти не ведая препятствий».
В своей работе «Хаксли и Замятин» Палиевский предостерегал «о той грозной опасности, какая надвигается на человечество, прежде всего на обеспеченный и беспечный «золотой миллиард». «Невидимая смерть, наступающая изнутри, - говорит автор, - от перестроения жизни по техническому образцу, отсечение ее от скрытых источников, объявленных вымыслом, и помещение в быстро растущую функциональную клеть - скорлупу. То есть результат как бы естественного и необходимого развития цивилизации».
Анализируя ситуацию наших дней, Палиевский в газетном интервью, которое было не по-газетному названо «Понятие дороги», говорил: «Произошел слом, обвал на исторической дороге, которой шел народ, - со своими, конечно, причинами, но не без мощной помощи извне… Растерянность людей от такого лобового удара понятна… Она (то есть картина) выглядит мрачной лишь тогда, когда не видят дороги или забыли о ней, или дали себя обмануть «сочувственными» причитаниями, что ее не было и нет… И Пушкин говорил «в мой жестокий век», и Тютчев полагал, что «такого ополченья мир не видал с первоначальных дней», и, однако, тут же добавлял: «Велико, знать, о Русь, твое значенье, мужайся, стой, крепись и одолей». А Шолохов, тот прямо предвидел, что времена придут потяжелее Отечественной, но, вы помните, глядел вперед: «Хотелось бы думать, что… этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина». Так будет, конечно, но по восстановлении дороги. Без нее любые усилия, очень часто провокационно подсказанные, обречены». Звучит как завещание.
В социально-исторической перспективе Палиевский отстаивал необходимость союза социализма и веры. На эту тему Петр Васильевич организовал два семинара на острове Капри (1989 и 1990 гг.) и международную дискуссию в ИМЛИ АН СССР. Выступал с лекциями в университетах Европы, Китая, Японии. В 1994 году, по гранту Фулбрайта, читал в Центре Южной культуры (Оксфорд, Миссисипи) cпецкурс «Гражданская война в литературе России и США».
Глава о природе художественного образа, написанная Палиевским для трехтомной «Теории литературы», ИМЛИ (1962-1965 гг.), была включена в серийное издание Йельского университета «Twentieth Сentury Views». Цель издания - «представить наилучшие образцы критической мысли в оценке классиков мировой литературы». Рассматривая многозначность образов, Петр Палиевский использовал примеры из «Воскресения» и «Хаджи Мурата», перевод его работы вошел в сборник «Толстой».
Толстой оставался в центре научных интересов Палиевского с университетских лет и до конца его дней. Всего несколько страниц о Толстом из его последней книги «Развитие русской литературы ХIХ - начала ХХ века» задали тон в журнале, вышедшем к очередному мероприятию Американо-российского фонда культурного сотрудничества (American-Russian Cultural Cooperation Foundation, Washington D.c.) - «Tolstoy and America».
Палиевский постоянно участвовал в двусторонних симпозиумах под эгидой Академии наук CCCР и Американского совета научных обществ (American Council of Learned Societies). Совместно с профессором Уильямом Р.Феррисом, который внес большой вклад в изучение Американского Юга и с 1997 по 2001 год занимал пост директора Национального фонда гуманитарных наук (The National Endowment for the Humanities), Палиевский обеспечил бесперебойное выполнение разностороннeй программы, включавшей в том числе встречи и заседания в Москве и станице Вешенской.
Будущее раскроет и наполнит новым смыслом труды и личность нашего замечательного соотечественника.
Скорбя об утрате, хочется растворить ее словами любезного взыскательному вкусу П.В.Палиевского поэта Жуковского в стихотворении «Воспоминание»:
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.
