Каждая новая книга И.Д.Звягельской*(*Звягельская Ирина. Ближний Восток и Центральная Азия. Глобальные тренды в региональном исполнении. М., 2018. 218 с.) - событие, и этому есть объяснение. Автор вновь вышедшей монографии - известный специалист-международник, поле научных интересов которого хотя и широко, но в нем присутствуют два ведущих исследовательских направления, связанных с теми региональными пространствами, названия которых вынесены в заглавие этой монографии. Впрочем, если речь идет о книге-событии, то дело заключается в том, каково ее содержание и могут ли выводы автора рассматриваться как качественный вклад в развитие той отрасли научного знания, в которой автор специализируется. Относится ли это к новому исследовательскому проекту И.Д.Звягельской?

Да, в полной мере. Это определяется тем, что автор монографии поставила перед собой важную задачу - определить, как воздействуют нынешние направления (мегатренды) эволюции современной системы международных отношений на регионы Ближнего Востока и Центральной Азии. Уже данная постановка вопроса принципиальна - российские исследователи в большей мере интересуются ситуацией, складывающейся в этой связи в иных регионах современного мира, оставляя в стороне (разумеется, относительно) положение как на пространстве, где расположены государства арабского мира и Израиль, так и в пределах части территории бывшего Советского Союза. Это означает, что вновь появившаяся работа, закрывая имеющуюся лакуну, вносит важный вклад в более глубокое понимание охватывающих весь мир процессов. Однако что имеет в виду автор этой работы под «мегатрендами»?

Выделяя их, И.Д.Звягельская пишет о «растущих вызовах современной государственности» и «эволюции суверенитета в поствестфальском мире», о «дальнейшей регионализации международных отношений» и, как следствие, «усилении роли местных игроков», о современной «зыбкости привычных понятий», выражающей себя в «явлении гибридизации». Мегатренды не только предполагают, но и делают очевидным «трансграничный терроризм», существенную корректировку конфликтов, революционные перемены «на фоне эволюционного развития», трансформацию «соотношения современности, традиционализма и архаики» как на Ближнем Востоке, так и в Центральной Азии (с. 4-5).

Если существующая в пределах этих двух региональных пространств государственность стала во многом итогом внешнего признания (хотя, естественно, эндогамные факторы ее становления никоим образом не могут отрицаться), то это не означало, что государственность была «самодостаточна». Возникнув в границах, очерченных внешними силами (Великобританией и Францией в случае Ближнего Востока, Российской империей/Советским Союзом в случае Центральной Азии) и на основе, содействовавшей в наиболее адекватной форме реализации их интересов, ближневосточная или центральноазиатская государственность плохо коррелировалась с принципами бытия местных обществ. Такие общества были не только фрагментированы (этнически, конфессионально и регионально), но и стремились «выживать и функционировать в традиционно структурированной среде» (с. 5).

Приходя к этому выводу, автор монографии отнюдь не распространяет его на все государства обоих регионов. Если применительно к одному из них она указывает на существование «исключения», представленного Израилем, то в случае второго - едва ли не на все центральноазиатские государства. Их объединяет все та же роль внешнего фактора (хотя и в специфическом обрамлении). Если сионистский/израильский проект испытал решающее влияние европейского национализма и развивался в рамках британского мандата, то центральноазиатская государственность вырастала из российско-имперской/советской модернизации, включая и осуществленное в 1920-х - 1930-х годах «национальное размежевание», положившее начало местной государственности, окончательно оформившейся уже после распада Советского Союза.

Как и в Израиле, где «доминирующий этнонационализм» осложняет «процесс складывания единой гражданской идентичности» (с. 20), так и в постсоветских центральноазиатских государствах чертой их современного бытия выступает «этнонациональное измерение», порождающее «трудности» для внедренных извне этнических групп (впрочем, порой и для местных, отличающихся от основной массы населения их конфессиональной принадлежностью), оказывающихся неспособными «вписаться в меняющиеся общественные отношения» (с. 23-24).

Этнонационализм, пишет автор, порождает мифотворчество. Разумеется, оно многообразно. Его источник в израильском случае - «духовно-религиозная традиция» иудаизма (с. 20), в центральноазиатском - идеализируемые «герои и завоеватели» прошлого (с. 24). И.Д.Звягельская отказывает арабскому миру в феномене этнонационализма и сопровождающем его мифотворчестве, но тенденция действий в этом направлении очевидна и там, проявляя себя в большей мере применительно к общественно фрагментированным республиканским государствам и появляясь только сегодня в стремящихся к более глубокой общественно-экономической трансформации монархиях. В любом случае крушение «общенациональной» идеи, последовавшее за Первой мировой войной, порождая местные «страновые» государства, требовало придать этим государствам необходимую легитимность, утверждавшую их органическую связь с древностью (шумеро-вавилонский Ирак, фараонский Египет, финикийский Ливан и Сирия, боровшиеся с римлянами царицы Зенобии). Тем не менее с автором приходится соглашаться что «ренессанс» все той же «общенациональной» идеи в 1950-х - 1960-х годах породил в арабском мире (по крайней мере, в президентских республиках) не гражданские общества, а опиравшиеся на силовые структуры авторитарные режимы.

Но можно ли говорить о существовании на Ближнем Востоке и в Центральной Азии полноценных с точки зрения их суверенного статуса государств? Да, несомненно, в пределах ближневосточного регионального пространства «внешним силам традиционно была отведена особая роль» (с. 31). Именно они в условиях глобального советско-американского противостояния «с переменным успехом формировали политическое лицо Ближнего Востока» (с. 34). Уже эти обстоятельства ставят под вопрос идею полномасштабности ближневосточного государственного суверенитета.

Сегодняшняя же ситуация, контекст которой состоит в «многочисленных конфликтах», позволяет выдвинуть подтверждаемое многими фактами утверждение о «практическом исчезновении» суверенитета в этом регионе. Современное развитие событий позволяет говорить о том, что это «исчезновение» не только и не столько результат действий глобальных держав, сколько и итог курса региональных государств, «открыто пренебрегающих суверенитетом своих соседей» (с. 41).

Ближневосточное региональное пространство приобретает все более неустойчивый характер. Там появляется все большее число «провальных» государств, а порождаемый ими «вирус» анархии распространяется на соседние страны и территории, содействуя увеличению числа негосударственных акторов и все большей «десуверенизации» стран, ставших объектом вмешательства внешних (глобальных и региональных) сил.

Относится ли это только к Ближнему Востоку? Нет, справедливо считает автор. Внешние силы «сыграли решающую роль в становлении государственности региона» Центральной Азии, а советская модель национально-территориального размежевания «породила проблему разделенных этносов, обострила борьбу за ресурсы», поставив вопрос и об урегулировании пограничных споров. Впрочем, в отличие от Ближнего Востока, испытывающий воздействие мегатрендов центральноазиатский региональный пейзаж выглядит более «умиротворенно». Несмотря на вызовы местному суверенитету, представленные «межграничным терроризмом и преступностью, деятельностью негосударственных акторов» и борьбой между местными «центрами силы», процесс «десуверенизации» региональных государств, скорее, «перспектива», но не нынешняя реальность (с. 48-50). Хотя насколько далека эта «перспектива»?

Говоря о современном международном терроризме и его влиянии на Ближний Восток и Центральную Азию, И.Д.Звягельская отталкивается от «примера ДАИШ», не забывая и о существовании иных террористических группировок, действовавших (или действующих) в пространстве обоих регионов. Тем не менее ДАИШ важен для нее в силу того, что именно эта организация оказалась «в центре международной повестки дня» (с. 57). Автора интересуют причины появления и расширения влияния данной структуры, что вовсе не означает детального исследования ее истоков и процесса развития, этому сюжету посвящено немалое количество вышедших в свет работ.

Автор концентрирует внимание читателя на «привлекательности средневековой архаики», отмечая, что вопрос никоим образом не сводится лишь к, казалось бы, категорически отбрасываемому исламистами секуляризму (с. 61). Разве секулярные принципы управления, замечает она, не свойственны апеллирующим к религиозной догме политическим системам (иранской и, стоило бы добавить, все более продвигающейся по этому пути саудовской)? Разве не выборы («как инструмент демократии») открыли путь к власти египетским, тунисским, палестинским и турецким исламистам?

ДАИШ - «альтернатива национальным государствам» (с. 61). Эта структура представляет себя «новым глобальным проектом государственного строительства, лишенным издержек, порожденных неверием и отступлением от канонов». Борьба за данный проект «оправдывает любые ненормативные методы». Что же, четкий и не оставляющий сомнений вывод, который дополняется не менее справедливым замечанием: «Выдвигаемые им идеи [несмотря на военный разгром в Сирии и Ираке] остаются востребованными в различных обществах, где запрос на справедливость высок, а перспектив на его удовлетворение практически нет» (с. 63). Иными словами, стоит ли в свете этого вывода говорить только об исламизме? Или возможны производные от названий иных религиозных доктрин, с помощью которых можно было бы определить идентичные по духу и методам действия движения и структуры, приверженцы которых существуют далеко за пределами в основном мусульманского Ближнего Востока? Да и на самом Ближнем Востоке, вовсе не окрашенном в однотонно исламские тона?

А что же Центральная Азия? Крушение Советского Союза открыло этот регион глобализированному внешнему миру - международные исламистские группировки не могли не видеть в нем, абсолютное большинство населения которого исповедует ислам, «ценный ресурс» (с. 65). Соседство же с Афганистаном становилось принципиально важным вызовом для всех центральноазиатских государств. Вывод автора вновь не оставляет сомнений: «В последние годы радикализация молодежи… обозначилась более отчетливо».

Фоном этой «радикализации» становилась «безнадежность, вызванная отсутствием перспектив», а ее итогом - «закрепление в общественном сознании примитивных рецептов общественного переустройства» (с. 66). Поток отправлявшихся в Сирию и Ирак симпатизирующих ДАИШ молодых людей имел тенденцию к возрастанию. Клубок межгосударственных и внутренних противоречий, сложившихся в Ферганской долине, полная ликвидация легальных религиозных партий и движений - все это более значимые факторы, определяющие радикализацию, чем возвращение боевиков ДАИШ на родину.

Отдельная глава монографии посвящена «гибридизации на войне и в политике». Определяя «гибридный конфликт», автор отталкивается от уже ставшего устойчивым утверждения о том, что в нем участвуют как регулярные, так и нерегулярные военные силы, «государственные и негосударственные акторы, объединенные общей политической задачей» (с. 81). В свете этого утверждения она рассматривает классический пример такого конфликта - «вторую ливанскую войну 2006 года» - широкомасштабные военные действия израильской армии против движения «Хезболла», как и участие военизированных отрядов этой организации в боевых действиях в Сирии.

По мнению автора, «гибридный конфликт» несет в себе становящуюся все более очевидной тенденцию к дальнейшей «фрагментации» конфликтов, поскольку в них значительно шире, чем когда бы то ни было, участвуют «частные армии, наемники, добровольческие соединения на коммерческой основе», решающие и «военные задачи» (с. 88). Роль и значение регулярных вооруженных сил уходят в прошлое? И.Д.Звягельская далека от того, чтобы придать этому выводу характер необратимого - она лишь анализирует один из аспектов влияния мегатрендов на ситуацию, складывающуюся на Ближнем Востоке.

В поле зрения автора монографии находятся и «гибридные режимы», в конструкции которых присутствуют не только «авторитарная жесткая вертикаль», но и «элементы демократических институтов», включая и те, которые формально имеют «все признаки демократических», но «ограничивающие права отдельных групп населения» в силу специфики внутриполитического развития либо особого «понимания угроз» (с. 89). И.Д.Звягельская (несмотря на высказываемые ею разносторонние оговорки) считает «гибридными» режимы всех государств Ближнего Востока и Центральной Азии.

При всем его особом положении Израиль не является в этом отношении исключением - качество «этнической демократии» сближает его с арабскими соседями. Впрочем, важнее другое обстоятельство - И.Д.Звягельская тщательно исследует более значимый процесс ‒ непостоянство, колебание «соотношения авторитаризма и демократии» в эволюции «гибридных режимов» (с. 91), определяемое устремленностью к модернизации, с одной стороны, и неизбежностью встраивания традиционных институтов в современную систему управления - с другой. Итог ее анализа: гибридность ближневосточных и центральноазиатских режимов «рассчитана на долгий период», обусловлена «не только конъюнктурными соображениями, но и базовыми культурными характеристиками обществ», а «ее результаты могут оказаться неожиданными» (с. 105).

Этот вывод неизбежно требует от автора монографии обратиться к вопросу архаизации и традиционализма в сегодняшней Центральной Азии и на Ближнем Востоке. Констатируя, что в государствах данных регионов происходит процесс «воскрешения традиционных практик, образов, элементов культуры прошлого», И.Д.Звягельская отнюдь не считает возможным говорить в этой связи о «возвращении к древности», но, напротив, видит в таком воскрешении «эффективное средство мобилизации и консолидации общества в условиях неопределенности» (с. 109). Это очевидно как для Ближнего Востока, «вступившего во второе десятилетие XXI века в состоянии раздробленности и общей нестабильности» (с. 113), так и для Центральной Азии, где обращение к архаике «имело непосредственное отношение к поискам национальной идентичности» (с. 125).

Архаизация определяется и «общественным запросом снизу», и стремлением властных элит к «манипулированию обществом», когда оба обстоятельства способны смыкаться (с. 117-118), а лидеры, осуществляющие властные функции (для автора важен в этой связи пример саудовского наследного принца Мухаммеда бен Сальмана) в традиционном обществе, «вынуждены действовать в рамках привычной и понятной для этого общества модели» (с. 122).

В какой мере можно ныне говорить о революции и эволюции как о двух противоположностях развития? Не размыты ли сегодня (под влиянием все тех же мегатрендов) процессы революционных и эволюционных трансформаций? Это далеко не праздный вопрос.

Основания для его постановки веские: и Ближний Восток, и Центральная Азия пережили (а быть может, и продолжают переживать) в XXI веке резкие переходы от «полной сервильности к массовому противостоянию» (с. 135) - «арабская весна» и последовавшие за ней кровавые конфликты и гуманитарные кризисы, межэтнические столкновения 2010 года в кыргызском Оше и социальные протесты 2011 года в казахстанском Жанаозене тому примеры. Однако история обоих регионов включает и иные, более ранние свидетельства выливающейся наружу внутренней напряженности - бесконечные (и сопровождавшиеся кровопролитием) государственные перевороты в арабском мире или межтаджикский конфликт 1992-1997 годов.

Причины происходивших потрясений во многом выявлены - общества обоих регионов находятся в состоянии перехода, период транзита несет в себе угрозу значительного разрыва между правящими классами и их подданными, наблюдается фрустрация целых социальных групп, борьба за перераспределение властных полномочий. Модернизация усиливает государственный аппарат, игнорирующий право и формирующий себя из числа родственно-земляческих групп. В случае же «арабской весны» речь шла о «резком омоложении общества, появлении образованных людей, не способных найти себе применения, бедности», маргинализации перемещавшихся в города сельских жителей
(с. 135-137).

Арабский мир менял прежние представления о революционном перевороте. «Арабская весна» вовсе не предполагала наличия «групп заговорщиков» или партийных руководителей - события в Тунисе, Египте или Йемене не выявили лидеров. Схема переворота выглядела как «толчок - массовые демонстрации - свержение главы государства». Далее же все зависело от умения правящих элит пойти на компромисс и от «готовности к вмешательству региональных и внерегиональных акторов» (с. 142). В целом эта схема оказалась верна и для событий в Центральной Азии.

Вместе с тем автор монографии не склонна абсолютизировать ближневосточные и центральноазиатские социальные потрясения. «Арабская весна» не затронула весь арабский мир (и тем более арабские монархии), прежний режим был восстановлен в Египте и реформирован в Тунисе. Арабские режимы в основном остались устойчивыми благодаря легитимности своих правителей, поддерживаемой как традиционными, так и модернизированными институтами.

Смена власти в Туркменистане, Узбекистане и в 2017 году в Кыргызстане также не сопровождалась какими-либо потрясениями. В случае и того и другого региона «сочетание традиционных подходов и современных механизмов» (с. 149) исключило по-настоящему революционные трансформации. Тем не менее местные режимы продолжают нуждаться «в проверке легитимности и общественной популярности», хотя инструменты этой «проверки» ‒ выборы и референдумы - в традиционном обществе не могут выглядеть как «идеальные» (с. 151-152).

Наконец, последний раздел монографии И.Д.Звягельской, в котором она рассматривает, как современное состояние «размытых» международных отношений воздействует на сохраняющиеся либо вновь возникающие конфликты. Обращаясь к региональному пространству Ближнего Востока, автор констатирует снижение значения межгосударственных конфликтов, на смену которым приходят конфликты «внутри государств чаще всего на конфессиональной, этнической или племенной основе», как и «волна социальных выступлений эпохи «арабской весны», в итоге тоже реализовавшаяся… в рамках традиционных идентичностей» (с. 156).

Разумеется, основой нового поколения конфликтов является «обширное поле традиционализма», а также сосуществование в регионе сильных и слабых государств, когда «сильные игроки» усиливают вмешательство в дела своих «слабых» соседей. Но главное в том, что внутренние конфликты сегодняшнего дня развиваются в отсутствии «спаянной общими идеями оппозиции», а этническая, конфессиональная, регионалистская или племенная идентичность превращается в основу для создания разрозненных вооруженных группировок, выглядящих «хрупкими» и не способными долго противостоять общему противнику (с. 158). Конфликт в Сирии полностью подтверждает этот вывод.

Итогом возникновения нового поколения конфликтов становится «распад официальных военных структур» либо их «ослабление» (с. 159-160), появление «негосударственных вооруженных акторов», формы которых могут варьироваться - «Хезболла» сочетает в себе черты негосударственной и государственной структуры, «ХАМАС» исполняет функции «военного сопротивления» и «социального» управления (с. 161-162). То же новое поколение конфликтов порождает феномен полевых командиров, проявивший себя не только в Ливии или Йемене после 2011 года, но и значительно раньше - в ходе межтаджикского противостояния. Но, кроме того, внутригосударственные конфликты политизируют «привычные идентичности» (с. 171), связанные с этничностью, конфессиональной или трайбалистской принадлежностью, построенные на основе кровнородственных либо земляческих связей.

Эти конфликты начинают приобретать все более ярко выраженный инструментальный характер - внешние акторы, а также региональные «центры силы» видят в них средство решения собственных задач, подчеркивая в этой связи идею обеспечения собственной безопасности. Отсюда вытекает и новое измерение арабо-израильского конфликта, включающее сближение суннитских монархий региона и еврейского государства, дальнейшее развитие которого сдерживается нерешенностью палестинского вопроса.

Конфликты в обоих регионах (да и не только там) нуждаются в урегулировании - этого требует возникшая под воздействием мегатрендов ситуация в современной системе международных отношений. Но встает вопрос о форматах такого урегулирования, в отношении которого И.Д.Звягельская делает резонное замечание - «внутренние конфликты и гражданские войны в наименьшей степени подвержены урегулированию» в силу того, что в их основе лежат «ценности» - «обычаи» и «иные культурные характеристики» (с. 185). Эти «ценности» порождают «интересы», разделяющие многоэтничные и многоконфессиональные общества. Приводимый в этой связи пример ближневосточного конфликта, когда два народа оспаривают свое право на Палестину, наиболее показателен. Более того, автор монографии указывает и на «асимметричность» современных ближневосточных конфликтов (ссылаясь на пример Сирии), связанную с разновеликостью сил правительства и оппозиции. Если, считает она, в Сирии и достигнут «военный и территориальный баланс», то произошло это в силу внешнего вмешательства, а вовсе не в результате «осознания сторонами бесперспективности продолжения интенсивного военного противостояния» (с. 188). Тем не менее компромисс необходим и его поиск может и должен стать предметом «определяющего участия в урегулировании внешних сил» (с. 189).

Существует ли пример успеха такого урегулирования? И.Д.Звягельская отвечает на этот вопрос положительно. Это - политическое урегулирование в Таджикистане. Конечно, добавляет она, данный пример не универсален, однако «принцип раздела власти остается основой политического компромисса в гражданских войнах» (с. 195), даже если иметь в виду, что последующее развитие событий (что доказывает эволюция нынешнего режима Душанбе) и может поставить вопрос об «эвентуальности» нового выхода оппозиции «на политическую авансцену» (с. 196).

Стоило бы все-таки вернуться к сказанному выше: новая монография И.Д.Звягельской - книга-событие. Автор на практике знает ситуацию в исследуемых ею регионах и при этом бережно учитывает выводы своих российских и зарубежных коллег. Будет ли монография интересна? В этом даже не приходится сомневаться, сделав заранее вывод о том, что интерес к ней проявит самая широкая (включающая не только специалистов) читательская аудитория.