Паника

То, что мир сменил парадигму своего развития, совершенно ясно. И если еще в 1960-1970-х годах, а может даже и в начале 1990-х, казалось, что в целом есть направление развития мира, то сейчас слишком много сомнений в том, что вообще кто-нибудь из мировой элиты внятно отдает себе отчет в том, что происходит. Мы видим, что реальные показатели уровня жизни в странах Западной Европы и Северной Америки явно не растут. Экономический кризис, глобальный по своему масштабу, не идет на убыль, а набирает обороты.

Но самое главное, что подоплекой и экономического кризиса, и растерянности, царящей в мире, является глубочайший социально-политический кризис. Его проявления просты и ясны: падение интеллектуального уровня управляющей элиты, дезорганизация гражданского общества, размывание ценностей, на которых оно основано. Драма, впрочем, касается и всех иных обществ. Нет сомнений, что «арабская весна» символизировала кризис традиционного арабско-мусульманского мира.

В Европе наблюдается снижение рождаемости, рост числа заключенных, усиление беспорядков, распространение социального уныния, атомизация общества и потеря социальных ориентиров, неприкрытое противостояние между возрождающимся консерватизмом в самых ханжеских проявлениях и стремлением к индивидуальному счастью и свободе и многое, многое другое.

В известной мере все это описано Зигмундом Фрейдом в «Психологии масс». И является свидетельством снижения уровня самоорганизованности граждан. Конечно, в тюрьме массу можно контролировать безо всякой ее организации, но сама по себе масса в состоянии создать собственную организацию только при наличии образа реальности. Образ, который ныне распадается, есть образ общества всеобщего благоденствия. И здесь дело не только в том, что образ общества всеобщего благоденствия подразумевает высокий уровень потребления, постоянное возрастание благосостояния. Помимо этого предполагается, что существует некий воображаемый субъект - государство, формируемое демократическим путем, - способный позаботиться об обществе. Этот субъект, представленный национальными лидерами и институтами, компетентен, добр и, самое главное, не только видит каждого, но еще и в состоянии о нем позаботиться.

Но этот образ рушится. И потому лозунг «Спасайся, кто может» вдохновляет разрозненных современных индивидов. И бегут кто куда, интеллектуально порознь, что приводит к неизбежному снижению способности рационально воспринимать происходящее, прогнозировать и планировать необходимые действия. Как известно, паника неизбежно приводит к снижению умственного качества не только общества в целом, но и каждого его члена.

Россия вместе с Европой

Происходящее сейчас в стране и мире нуждается в обновлении языка описания, частью которого может стать актуализация подзабытых элементов прежнего вокабуляра. Одним из таких является клише «Европа - наш общий дом», подразумевающее единое политико-культурное пространство, включающее нашу страну. Разумеется, не в прежнем пропагандистском его значении, а как метод исследования процессов, происходящих в России, где весьма распространенным стало поверхностное противопоставление России и Европы. Исходя из принципа европейского единства исследователи могут описывать наблюдаемое ныне не в противопоставлениях «Европа - Россия», «Старая Европа - новые члены евросообщества», а обращая внимание на общие для всего континента проблемы и противоречия, достигшие ныне критического уровня. Взгляд на Европу из России не есть взгляд со стороны.

Но сама Европа начинает смотреть на себя со стороны. Такие наблюдатели (в том числе и российские) предлагают Европе решение ее проблем (а значит, и проблем России), находясь вне европейской идентичности. А из истории мы знаем, что именно с подобных суждений и начинались тоталитарные проекты в Европе, включая Россию. Ключевым же является слово «идентичность». К ряду европейских мыслителей восходит представление о невозможности утверждения демократических ценностей с помощью рациональных обоснований, о демократических формах индивидуальности как идентификации с этими ценностями. Тоталитаризм опять же, как мы знаем из истории, первым делом выдвигает против демократических ценностей рациональные доводы.

Это уже происходило в различных европейских странах, включая Россию. Когда речь идет о советской довоенной истории, основное внимание уделяется тоталитарной изоляции страны, хотя то были годы весьма активной внешней политики - тайной и явной, государственной и партийно-коминтерновской. Не принимается во внимание тот факт, что демократическое государственное устройство на протяжении XX века не было свойственно большинству европейских наций. Довоенный период советской истории - часть тоталитарного периода истории европейской.

Нам не хотелось бы прибегать к старому штампу «закат Европы», поскольку подобные «закаты» - неотъемлемая часть европейской истории. Годы относительной стабильности и мирного развития приучали и приучают европейцев к образу гармонично развивающейся европейской общности, совсем недавние катастрофы и катаклизмы начинают восприниматься как давно прошедшие. Таково наше восприятие не только Второй мировой войны, но и совсем недавнего югославского кошмара.

И потому, когда европейцы, в том числе и русские, сталкиваются с новыми проблемами, возникает стремление дать простые ответы на сложные вопросы. Сейчас мы наблюдаем парадоксальную ситуацию: интеллектуалы говорят о необходимости отказа от базовых ценностей или пересмотра их, не замечая или не желая замечать, что правящие политические элиты и те, кем они управляют, - да, вот такое единство наблюдается ныне в Европе - уже отходят от этих ценностей, не прибегая к манифестам и декларациям.

Со второй половины 1990-х годов в обиход - правда, не слишком широкий - вошло слово «неототалитаризм». Первым, кто его употребил, следует, видимо, считать сербского ученого Зорана Видоевича. В те годы он предостерегал, что трансформация отдельных постсоциалистических обществ в направлении установления неототалитаризма была бы наиболее опасным и регрессивным явлением. Им были исследованы и во многом адекватно спрогнозированы черты того общества, которое он назвал «неототалитаризм при постсоциализме». Весьма показательно, что десять лет спустя Видоевич предложил концепцию либерального тоталитаризма уже для Европы в целом. Он считает тоталитаризм постоянно присутствующей тенденцией западной цивилизации и результатом вырождения либеральной демократии.

Принципиально важным представляется то, что сербский ученый призывал сосредоточить исследовательские усилия не столько на поведении элит, сколько на готовности общества превратиться в единую массу, в безликое «мы». Разумеется, бытование термина «неототалитаризм» более широко. Его возводят порой к «Одномерному человеку» Маркузе, применяют по отношению к засилью транснациональных корпораций или в связи с развитием коммуникационных технологий. И это весьма показательно. Для трех восточноевропейских государств первостепенны проблемы политической трансформации и поведения элит, а для Британии - настроения низов. В ряде стран ужесточается миграционное законодательство, странные процессы идут в Венгрии. Но единая европейская картина складывается только при объемном взгляде на все стороны общественного устройства и человеческой жизни.

Образование «новой массы», разрушение способности к самоорганизации в разнообразии соблазняют власти на то, чтобы взять на себя больше ответственности, что, в свою очередь, еще больше ослабляет общество и разрушает баланс власти, индивидуального успеха и личной независимости. Индивидуум слабеет и обособляется, общество все в большей степени передает свои права власти.

Европа угрожает Европе

Нынешний кризис, как и все прежние, это, безусловно, кризис европейской идентичности, переоценки ценностей, языка описания действительности. Касается это всех сфер общественной жизни и во многом связано с проблемами, возникающими в ходе переживаемой миром коммуникационной революции, вызывающей все большую тревогу у политических элит (как правящих, так и на данный момент оппозиционных). Повсеместна тенденция к замене свободного обновления элит кооптацией в их состав, стремление к несменяемости людей и группировок у власти, к усилению контроля. И хотя эти тенденции наиболее заметны на востоке Европы, в Венгрии и отчасти в Италии, они имеют шансы стать определяющими для всего континента.

В начале 1990-х годов в Западной Европе (Франция, Англия, Германия) в тюрьмах сидело примерно 50-60 человек из 100 тысяч. К началу нашего века число заключенных удвоилось и достигло 100-120 на каждые 100 тыс. населения. То же самое произошло и в США. Там, правда, всегда было много заключенных, но сейчас их 740 на каждые 100 тысяч. В России только немногим меньше. При этом в Европе количество насильственных преступлений практически не выросло.

Еще более впечатляющие последствия открылись в сфере экономического регулирования. Конечно же, новые коммуникационные технологии сделали невероятно много для эмансипации бизнеса. Теперь можно в секунды проводить трансакции, мир глобализировался и превратился в колоссальную бизнес-сеть. Естественно, в ней возникла своя иерархия, свои отношения, свои правила. Финансовые власти, причем прежде всего США и Западной Европы, отреагировали на это неожиданным образом. Они стали подменять отношения между субъектами бизнеса отношениями между бизнесом и самой властью.

Кризис приобрел системный характер. И в экономике, и социальной сфере, и культуре мы видим его признаки. Он проявляется в том, что:

- общество атомизировалось. Общенациональная идентичность, которая была основой типичного европейского общества в рамках государства, опирающегося на политическую нацию, исчезает. На ее место заступают так или иначе организованные субкультурные общности. Они складываются на разных основаниях - криминальные сообщества, профессиональная деятельность, принадлежность к корпорациям разного рода и уровня, этничность;

- иерархия ценностей, присущая демократическому обществу, расползается. Разрушаются механизмы социализации. Традиционные институты - семья, школа, профессиональные союзы, политические партии, религиозные институты и объединения - не работают или работают плохо. Функции социализации переходят к средствам массовой коммуникации, которые с этим не справляются;

- вследствие растерянности и атомизированности, дробности ценностной картины мира прекратился рост экономики, фактически уровень жизни или не растет, или даже снижается. Значение труда утеряно, реальный сектор ослаблен. Драму усиливает чрезвычайно высокая производительность труда тех, кто еще не бросил работать, и невероятная слабость тех, кто не вписался в существующий рынок. Недавние британские погромщики - потребители того, что производят другие, - и неспособны ничего дать взамен. Это попросту лишние люди. В Аргентине, где подобные лондонским погромы происходили в 2001 году, погромщиков, выносивших содержимое магазинов, называли мешочниками, что весьма характерно;

- государство все больше присваивает себе то, что принадлежит обществу. В силу ослабления последнего, современное государство превратилось в смесь надсмотрщика, социального работника и психотерапевта. При этом надо понимать, что государство состоит из конкретных людей, охваченных жаждой власти и стремящихся самоутвердиться и обрести превосходство над окружающими;

- средства массовой коммуникации, развитие которых определяет профиль общества в последние десятилетия, оказались не инструментом взаимного развития, а средством мультипликации базовых предрассудков и иждивенческих настроений;

- развиваются настроения деструктивного толка: иждивенчески ориентированные массы выказывают склонность к разрушению цивилизации, превращению ее в мелкоперемолотый тоталитарный хаос;

- отрицается возможность построения авторитета индивидуума вне государства. Нельзя заниматься бизнесом и строить доверительные отношения без опеки и контроля государства. Власти отказывают гражданам в праве распоряжаться свой судьбой и средствами.

Если можно так выразиться, у мира больше нет плана: никакая идея не владеет умами всерьез. И потому вакуум может быть заполнен неототалитарным хламом. В частности, отрицанием европейского мультикультурализма, ксенофобией и расизмом. В том числе и расизмом социальным.

Европа созревает для неототалитаризма, родственного тоталитаризму прежних лет, но имеющего свои особенности. И одна из важнейших черт как старого, так и нового тоталитаризма - это всеобщая, подлинно тотальная готовность принять его на всех уровнях общества, всеобщая усталость от демократии и желание индивидуума, будь он членом правящей элиты или клошаром, слиться с безликой массой.

Европейский бунт

«Вялотекущее моральное разложение» - так Дэвид Кэмерон назвал августовские беспорядки в британских городах. Премьер-министром Великобритании был составлен целый список причин, которые, по его мнению, поспособствовали взрыву в обществе и волне погромов, прокатившихся недавно по британским городам. Среди них: неполные семьи, школы, в которых отсутствует дисциплина, и брошенные на произвол люди, никем не контролируемые социальные и этнические общины. По его мнению, отпор сил безопасности зачинщикам беспорядков должен быть подкреплен отпором общественности.

Со всем этим не поспоришь, но есть такое понятие: «общие слова». Что здесь, собственно, обсуждать, если о конкретных событиях, их особенностях и причинах ничего и не сказано. А главное - подобная речь была бы актуальной, корректной и адекватной и 10, и 20, и 100 лет назад.

В ней нет ничего о том, что социальные сети приобретают асоциальный характер, что на их основе не складываются новые конструктивные общности, а формируется толпа. В ней нет ничего о том, что разгромы магазинов - признак кризиса общества потребления. Система социального обеспечения не гарантирует единого потребительского стандарта, который является важнейшим консолидирующим элементом современного общества. Грабители всего лишь хотели привести свою жизнь в соответствие с тем образом, который пропагандируется в медиа с их рекламой. Нынешние волнения (Англия, Франция, Италия и др.) - это самоукус общества потребления, в котором люди начисто лишенные приемлемого будущего, просто-напросто берут то, на что не могут заработать даже в перспективе, и чего, соответственно, купить не могут. Здесь уместно вспомнить о фиксируемом социологами в России имущественном расслоении населения, формировании в нашей стране субкультуры бедности, социального слоя, образованного изгоями общества потребления.

Владимир Набоков, признавая, что сами по себе рекламные ролики бывают порой весьма хороши, тем не менее предупреждал о социальной опасности рекламы: глубочайшая пошлость, источаемая рекламой, не в том, что она придает блеск полезной вещи, но в самом предположении, что человеческое счастье можно купить и что покупка эта в какой-то мере возвеличивает покупателя. Конечно, сотворенный в рекламе мир сам по себе безвреден - каждый знает, что сотворен он продавцом, которому всегда подыгрывает покупатель. Самое забавное не в том, что здесь не осталось ничего духовного, кроме экстатических улыбок людей, приготовляющих или поглощающих божественные хлопья, не в том, что игра чувств ведется по законам буржуазного общества, нет, самое забавное, что это - теневой, иллюзорный мир и в его реальное существование втайне не верят ни продавцы, ни покупатели, особенно в нашей мудрой, прагматичной и мирной стране.

И этот иллюзорный мир предлагается тем, кто переместился в Европу из совсем иных цивилизационных и культурных условий. Так зарождается новый европейский бунт, который внешне выглядит как бунт инокультурный, этнически и расово окрашенный. Но таковым не является. Об этом несколько лет тому назад сказал Андре Глюксман, рассуждая о беспорядках в арабских кварталах французских городов. Он заметил, что на родине мигрантов массовые выступления не являются частью политической традиции, что эти банды насильников-поджигателей - французы, французы в полной мере... прекрасно интегрированные французы. И эта их интеграция окончательно вскрывается через поджог автомобилей. Они интегрированы. Они интегрировались не так, как их родители, не мирным, достойным уважения путем. Они интегрировались во Францию, ничего не понимая ни в ней, ни в мире, в котором они живут... во Францию, утратившую многие из своих ориентиров. И это поведение поджигателей - глубоко французское поведение.

Сейчас высказывание Глюксмана нуждается в некоторой корректировке. Это не тот бунт, который сопоставим с прежними европейскими кризисами, приводившими к качественным изменениям общества, его переустройству на основе новых ценностей и принципов. Ныне очевидно, что это всего лишь бунт потребителей, соединяющий бывшие колонии с бывшими метрополиями.

С того времени, когда Глюксманом были произнесены эти слова, мир стал свидетелем арабских бунтов, приведших к смене правящих элит в нескольких странах, сильно различающихся по своему политическому устройству, социальной структуре и экономическому потенциалу. Там масса была возмущена патерналистской недостаточностью государства и желала иного распределения тех благ, которые, в частности, приходят туда из развитых стран, давно уже превратившихся в спонсоров и доноров для всего остального мира. И это тоже взаимная интеграция. Как и то, что «арабскую весну» вспоминали в своих выступлениях участники октябрьских акций, начавшихся с призывов «занять Уолл-стрит».

В этих демонстрациях принимали участие отнюдь не бедняки и не люмпены. То был протест среднего класса, а не беднейших слоев населения, как недавно в британских городах. Хотя в Риме без грабежей в разгромленных магазинах не обошлось. Так что грань между протестами разного рода весьма условна и легко переходима.

Простоты и легкости - вот чего жаждут участники протестов. Нет в этом ничего нового. Упрощения мира, сведения его к простым и ясным схемам вроде «ты мне - я тебе» европейцы добивались во многих социальных бунтах разных эпох, начиная с Реформации и заканчивая борьбой с «плутократией, всадившей нож в спину немецкой нации в Первой мировой войне». А политики - от Обамы до Валенсы, - выразившие протестующим поддержку или заявившие о понимании их мотивов, предпочли не замечать антисемитских лозунгов, мелькавших на демонстрациях и митингах. Исторические параллели уместны при оценке акций, прошедших более чем в 900 городах мира, иначе не будет выявлен их тоталитарный потенциал.

У протеста против финансовых институтов есть свои границы, за которыми начинаются погромы магазинов. Либо… Либо, как это уже не раз бывало, появляется лидер, обещающий людям простое и справедливое переустройство общества. «Карьера Артуро Уи» у каждой нации и у каждой эпохи своя.

Асоциальные сети

Элиты от Британии до Индонезии напуганы, стремятся взять под контроль новейшие средства массовой коммуникации. При этом определенная логика в их поведении есть.

Никакого нового гражданского общества социальные сети и прочие коммуникационные новации не создают, наоборот: их развитие породило, скорее, новую охлократию, единственный создаваемый ими вид социальной общности - толпа, так что сети впору назвать асоциальными или контрсоциальными. Однако стремление к контролю над ними имеет панический характер. Такой же, как рассуждения о крахе мультикультурализма, социального обеспечения и даже всеобщего избирательного права, которое следует ограничить имущественным и налоговым цензом.

Итак, перед нами, о чем мы писали в самом начале наших заметок, - паника.

Паника - вот что угрожает общеевропейскому дому. Именно паника порождает такое явление, как невостребованность обществом знания о самом себе. Средства массовой коммуникации призваны связывать фундаментальную науку с обществом. Но они с этой задачей не справляются. Прежние кризисы в историческом развитии Европы оказывались плодотворными, когда удавалось создавать креативную коммуникационную среду, связывать людей знания с людьми действия, выводить общественно-политическую деятельность за рамки внутривидовой борьбы. Сейчас происходит прямо противоположное, что лишний раз подтверждает отсутствие прямых и простых связей и зависимостей между прогрессом технологическим (в данном случае коммуникационным) и прогрессом общественно-политическим.

Появление Интернета трансформировало постиндустриальное общество массового потребления в информационно-сетевое. Виртуальная реальность дала дополнительные возможности для самореализации, самовыражения и самоидентификации индивида. Появились мечты о самозарождении нового гражданского общества в интернет-среде, о переходе к прямой демократии, которая в перспективе может заменить демократию институциональную.

Реальностью, однако, становится совсем другое. Интернет можно сравнить еще с одним ярусом Вавилонской башни нашего времени, которой является вся система массовых коммуникаций, создающая не новое языковое единство мира, а усиливающая его разобщенность, атомизацию и разделение на микросообщества.

Информационный ландшафт современного мира изменился. Если еще лет 30 назад число средств массовой информации, да и вообще информационных источников, доступных слушателям, было небольшим и счетным, то сейчас, в конце первого десятилетия ХХI века, они исчисляются сотнями тысяч, если не миллионами. В свое время великий энтузиаст Маршалл Маклюэн писал о «мировой деревне», о том, что именовал «эксплозией», когда все почти в одно и то же время узнают одни и те же новости. Увы, современная медийная ситуация прямо противоположна мечтам гения. Развитие современных СМИ и процесс глобализации вовсе не привели к интеграции или глобализации аудитории. Все вышло прямо-таки противоположным образом. Аудитория раздробилась, в результате количество знания, общего для всех, особенно политического или социального, стало много меньше, чем прежде.

Ближайшее будущее

Нейл Постман сравнил два прогноза - Олдоса Хаксли и Джорджа Оруэлла. Посвященную этому сравнению книгу он назвал «Amusing ourselves to death: public discourse in the age of show business». Постман пишет: если помните, Оруэлл нарисовал мрачную картину - все под контролем, людям не дают читать книги, не разрешают узнать правду, не хватает информации, людей принуждают, они управляются страхом. А вот Хаксли полагал, что управление с помощью развлечений куда эффективнее, что люди слишком близоруки и склонны к самоодурманиванию, что правда просто утонет в море информационного мусора.

И действительно, риск того, что море информации, в котором мы живем, превращает нас в отдельные молекулы, жаждущие исключительно нервного, щекочущего удовольствия, велик. И неважно, порносайт развлекает аудиторию, сплетни из жизни звезд или же все прикалываются по поводу какого-нибудь смешного кандидата в президенты. Новая медийная среда порождает безответственную игру по любому поводу. Недавно был проанализирован переход трафика с порносайтов в социальные сети. Похоже, это в чем-то сходные формы коммуникационного поведения: вуайеризм не сексуальный, а социальный.

В то же время прогнозы и Хаксли, и Оруэлла не являются взаимоисключающими. Новые технологии позволяют следить за гражданами с поразительной эффективностью. Никакой анонимности в Интернете нет. Ныне нет надобности прослушивать телефоны, разговоры и так записываются автоматически, да и следить не за кем: передвижения мобильного телефона отслеживаются. Постепенно исчезает понятие банковской тайны, что заставляет задаться вопросом: а останется ли тайна врачебная, адвокатская? Что будет с самим понятием приватности? Недавняя утечка персональных данных в России наводит на такие мысли.

Новые технологии делают человека полностью подконтрольным из-за удобств и простоты, они дают ему возможность наслаждаться жизнью под пристальным прищуром государства, и не так уж важно, что этот прищур часто кажется добродушным. Настроение может и поменяться.

Это действительно прекрасный, чудный, новый мир. По всем статьям лучше демократии. Что есть демократия?  Конфликт и компромисс, то есть принятие решений, которыми никто не доволен.

Что есть тоталитаризм? Мир и согласие, то есть принятие решений, которыми довольны все, потому что подчас никто об этих решениях ничего не знает. Только наблюдает их последствия.

Демократия - постоянная рефлексия, напоминание о несовершенстве человеческой природы и общественного устройства.

Тоталитаризм - общество, основанное на всеобщем самодовольстве и самодостаточности. Есть, конечно, некоторые издержки. Некий процент населения должен постоянно ликвидироваться, причем подчас без всяких рациональных причин. Но тем, кому везет, с каждым днем все радостнее жить.

Демократия - это война и перемены.

Тоталитаризм - это мир и стабильность.

Можно предположить, что от коммуникационной революции выиграют неототалитарные политические силы, овладевающие механизмами массовой культуры и массовых коммуникаций. Общество, складывающееся в европейских странах, включая Россию, крайне противоречиво, атомизировано, не осознает себя, испытывает идентификационные затруднения. Главное - трезво оценивать это, не увлекаться суррогатами и не ждать чудесных перемен по образцам прежних времен, не ждать перемен от осуществления умозрительных схем, в которых тоже нет ничего нового. Возможности для свободного развития есть, и их расширение зависит не от одних только элит.

А главное:

«Есть ценностей незыблемая скáла

Над скучными ошибками веков» (Осип Мандельштам).