Дипломат Рафаэль Геррейро - воскрешение памяти

Более 100 лет назад Российская академия наук получила из Парижа в дар от сына Н.И.Тургенева огромный архив братьев Тургеневых: письма, дневники, документы. А.А.Фомин* (*Александр Александрович Фомин (1868-1929 гг.) - историк литературы, библиограф. Много лет занимался исследованием фонда братьев Тургеневых.), историк литературы, содействовавший возвращению этого сокровища на родину, на многие годы погрузился в него - читал, изучал и понемногу начал публиковать. Пушкинисты возрадовались - наконец-то в руках у них документы пушкинской эпохи. Зачался рассвет пушкиноведения. Легенды, устные новеллы, предания замутненной памяти доживающих свой век, - на чем до сих пор оно в основном и зиждилось, - теперь можно подтвердить или опровергнуть их личными бумагами. Ушли из жизни последние свидетели пушкинской эпохи - не возропщут, не опровергнут, не возмутятся нарушением этики. Опубликованное А.А.Фоминым в 1908 году письмо А.И.Тургенева* (*Александр Иванович Тургенев (1784-1846 гг.) - российский государственный деятель, историк. Принимал участие в судьбе А.С.Пушкина. В 1811 г. составил протекцию А.Пушкину для определения его в Царскосельский лицей. В феврале 1837 г. единолично и за свой счет сопроводил тело погибшего поэта и похоронил его в Святогорском монастыре.) к двоюродной сестре А.И.Нефедьевой* (*Александра Ильинична Нефедьева (1782-1857 гг.), двоюродная сестра братьев Тургеневых. )  от 1 февраля 1837 года сразу же привлекло внимание исследователей. Смаковали, цитировали - по сей день цитируют - почти во всех статьях о дуэли и смерти Пушкина. Но что же такого в этом письме? Чем вызвано к нему столь пристальное внимание пушкинистов? А вот чем: живым, под непосредственным впечатлением, рассказом о прощании с Пушкиным петербургского общества в квартире поэта на Мойке: «Одна такъ называемая знать наша или высшая Аристократія не отдала последней почести Генію Русскому: она толкуетъ, следуя моде, о народности и пр., а почти никто изъ высшихъ чиновъ двора, изъ Генерал-Адъют. и пр. не пришелъ ко гробу П. Но она, болтая по-французски, по своей Русской безграмотности, и не въ праве печалиться о такой потере, которой оценить не могут»1.Письмо Тургенев дописывал после возвращения из Конюшенной церкви*(*Храм Спаса Нерукотворного Образа - бывшая придворная церковь - расположен на Конюшенной площади Санкт-Петербурга, отсюда и название - Конюшенная церковь.) , где проходил ритуал и «едва достало места и для блестящей публики» [генерал-адъютанты, чины двора, некоторые министры, послы «с женами и со свитами»]. И присовокупил: «[Посол] французскій съ разтроганнымъ выраженіемъ, искреннимъ, такъ что кто-то прежде, слышавъ, что изъ знати немногіе о П. жалели, сказалъ: Барантъ и Геррера sont les seuls Russes dans tout cela!*»2 (*Единственно русские (перевод с франц.) «Единственно русские» оказались иностранцами. Чувства ведь не имеют национальности. Эти двое горевали о гибели Поэта так, как горевали о нем в те дни все имеющие память и сердце. Казалось, только после смерти Пушкина осозналось: он «был собственностью не одной России, но целой Европы, - чуть позже скажет уже другой его друг - В.А.Жуковский, - потому-то и посол французский (сам знаменитый писатель) приходил к дверям его с печалью собственной; и о нашем Пушкине пожалел как будто о своем»3. Этой неподдельной скорбью он, Барант, и «Геррера» выделялись из заполнившей храм толпы равнодушных, отдававших лишь дань ритуалу. Таинственный «Геррера»Барон Проспер де Барант* (*Амабль Гильом Проспер Брюжьер барон де Барант, - французский политический деятель, историк, публицист и дипломат. В 1835-1841 гг. посол Франции в России. Член Французской академии, член Туринской королевской академии, почетный член Российской академии наук.) не нуждается в особом представлении - он уже прочно занял свое место в Летописи жизни Пушкина. В ней зафиксированы беседы Пушкина с Барантом о русской и французской истории и литературе, литературном законодательстве и авторском праве в России. Предметом их обсуждения была и тема, животрепещущая для обоих (Баранта как историка, Пушкина как автора исторических повестей), - бесправное положение низших сословий в России, крестьянские восстания, и в частности Пугачевский бунт. Его описание в «Капитанской дочке» так заинтересовало Баранта, что он даже предложил автору совместно перевести эту повесть на французский язык. А.С.Пушкин, растроганный его интересом к русской истории, доверительно дал ему почитать свой рукописный экземпляр секретных Записок Екатерины ІІ. Их светские встречи на раутах и приемах сменялись беседами в гостиных дипломатов (в том числе и самого Баранта), салонах литераторов и совсем узких кружках - у Фикельмонов, у друзей Пушкина - П.А.Вяземского, В.А.Жуковского, Михаила Виельгорского и того же А.И.Тургенева. С последними Барант как писатель общался особенно охотно и не менее часто, чем с министрами и послами. Он же привлекал их своей разносторонней образованностью, вдохновенной манерой ее выражения и удивительной душевностью. «Барант пленял нас своею тихою, классическою разговорностию (causerie), оживотворяя ее анекдотами», - вспоминал А.И.Тургенев4. «Де Барант очарователен в узком кружке, всегда в ровном настроении, кроткий, мудрый в своих суждениях, сердечный и, прежде всего, почтенный человек». И далее: «Он друг нашей семьи», - записала в дневнике Д.Ф.Фикельмон5.Однако о другом из названных Тургеневым - «Геррере» - ноль информации! Полагали, что, вероятно, он - дипломат, коли присутствовал на церемонии отпевания Пушкина, из иностранцев подобной чести удостоились лишь послы «с женами и со свитами». Не смогла установить его личность и итальянская пушкинистка Серена Витале, автор популярной, переведенной на многие языки книги «Пуговица Пушкина»6. Отсутствие каких-либо сведений о нем в европейских лексиконах навело ее на мысль: имя ошибочно прочитано в рукописи письма. И подвигло на поистине соломоново решение: опустить «Герреру» из приводимой ею цитаты Тургенева во избежание ответа на неразрешимый вопрос… Проблема оказалась в том, что в оригинале письма это имя написано по-русски, причем искаженно - «Геррера», а не Геррейро (как потом выяснилось), а его латинская транслитерация была неведома. Во время работы над комментариями к «Дневнику» Долли Фикельмон сама столкнулась с этой проблемой. Но проявила упорство. Для начала прибегла к возможностям всесильного Интернета. Переворошила его ресурсы (английские, испанские, латиноамериканские), пробуя различные варианты возможного написания этой фамилии на латинице: Gerrera, Herrera, Heurrera… Безрезультатно - поисковики выдавали имена футболистов, состязателей, менеджеров, поэтов, артистов, музыкантов… Но только не дипломатов. Загадка не давала покоя. А что если заглянуть (просто так, на всякий случай) в «Петербургский некрополь»7? И сразу же на соответствующей букве увидела эпитафию, воспроизведенную с могильной плиты того, кого одержимо искала более двух месяцев. А в ней - имя, правильное написание фамилии, да еще «биографическая справка»:«Геррейро-Дакруцъ, Рафаэль, чрезвычайный посланникъ и полномочный министръ Португальскаго короля при Петербургскомъ Дворѣ, командоръ ордена Христа-Спасителя, кавалеръ св. Станислава и св. Морица Сардинскаго малого креста, р. въ Лиссабонѣ 15 октября 1772 U въ Петербургѣ 9 февраля 1844. Надпись по-французски (Смоленское евангелическое кладбище).»Полное имя помогло установить его латинскую транскрипцию - Rafael Guerreiro da Cruz. А та в свою очередь объяснила русское произношение всплывшей в памяти фамилии некоего Гверейро - первого мужа П.А.Зиновьевой, урожденной Сверчковой. Ассоциация оказалась вовсе не случайной. Экскурс в генеалогию рода Геррейро привел к озадачивающим результатам: Прасковья Алексеевна Сверчкова значилась второй (!) супругой Рафаэля Геррейро. Пришлось немало потрудиться, чтобы добраться до истины. Но об этом позже.А пока о другой зацепке, приведшей к следующему открытию. В двухтомнике А.М. и М.А.Гординых «Былой Петербург»8 упоминается португальский посланник в Петербурге Г.-Р.Декрозе. Вторая составляющая фамилии Геррейро - Дакруз помогла разобраться и с этой путаницей. Бесспорно, он и есть тот самый Геррера. Пусть и названный не по родовому имени, а по приставке к нему, которой удостоился как командор ордена Христа. Причем воспроизведенной буквально с ее французской транскрипции De Сroze. Настоящую же фамилию публикаторы приняли - судя по указанным инициалам Г.-Р. - за его имя. Но важно здесь другое - адрес португальского посланника в Петербурге: Английская набережная, 39, дом Ралля и год проживания по нему: 1837-й. Год смерти Пушкина! А значит… Значит, должно существовать и его донесение о трагическом событии, взбудоражившем всю Россию, - гибели ее величайшего Поэта? Подобное тем, которые отправили своим правительствам все аккредитованные в России дипломаты иностранных держав. Вот оно - фактически первое из обнаруженных в пушкиноведении свидетельств о существовании Геррейро. Однако оно тут же породило множество вопросов: - Почему П.Е.Щеголев, потративший 15 лет на изыскания документов о Пушкине, в том числе и в архивах иностранных МИД, получивший из них, казалось бы, все донесения дипломатов о смерти Поэта, обошел вниманием португальского посланника? Не только не попытался разыскать его депеши, но вообще не упомянул его имени в своем многотрудном исследовании?9- Чем объяснить, что в русских источниках не имеется о нем почти никаких сведений? На какие годы приходился его мандат в России? - Почему он продолжал оставаться в Петербурге после того как дипломатические отношения с Португалией были прерваны? А его прах остался в Петербурге и не перевезен на родину?.. Библейское «ищите да обрящите», помноженное на упорство и желание воскресить еще одно имя из окружения Пушкина, принесло плоды - почти на все «почему» найдены ответы. Хотя порою я и подтрунивала над своей рьяностью: «А что в конечном счете? Ну добавлю еще одну звездную пылинку к мириадам других в хвосте блистательной кометы?! И вообще, откуда такая уверенность, что пути Поэта и дипломата пересеклись и они «встретились»? Априори сие само собой разумеется не могли не встретиться. Но ведь нет свидетельств, подтверждающих факт их знакомства?!» Ан нет, нашлось! Притом давно существует! - прямое, очевидное, но не привлекшее внимания исследователей, поскольку не было известно имя португальского посланника в Петербурге, а также из-за скептического отношения к автору «маразматических» (по выражению А.Ахматовой) воспоминаний князю А.В.Трубецкому. Среди множества другого, поведанного князем, и нижеследующий эпизод:«Как теперь помню: На святках был бал у португальского, если память не изменяет, посланника, большого охотника. Он жил у нынешнего Николаевского моста. Во время танцев я зашел в кабинет, все стены которого были увешаны рогами различных животных, убитых ярым охотником, и, желая отдохнуть, стал перелистывать какой-то кипсек. Вошел Пушкин. «Вы зачем здесь? Кавалергарду, да еще не женатому, здесь не место. Вы видите, - он указал на рога, - эта комната для женатых, для мужей, для нашего брата». - «Полноте, Пушкин, вы и на бал притащили свою желчь; вот уж ей здесь не место»... Вслед за этим он начал бранить всех и вся, между прочим, Дантеса, и так как Дантес был кавалергардом, то и кавалергардов. Не желая ввязываться в историю, я вышел из кабинета и, стоя в дверях танцевальной залы, увидел, что Дантес танцует с Natalie»10.Между прочим, в этой «небылице» Трубецкого несколько драгоценных «камушков»: амикошонство Пушкина с португальским посланником (запросто, панибратски, зашел в кабинет к официальному лицу); живинки к все еще не воссозданному портрету Геррейро: заядлый охотник, любитель искусства, собирал кипсеки - роскошные фолианты с репродукциями картин, рисунков, гравюр. А самый крупный «камушек» - в 1837 году португальский посланник продолжал устраивать собрания в посольской резиденции. Остается выяснить, в качестве кого устраивал - обычного светского человека, воздающего дань святым дням - Святкам, или официального дипломатического лица, обязанного к этому протоколом? В последнем случае событие это - своеобразный политический нонсенс, если учитывать, что в период 1828-1842 годов дипломатические отношения между Португалией и Россией фактически были прерваны. А что же Геррейро? Продолжал, как ни в чем не бывало, именовать себя посланником, развлекаться охотой и веселиться на петербургских балах? Снова обратилась к Интернету. На сей раз выдал две статьи с упоминанием о Геррейро. В одной из них его имя встречается лишь в ссылке на его депешу из Петербурга. Но зато указывается место ее хранения - ANTT - португальский Национальный архив Торре ду Томбо11. Позже узнала, что архив Геррейро занимает два больших бокса. Но самая большая удача - «выложенные» в Интернете правительственные сообщения в официальном издании «GAZETA DE LISBOA»: о назначении 3 июля 1823 года Рафаэля да Круз Геррейро посланником в Петербург* (*Министерство иностранных дел. Список дипломатических назначений от 3 июля 1823 года. Назначить: Чрезвычайным и Полномочным министром при Его Величестве Императоре всея Руси Рафаэля Геррейро де Круз, продолжающего занимать пост поверенного в делах в Лондоне». / (Перевод автора.) Gazeta de Lisboa. 4 июля 1823 г. № 156.)  и… об отстранении его 3 августа 1833 года с этого поста.* (*В «Chronica Constittucional de Lisboa» от 6 августа 1833 г., № 12 напечатан Акт об отставке нескольких заграничных посланников Португалии в Берлине, Вене, Париже, Мадриде, Неаполе, Стокгольме… В их числе значится и министр в Петербурге Рафаэль да Круз Геррейро.)   Акт об отставке написан неофициальным языком и слишком пространно. Поэтому здесь излагается лишь его суть. Витиеватый, выспренний стиль сразу же выдает ее автора - романтика на троне дона Педру* (В 1833 г. дон Педру уже не имел никаких монархических прав. Передав еще в 1826 г. португальский престол своей малолетней дочери Марии и отрекшись в 1833 г. от бразильской императорской короны, он возвратился в Европу «с единственной целью - защитить интересы своей дочери, королевы Португалии», как он сообщал в своих письмах монархам Австрии, Пруссии, России и Великобритании. Провозгласив себя регентом своей несовершеннолетней дочери Марии, создал собственное министерство. В 1832 г. он высадился с войсками близ португальского г. Порту, овладел им, в 1833 г. вступил в Лиссабон. Стал «преждевременно» распоряжаться судьбой Португалии.)  - бывшего короля Португалии и тоже бывшего - в ту пору - императора Бразилии. Даже уничтожительная мотивация отстранения коробит высокопарностью выражений. Судите сами: «дипломатические агенты [это он так о достопочтенных посланниках - цвете португальской дипломатии], потерявшие доверие… нарушившие служением Узурпатору присягу… нанесшие большой ущерб своему Суверену и Португальской чести… опорочившие принцип легитимизма…»В конце документа - скромно подписался: D.Pedro, duque de Braganca. Не посмел добавить другой сомнительный титул - герцог Бурбонский, которым он «щегольнул» в письме от 9 июля 1831 года королю Великобритании Вильгельму IV. Тогда эта «дерзость» очень быстро долетела до португальского посольства в Петербурге. Уже в августе 1831 года командор Геррейро в письме к гр. Нессельроде заострил его внимание на спекулятивности этой незаконной приставки: «Следует позаботиться о том, чтобы он не прибавлял к своему титулу (почти наверняка с задней мыслью) имени Бурбонский, права на которое никогда не имелось ни у него, ни у кого-либо другого принца его семейства»12.Страсти по ГеррейроИз-за сложных династических португальско-бразильских проблем Геррейро было нелегко исполнять обязанности португальского посланника при петербургском дворе. Очень скоро после его приезда в 1824 году в Петербург произошли события, потрясшие Россию: смерть Александра I, восшествие на престол Николая І и восстание декабристов. После расправы с декабристами молодой император стал ярым противником всяческих переворотов, всяческих попыток насильственного свержения законных правителей. Его отношение к событиям в Португалии убеждают в этом: он упорно игнорировал дона Мигеля, «узурпировавшего» в 1828 году власть в Португалии и втянувшего ее в гражданскую, так называемую либеральную войну. До этого рокового, 1828 года жизнь Геррейро в Петербурге была относительно благополучной: обычная повседневность посланника, с дипломатической ловкостью преодолевающего всевозможные проблемы. Все это отражено во множестве депеш за 1824-1828 годы, хранящихся, как уже упоминалось, в архиве АNТТ. За это время Геррейро сумел снискать благорасположение Николая I. В нем-то - исключительном благорасположении, - квинтэссенция странного положения Геррейры, в котором он оказался еще задолго до отставки, сразу же после прихода к власти дона Мигеля I. Первым делом «Узурпатор» стал отзывать из-за границы нелояльно настроенных к нему португальских посланников. Дипломаты иностранных держав в знак протеста покинули Лиссабон. Заядлый противник конституционной формы правления, Геррейро поддержал нового короля и был оставлен на своем посту. А Николай I, оценив этот поступок, принял совершенно уникальное с точки зрения дипломатии решение, впрочем, обычное для самодержца. И через министра иностранных дел Нессельроде довел его до сведения Геррейры: португальский посланник по-прежнему будет приглашаться на все дворцовые церемонии, однако ему следует уклоняться от них отговоркой на проблемы со здоровьем. Император России милостиво продолжит принимать его, но не как официальное, а частное лицо. Вполне возможно, что некую долю в этой симпатии царя к Геррейро имела и страсть обоих к охоте. А Николай Павлович, хотя этот факт и малоизвестен, был заядлым ловцом, о чем свидетельствуют записи в камер-фурьерских журналах. Он ввел в России моду на борзых и имел собственную псарню. В исключительной милости Николая I к португальскому посланнику, думается, и один из мотивов невозвращения Геррейро на родину.Иностранным посланникам при окончании их мандата в России обычно вручались ценные подарки, а в некоторых случаях - за особые заслуги в дипломатических отношениях между странами - российские ордена. Так, Геррейро удостоился ордена Святого Станислава и пенсии, назначаемой кавалерам ордена. Более того, каждый орденоносец имел право получать еще и пенсию по другим орденам, если таковые у него имелись. А как известно из той же надгробной надписи, Геррейро был и кавалером Малого креста ордена Святого Маврикия Сардинского. Пенсия или пенсии Геррейро, вероятно, и являлись основным средством существования семьи в Петербурге.Но неужели все эти милости сыпались на Геррейро только из благорасположения к нему императора? Или, может, все-таки за какие-то личные заслуги из поименованных в статуте ордена Святого Станислава: преуспеяние в христианских добродетелях, или отличная ревность к службе на поприще военном… или гражданском, или же в частной жизни, совершение какого-либо подвига на пользу человечества или общества, или края, в которых живет, или целого Российского государства…Перечисленные качества будто списаны с образа самого Геррейро. Командор - звание, с которым к нему уважительно обращались все дипломаты, министр иностранных дел Португалии виконт Сантарем и его российский коллега Нессельроде. Разве оно не воздано ему приоратом Ордена Христа за преуспеяние в христианских добродетелях? А отличная ревность к службе? - дипломатическая переписка Геррейро разительно полна ею. В моем распоряжении множество депеш Геррейро за самый сложный период его службы в Петербурге - 1829-1833 годы (опубликованы в восьмитомнике «Документы для истории Генеральных кортесов Португалии», изданном в Лиссабоне в конце XIX в.). Но суть их одинакова - перепевы на разные лады основного сюжета: борьба за признание дона Мигеля законным монархом Португалии. И неуемные хлопоты португальского посланника о незамедлительном решении этой проблемы. Из этих доскональных отчетов шефу португальского МИД виконту Сантареме примечательны те, в которых Геррейро сообщает о своих действиях, предпринятых по собственной инициативе. В них особенно ярко проступает личность Геррейро - талантливого дипломата и человека рыцарской чести, стойких убеждений и высокого чувства долга. Иллюстрацией чему могут служить два документа, предъявленные им петербургскому двору 30 ноября 1829 года, - меморандум о том, кому принадлежит законное право на Корону Португалии, и сопровождающее его письмо графу Нессельроде. Из меморандума Геррейро следует, что версия акта об амнистии должна подвергнуться некоторой коррекции. Чтобы иметь юридическое основание для требования вопросной амнистии, правительства (союзных держав) должны заручиться соответствующим правовым документом.Реституция имущества приверженцев дона Педру и донны Марии - прежде всего акт великодушия, удостаивающий чести того, кто его осуществит; он никому не причинит ущерба и никоим образом не может повлиять на свободу и внутреннее спокойствие Португалии. Другое дело вопрос об амнистии всем, без исключения, лицам, находящимся ныне за пределами королевства…Реакция Николая I на заявление Геррейро изложена графом Нессельроде: Россия, вероятно, признает дона Мигеля при условии, что нынешнее положение в Португалии стабилизируется. Но император никогда не сделает этого, ежели дон Мигель не объявит всеобщую и безоговорочную амнистию всем лицам, оставшимся верными дону Педру и его дочери донне Марии, равно как и реституцию их конфискованного имущества. Ибо невозможно допустить, чтобы эти люди стали жертвами доверия к своим суверенам, отказавшимся признать настоящего главу правительства Португалии.Геррейро решается возразить самодержцу всея Руси: среди этих лиц есть зачинщики и пособники революции 1820 года, вместе с ними могут возвратиться и их разрушительные принципы, которые они непрестанно проповедуют и которые лежат в основе несчастий, сокрушающих Португалию с той злосчастной эпохи по сей день. Вызывают сомнение и те, кто своими непристойными публикациями и подлой клеветой, возводимой на главу португальского правительства, оказались в позиции, исключающей любое примирение. Справедливость суждений Геррейры, независимость и прямота их выражения импонировали многим иностранным послам в Петербурге. В письме Геррейро австрийский посол граф Фикельмон заверял, что чувства, исповеданные и изложенные Его Превосходительством, все здесь разделяют. Пушкин не мог оставаться безучастным к португальским событиям. К сожалению, свидетельств его собеседований на эту тему с Геррейро пока не обнаружено. Но отношение Поэта к восстанию в Португалии и вообще к народным мятежам прочитывается в занесенном им в «Записную книжку» высказывании генерал-майора М.Ф.Орлова: «О. говорил в 1820 году: «Революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция тут, конституция там. Господа государи, вы поступили глупо, свергнув с престола Наполеона»13. Здесь вам взгляд и на конституционное правление, и на самодержавие. Но, может, мысль эта всего лишь экспромт остроумия Орлова - будущего главы Кишиневского отделения «Союза благоденствия»? И как образец такового записан Пушкиным? А как же в таком случае расценивать его шельмование мятежей и мятежников, холерных бунтов 1831 года, и в частности в новгородских военных поселениях? Его хулы «мутителей палат… черни бедственный набат», врагов России, взметнувших Польское восстание 1830-1831 годов? И, наконец, его очевидный интерес к теме революции в беседах с французскими дипломатами Барантом и Паэсом? Отголосок разговора с последним 8 августа 1832 года на обеде у графа И.А.Мусина-Пушкина отражен Поэтом в «Записи о 18 брюмера».Подобные беседы Пушкина с Геррейро вероятны. Одна из них могла состояться в конце июля - первой декаде августа 1830 года в загородной резиденции Фикельмонов на Черной речке. 19 июля Пушкин возвратился в Петербург. Сразу же навестил Елизавету Михайловну Хитрово, что снимала дачу «супротив» дома дочери. Будучи у «Элизы», он не мог не заглянуть к «Долиньке».Во всяком случае, такая встреча зафиксирована в дневнике Долли Фикельмон 11 августа:«Вяземский уехал в Москву, а с ним и Пушкин, сочинитель. Он приехал сюда на некоторое время, дабы устроить кое-какие дела. Возвращается для того, чтобы жениться. Никогда еще он не был так любезен, столь полон воодушевления и веселости в разговоре. Невозможно быть менее претенциозным и более остроумным в манере выражаться»14. В тот вечер разговаривали о многом. Событий за последний месяц - хоть отбавляй. И прежде всего Июльская революция во Франции. Пушкин, воспламененный поначалу сюрреальным размахом событий в Париже, охарактеризовал их как «самое интереснейшее время нашего века». Но поостывши, стал трезво и иронично взирать на них. Глазами умудренного мыслителя, давно уже постигшего истинный смысл всех этих революционных пертурбаций.      «Парижанка» не стоит «Марсельезы». Это водевильные куплеты. [...] В чем сущность оппозиции газеты «Время»? Стремится ли она к республике? Те, кто еще недавно хотели ее, ускорили коронацию Луи-Филиппа; он обязан пожаловать их камергерами и назначить им пенсии», - уже 21 августа напишет Пушкин Е.М.Хитрово15. Другим событием, также обсуждавшимся в тот вечер у Фикельмонов, могло быть «нашествие» в Петербург эмиссаров дона Педру: бразильского дипломата Антонио маркиза де Резенде (посланника в Вене, затем в Париже, а оттуда прямиком - в Петербурге), его сотоварищей - барона де Рьяндюф и португальского поэта Алмейда де Гаррет. Их приезд сразу же приковал внимание дипломатов. Долли 26 июня записала в дневнике: «Рьяндюф, португалец, играл какую-то роль в народных волнениях своей страны, был брошен  в тюрьму […] говорят (курсив мой. - Авт.) даже, что подвергся наказанию палками […] позднее помилован […] назначен на должность начальника полиции, но новые бури смели его, и вот теперь он обыкновенный вояжер». После его отъезда из Петербурга, 21 августа, Фикельмон отметила: «Барон Рьяндюф только что отбыл в Лондон […] мятежный дух […] заклятый враг дона Мигеля и целиком поглощен проблемами своей страны. Я не удивлюсь, если этот человек снова начнет играть какую-то роль в Португалии. Вполне подходит на роль эмиссара, а может, даже представителя некой партии». Вероятно, так оно и было. Немаловажно пояснить, кого имела в виду Фикельмон под словом «говорят» в вышеприведенной записи? Источником сведений об «эмиссарах» мог быть только один человек из малочисленного посольства Португалии - сам португальский посланник Геррейро. А если предположение верно, оно может стать косвенным свидетельством общения Пушкина с Геррейро на этом вечере. Но осторожная Долли, очевидно, знавшая о его полулегальном дипломатическом статусе, даже в личных записках не решилась назвать его имени. Этим и объясняется отсутствие в ее дневнике каких-либо упоминаний о португальском посланнике - при обилии сведений о других дипломатах, том же Геккерене, английских послах Хейтсбери и сменившем его лорде Дюрэме, вюртембергском посланнике князе Гогенлоэ, французском герцоге Мортемаре и прочих.Вскоре стало очевидным то, о чем постоянно пророчествовал в своих письмах и депешах легитимист Геррейро: вопрос о признании дона Мигеля законным монархом Португалии «столь глубоко связан с сохранением монархических принципов в Европе, что три великих государя [России, Австрии и Пруссии] имеют очень большой интерес защищать и сохранять его. Наконец, он представляет интерес для всего мира»16.В сущности, Геррейро убеждал в том, что еще на заре своего царствования осознал Николай I - в 1826 году во время процесса над декабристами он заявил послу Франции Ля Фероне: «Главных организаторов заговора будут судить без жалости и милосердия. Я должен сделать это для России и для Европы, как бы это ни разрывало мне сердце»17. Осознал, однако, по соображениям большой политики, не решился защитить интересы Португалии, дабы не портить отношений с более могущественными партнерами - Англией и Францией. Но когда грянула Июльская революция, царь понял, что заигрался, а попросту - проиграл. И горько воскликнул: незаконным воцарением Луи-Филиппа был осмеян сам принцип монархизма!Слишком поздно понял - зараза Французской революции стремительно распространялась по Европе. Уже в августе взбунтовались против голландского господства бельгийские провинции. Король Нидерландов обратился к царю - своему шурину - с просьбой помочь подавить революцию. Царь внял его зову и стал готовить армию к выступлению в Бельгию. Известие об этом рикошетировало в конце ноября Польским восстанием. Поводом к нему был протест против участия польской армии в составе российской карательной экспедиции, а целью - отделение от России. «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло, - напишет Пушкин Хитрово. - Французы почти перестали меня интересовать. Революция должна бы уже быть окончена, а ежедневно бросаются новые ее семена»18. Потрясен был и Николай I - он лелеял надежду с помощью антиреволюционного «крестового похода» навести порядок и во Франции. Теперь замысел «жандарма Европы» окончательно рухнул. Теперь царю всея Руси недосуг заниматься чужими проблемами - со своими бы разобраться. После июля 1831 года вопрос о признании дона Мигеля уже не мог быть разрешен. Именно тогда Англия и Франция предоставили дону Педру заем. Тем самым фактически подтвердили свою поддержку португальской либеральной партии в развязанной ею гражданской войне. Россия и Пруссия стали более осторожными и держали нейтралитет. Император Австрии Франц I - дед Марии да Глория - не внял мольбам своего бывшего зятя дона Педру о поддержке и воспринял линию поведения своих двух союзников. Мог ли бедный Геррейро рассчитывать на успех в неравной схватке с доном Педру, за спиной которого стояли столь могучие силы? Его положение усложнялось и тем, что, став приверженцем короля Мигеля, он приобрел в штате своего ведомства политического и личного врага - секретаря посольства Маурисио Корреа, объявившего себя противником «Узурпатора». В 1831 году Корреа был «назначен» представителем «законного» правительства Португалии в России. В качестве такового популяризировал его, устанавливал контакты, даже непосредственно с министром иностранных дел графом Нессельроде. И уже беззастенчиво в донесениях именовал своего шефа «агентом Узурпатора». Видимо, с его легкой руки клеймо это так крепко втемяшилось в голову дона Педру, что позже он даже использовал его для характеристики устраняемых с постов дипломатов. «В Петербурге, - по ироничному замечанию португальского писателя Хосе Нортона, - сложилась невероятная, чисто португальская ситуация: в одном и том же посольстве шеф был ставленником дона Мигеля, а его подчиненный - дона Педру…»Перипетии личной жизни усугубляли печали Геррейро. В 1832 году его единственный сын Игнасио от брака с Эвелин Кламуз Пайя женился на русской. Ею оказалась та самая Прасковья Алексеевна Сверчкова, ошибочно называемая генеалогами второй супругой Рафаэля Геррейро. Она была племянницей Марии Дмитриевны Нессельроде - супруги российского вице-канцлера, дочерью дипломата А.В.Сверчкова, к тому времени почившего в бозе. Игнасио с юных лет был сотрудником своего отца в посольстве Португалии в Петербурге. Тем временем из Португалии поступали удручающие новости: 9 августа 1833 года Англия официально признала донну Марию королевой Португалии. За ней последовали Франция, Бельгия…В связи с этими событиями последовала отставка Геррейро. Вскоре мигелисты сложили оружие. 26 мая 1834 года в Эворе было подписано соглашение, обязующее дона Мигеля в 15-дневный срок навсегда покинуть Португалию. Шестилетняя борьба до конца верного ему Геррейро потерпела крах. После отстранения от должности посланника Рафаэль да Круз Геррейро продолжал пребывать в Петербурге как частное лицо. Так завершилась его довольно успешная дипломатическая карьера, начатая в 1796-1797 годах в качестве представителя Португалии в Дании. С 1812 года он занимал должность (вероятно, в ранге первого секретаря) в посольстве Португалии в Лондоне. С 1820 года - министр в Стокгольме (определен на этот пост Советом короля 22.10.1818 г.), одновременно исполняя обязанности временного поверенного в делах Португалии в Лондоне.Но беды Геррейро на этом не кончились. Брак Игнасио с 16-летней хорошенькой сумасбродкой оказался несчастным и завершился разводом. Кто и как сладил это странное супружество, можно только предполагать. Возможно, при содействии самого Геррейро-отца. С дипломатом А.Сверчковым, отцом невестки, он был знаком еще со времен службы обоих в Рио-де-Жанейро - в ту пору престольном городе Португалии. Оба вращались при дворе - Геррейро как дипломат короля, Сверчков как поверенный в делах России. Сосватать молодых мог и сам граф Нессельроде. К Португалии он питал вполне понятную слабость - ведь он родился в 1780 году в Лиссабоне, где его отец Максимилиан Вильгельм Франц был русским посланником в 1778-1789 годы. С самого начала пребывания в Петербурге Геррейро получил исключительное право подробнейше информировать Нессельроде обо всех событиях в Португалии. Многие из них по тону и изложению похожи на дружескую беседу двух добрых знакомцев: «Знаете ли, граф» - без положенного официального обращения «Ваша Светлость» или «Ваше Сиятельство». «Позволяю себе смелость, граф, писать вам, полагая, что чтение моего письма отнимет у вас меньше времени, чем их устное изложение перед вами».Эпилог многострадальной жизни португальского посланника - в письмах графини Ю.П.Строгановой, прежде - Юлианы да Ега, урожденной де Алмейда Ойенхаузен. Они обнаружены в архиве АNТТ и любезно предоставлены мне Хосе Нортоном, работающим над книгой о русско-португальской графине.Вот некоторые выдержки из них.Письмо первое, сестре Фредерике, Санкт-Петербург, 1 апреля 1844 года: «Я похоронила моего бедного г-на Геррейро, бывшего министра Португалии, моего истинного друга, человека достойного здесь такого почитания, которое соответствовало бы его исключительной почтенности, человека, о котором скорбим не меньше, чем он сам был преисполнен скорбей. Я видела, как бросили в могилу его старую португальскую кокарду, каковую носили и наши деды… - все исчезло на моих глазах. Но остались его вдова, в которой я принимаю живейшее участие, и его сын, и я должна постараться заняться обоими»19.Письмо второе, сестре Генриетте, Санкт-Петербург. (Возраст Игнасио, упомянутый в письме, позволяет с уверенностью сказать, что оно написано в том же 1844 г., после 12 марта, когда ему исполнилось 32 года):«Я очень горячо рекомендую вам Мадам Геррейро и ее сына, которые покидают нас, отправляясь в Лиссабон. Эту прекрасную семью я знаю восемнадцать лет, находясь с ней в самых близких отношениях. Отец много лет был здесь министром Португалии и всегда пользовался у нас большим уважением: Е.В. Император, воспринимая его случай как совсем особый, оказывал ему совершенно заслуженное почтение.Я нашла в нем истинного друга и горько оплакиваю его потерю. Уже много лет, как он вышел в отставку, поскольку его здоровье было в плачевном состоянии […] Его сын, освобожденный смертью отца от своих обязанностей, желает быть полезным своей стране и поступить на службу. После потери отца он написал герцогу де Палмела о своем желании поступить в распоряжение Королевы, но герцог вообще не ответил ему, и он самостоятельно решил возвратиться в Португалию»20. На родине Игнасио да Круз Геррейро продолжил дипломатическую карьеру, представляя Португалию при различных иностранных дворах. 19 июня 1867 года он был удостоен титула виконта Вале-да-Гама. Вскоре после возвращения из Петербурга женился на Эмме Софии Бонд. У них была только одна дочь Альбертина Эмма Луиза. Так что после смерти Игнасио эта ветвь рода Геррейро пресеклась по мужской линии. А вместе с ней стерлась и память о славном португальском дипломате. Память, которую помог воскресить... Пушкин.