Архив 7 номера 2010 года Переписка У.Черчилля с И.В.Сталиным в годы Великой Отечественной войны

Переписка Уинстона Черчилля со Сталиным в годы Великой Отечественной войны - давно и хорошо знакомый источник по союзной дипломатии военных лет. Однако до сих пор сравнительно мало известно о том, как писались эти знаменитые послания; если автору этих строк недавно уже довелось коснуться советского «угла» этой переписки¹, то ее подоплека с британской стороны остается мало изученной даже в работах лучших отечественных и зарубежных специалистов по Черчиллю и советско-английским отношениям тех лет. Между тем именно британский «угол» эпистолярного треугольника Сталин - Рузвельт - Черчилль представляет особый интерес, что объясняется особенностями английской дипломатии и кабинетной системы правления в целом.

Дело в том, что в Лондоне по сравнению с Москвой и Вашингтоном существовала самая тщательно отработанная система дипломатической переписки на высшем уровне. Если в Кремле она ограничивалась тандемом Сталин - Молотов (с эпизодическими подключениями по второстепенным вопросам заместителей и помощников наркома), а в Белом доме носила характер импровизационного взаимодействия Ф.Рузвельта с его помощниками, то на Уайт-холле действовал строгий коллегиальный порядок обсуждения и принятия решений, связанных с перепиской «Большой тройки».

Особое внимание, судя по архивным документам, там уделялось переписке со Сталиным как наиболее сложной и деликатной части союзных отношений. Все мало-мальски существенные послания советского лидера обсуждались на заседаниях кабинета, который определял принципиальную позицию в реакции на них и давал поручения премьер-министру или министру иностранных дел подготовить проект ответа, который затем также обсуждался на заседании кабинета и только после его одобрения направлялся адресату. Отклонения от этого установленного порядка были крайне редки. В документах архива Черчилля автору удалось обнаружить лишь два случая отправки посланий Сталину в обход кабинета: один раз это было сделано по ошибке аппарата (за что Черчилль устроил нагоняй своим помощникам), а во второй раз сам премьер во время зарубежной поездки послал срочный ответ Сталину, о чем с извинениями информировал кабинет постфактум: послание, оправдывался он, «вполне соответствует взглядам кабинета по этому вопросу»².

Проекты посланий чаще всего готовились главой Форин-офиса Э.Иденом и его ведущими сотрудниками - постоянным заместителем министра А.Кадоганом и помощником министра О.Сарджентом. Затем Иден отправлял текст премьер-министру (часто - со своими комментариями), который также часто прикладывал руку к его редактированию. В наиболее ответственных случаях Черчилль сам диктовал текст, правил его машинописный вариант и передавал для согласования Идену. Когда в посланиях затрагивались военные вопросы, проект составлялся руководством Комитета начальников штабов (британского аналога Генерального штаба) или обязательно согласовывался с ним. Эти согласования имели не формальный, а сугубо деловой характер, и все участники процесса вносили в него свой реальный вклад, который отражался в сохранившихся документах. Важные послания часто согласовывались с Рузвельтом. Заметную роль в переписке играли и послы Его Величества в Москве - С.Криппс и А.Керр, которые не просто передавали эти послания по назначению, но и слали в Лондон рекомендации по их содержанию, иногда даже предлагая изменения в уже полученных ими текстах. Для зондажа возможной советской реакции на свои послания Черчилль и Иден нередко использовали советских послов в Лондоне - И.М.Майского и Ф.Т.Гусева.

Список рассылки переписки возглавлял сам король, который не участвовал в обсуждениях, но изредка высказывал свое общее мнение Черчиллю. Так, например, 5 октября 1944 года Георг VI писал премьер-министру: «Последние телеграммы Сталина показывают, что с учетом того, чего мы добились, он настроен к нам лучше и более дружественно, чем раньше»³. По существу, вокруг переписки Черчилля со Сталиным на Уайт-холле велась активная внутренняя переписка, в ходе которой отрабатывалась и корректировалась аргументация, отшлифовывались формулировки и порою тщательно взвешивалось каждое слово. Некоторые из посланий проходили через пять-шесть разных редакций. В результате «личные» по форме послания Черчилля Сталину, по сути, представляют собой плод коллективного творчества всей британской политической верхушки, отражение ее общего менталитета.

Детальный анализ подоплеки составления этих посланий позволяет не только уточнить вклад основных участников (прежде всего - самого Черчилля), но и лучше понять мотивы английской политики, благо откровенно доверительный характер этой внутренней переписки «среди своих» сохранил для исследователей приметы подлинного настроя британской элиты в отношении советского союзника. Большая часть использованных в данной статье документов хранится в личных бумагах Черчилля, связанных с его деятельностью в роли премьер-министра (так называемая коллекция PREM). Многие из этих документов были отложены Черчиллем еще в годы войны для последующего использования в своих мемуарах, по сути, заложивших основу западной версии военно-политической истории Второй мировой войны. Однако, как наглядно показано в недавнем исследовании ведущего английского историка Д.Рейнольдса, Черчилль использовал их весьма выборочно, а порой и откровенно тенденциозно⁴.

ПОЗДНИМ ВЕЧЕРОМ 4 сентября 1941 года Черчилль и Иден приняли советского посла И.М.Майского со срочным посланием от Сталина. «Твердый, ясный, беспощадный язык, - записал о нем в своем дневнике Майский. - Никаких иллюзий, никакой розовой водицы. Факты, как они есть. Опасности, как они угрожают»⁵. Действительно, это послание, от начала и до конца первоначально написанное самим Сталиным карандашом на маленьких, вырванных из блокнота листочках бумаги, было одним их самых откровенных и тревожных обращений кремлевского затворника к своим западным союзникам. «Русские находятся в очень тяжелой ситуации как на фронте, так и в отношении поставок, - отметил в дневнике личный секретарь Черчилля Дж.Колвилл. - Переходя прямо к делу, Сталин поднял фундаментальные вопросы»⁶. В послании говорилось о критической ситуации на советско-германском фронте, потере ключевых экономических районов и о той «смертельной угрозе», перед которой оказался Советский Союз. В качестве единственного выхода Сталин предлагал открытие Второго фронта во Франции или на Балканах и массированные поставки боевой техники союзниками - не менее 400 самолетов и 500 танков ежемесячно⁷.

Хорошо понимая значение этого «решающего, исторического момента»⁸, Майский напрягал все свое красноречие и энергию для убеждения собеседников в необходимости сделать выбор «или - или», приведя, в частности, исторический пример подвига армии Самсонова в Восточной Пруссии, которая ценой своей гибели спасла Париж в 1914 году. Англичане отдавали должное напору и аргументации посла, который (как заметил в английской записи этой беседы Иден) «с огромной убежденностью подчеркнул критичность ситуации… «Если Советская Россия будет разбита, - добавил он [Майский], - то как мы можем надеяться победить в этой войне?»⁹ Но делать окончательный выбор они не собирались. Уже в той же беседе с Майским Черчилль заявил о невозможности как открытия Второго фронта в Европе, так и оказания серьезной помощи вооружениями до конца 1941 года: «В течение ближайших шести-семи недель, - резюмировал он, согласно записи Майского, - вам может помочь только Бог, в которого вы не верите»¹⁰.

Однако в Форин-офисе раздавались и другие голоса. Посол Криппс уже с середины августа бомбардировал Уайт-холл из Москвы призывами к решительным действиям по спасению ситуации на Восточном фронте. «Считаю, что мы недооцениваем огромную и критическую важность этого фронта для нас… - телеграфировал он Идену. - До сего времени мы действуем в духе осторожности, как будто ожидая со дня на день поражения русских и готовясь к следующему успеху немцев. Это пораженческое отношение, из-за которого наша помощь постоянно откладывается до того момента, пока не будет слишком поздно. Неужели нельзя приказать нашему командованию исходить из того, что мы должны остановить немцев сейчас, используя для этого любые средства даже ценой большого риска, ибо такой риск сейчас, пока Россия еще стойко держится, неизмеримо более оправдан, чем гораздо больший риск, которым чревато для нас прекращение русского сопротивления, если оно к несчастью произойдет»¹¹.

Для Черчилля это было уже слишком. Помимо Сталина и Майского приходилось урезонивать еще и собственного посла - левого лейбориста, явно проникнувшегося советской точкой зрения. Правда, премьер сделал это не в разносно-приказном, а разъяснительном ключе. 5 сентября, получив новую депешу от Криппса в пояснение упомянутого сталинского послания, Черчилль сердито одернул его в личной телеграмме: «Вы просто не знаете практических и технических фактов. Если бы было возможно осуществить успешную отвлекающую операцию на побережье Франции или соседних с ней стран, которая оттянула бы германские войска от России, мы бы провели ее даже ценой тяжелых потерь. Все наши генералы убеждены в том, что единственным результатом было бы кровопролитное отбрасывание наших войск в море или в лучшем случае эвакуация небольших плацдармов в течение нескольких дней». Приведя далее ряд других аргументов, Черчилль закончил на примирительной ноте: «Мне хорошо понятны чувства, которые Вы испытываете, наблюдая агонию России вблизи, но ни сочувствие, ни другие эмоции не могут перевесить стоящих перед нами фактов»¹². Черчилль подчеркнул, что посылает эту телеграмму Криппсу «как ориентировку только для Вашего сведения» и параллельно направляет свой ответ Сталину.

Действительно, почти весь день 5 сентября Черчилль был занят подготовкой этого ответа, отменив намеченную ранее поездку по стране. Утром под председательством Идена состоялось заседание Комитета начальников штабов (КНШ), на которое был приглашен и Майский с руководителями советской военной миссии в Великобритании. Английские военачальники изложили весь набор уже хорошо известных аргументов против отвлекающей высадки в Европе. «Чувствовалось, что начальники штабов просто загипнотизированы мощью германской военной машины и совершенно лишены духа инициативы и смелости», - записал в дневнике Майский¹³.

Черчилль тем временем подготовил ответ Сталину, передав проект на рассмотрение кабинета. Последний, по свидетельству А.Кадогана, исключил отвлекающую операцию и обсуждал оказание материальной помощи Советскому Союзу. Проект ответа премьер-министра был сочтен слишком негативным¹⁴. Иден, министр снабжения У.Бивербрук и Комитет начальников штабов в тот же день представили по нему для Черчилля подробное заключение, общая часть которого гласила: «Налицо зловещие признаки того, что Россия разваливается. Эта историческая телеграмма, возможно - самая важная из тех, которые Вы когда-либо направляли главе иностранного государства. Министры и КНШ считают, что на этой критической стадии войны вся телеграмма должна быть ободряющей по своему тону за счет упора на дух товарищества, готовность разделить бремя и подъем общего настроения; негативную и удручающую информацию следует по возможности исключить».

Для «подъема настроения» в Кремле рецензенты предлагали подкорректировать некоторые пессимистические формулировки премьера и добавить следующие положения: 1) «уже не первую неделю мы рассматриваем все возможные средства помощи России и готовы пойти на большие жертвы, если это сможет отвлечь германские силы с русского фронта»; 2) по вопросу о поставках подчеркнуть, что «мы понимаем нужды русских и готовы на большие жертвы, чтобы им помочь», а также добавить упоминание о 400 вагонах, готовых к отправке в Россию; 3) ответ на советское предложение о совместных военных действиях «следует сформулировать более позитивно», подчеркнув готовность англичан к «совместному планированию» и оказанию («хотя и не сразу») военной помощи на Крайнем Севере¹⁵. Все эти предложения были учтены Черчиллем в итоговом варианте ответа Сталину, полученном в Москве 6 сентября¹⁶.

На следующий день Сталин принял Криппса, которому было важно выяснить реакцию хозяина Кремля на послание Черчилля. «Я нашел Сталина очень подавленным и усталым, - докладывал посол в срочной депеше, - он вернулся к прежней подозрительности и недоверию, которые в последнее время было пошли на убыль». Криппс попытался выяснить, что скрывается за формулировкой «поражение России» из сталинского послания от 3 сентября - может быть, сепаратный мир с немцами? Сталин твердо ответил «нет» и впервые откровенно пояснил, из каких слагаемых может сложиться такое поражение. Если придется уступить Донецкий бассейн с его углем и металлургией, а также Москву и Ленинград с их машиностроением, что, по его словам, «не исключено», это будет означать потерю двух третей производственных мощностей для обеспечения фронта. Без опоры на машиностроение армия не сможет долго воевать. У Германии есть заводы Круппа, Шкода и Крезо, и если Гитлер их лишится, он рухнет. «Такое может произойти с нами…» Все эти районы необходимо удержать. Без них России придется выйти из активных боевых действий и занять фронт обороны, возможно - за Волгой»¹⁷.

Через неделю Сталин обратился к Черчиллю с другим предложением: если англичане пока не могут пойти на открытие Второго фронта, то другой реальной помощью Советскому Союзу могла бы стать переброска 25-30 английских дивизий на северный или южный участок советско-германского фронта. В ответном послании Сталину премьер ушел от прямого ответа на этот запрос, заявив Майскому, что в принципе он согласен направить какое-то количество войск, но о 25-30 дивизиях не может быть и речи¹⁸. В телеграмме Криппсу Черчилль был много откровеннее, назвав сталинскую идею «абсурдной», а отправку посильного английского контингента на советско-германский фронт «каплей в ведре воды»¹⁹. Но Криппс упорствовал. «Даже одна-две капли воды в ведре или в стакане могут дать эффект, когда срочно нужен стимул, - отвечал он в личной телеграмме Черчиллю, - …они [русские] сейчас одержимы идеей о том, что мы готовы воевать до последней капли русской крови (как это изображает и немецкая пропаганда) и истолковывают все действия под этим углом зрения…»²⁰ Премьер сделал очередное внушение Криппсу, призвав его «сделать все возможное, чтобы убедить русских в лояльности, порядочности и мужестве британской нации»²¹.

Для решения этой трудновыполнимой задачи посол продолжал настаивать на посылке хотя бы корпуса английских войск и откровенном диалоге с Москвой по выработке общей стратегии борьбы с Германией. «На мой взгляд, мы обращаемся с Советским правительством без доверия - как не ровней себе, а не как с союзником, которому мы доверяем. Подобное отношение мы проявляем еще со времени революции, что вызывает глубокое возмущение Советов, которое, боюсь, может сказаться на их способности выстоять. Заслуживают ли они подобного отношения или нет, сейчас не суть важно. Важно помочь им воевать так долго и так упорно, как только возможно»²². Криппс верно нащупал главный изъян британского подхода, но не смог преодолеть сопротивления большинства членов кабинета²³. Ему удалось лишь склонить Черчилля к посылке в Москву Идена - идея, авторство которой премьер впоследствии припишет себе.

Если в 1941 году Второй фронт в Европе был действительно невозможен с военной точки зрения, то в следующем, а тем более - в 1943 году ситуация коренным образом изменилась. Однако позиция союзников оставалась прежней. 4 июня 1943 года Сталин получил совместное послание Рузвельта и Черчилля, в котором по результатам их майской встречи в Вашингтоне (кодовое название «Трайдент») сообщалось о новой отсрочке открытия Второго фронта, ранее обещанного на август-сентябрь 1943 года, и о его замене высадкой в Сицилии (операция «Хаски»). Сталин ответил на это сообщение 11 июня в послании Рузвельту, копия которого была послана им и Черчиллю. В нем говорилось, что это решение «создает исключительные трудности для Советского Союза» и произведет «тяжелое и отрицательное впечатление» в советском народе и армии. «Что касается Советского правительства, - утверждалось в конце послания, - то оно не находит возможным присоединиться к такому решению, принятому к тому же без его участия и без попытки совместно обсудить этот важнейший вопрос и могущему иметь тяжелые последствия для дальнейшего хода войны» (в черновике послания говорилось о «решающих последствиях», но Сталин смягчил эту формулировку, заодно как бы вообще отрицая решающую роль действий союзников).

«Ответ Сталина выдержан в том духе, которого я опасался, - комментировал из Москвы британский посол А.Керр. - Сдержанность его тона, на мой взгляд, не должна вводить нас в заблуждение о том, что он не испытывает настоящей тревоги и возмущения и что его вера в наши намерения не была серьезно подорвана. Он не преувеличивает того впечатления, которое это новое разочарование наверняка произведет на народ, которому предстоит еще одна голодная зима, и на Красную армию, которая поймет, что ей придется и дальше нести на себе главное бремя сухопутной войны еще месяцев десять или около того». Единственная надежда смягчить последствия этого решения, подчеркивал Керр, это срочно провести встречу на высшем уровне, с тем чтобы Сталин не чувствовал, что важнейшие решения коалиционной войны принимаются без участия СССР. Иначе, заключал он, эта новая отсрочка «окончательно утвердит Сталина и его народ в их глубоком убеждении (которое только-только начало ослабевать) в том, что мы и американцы не ведем с ними честную игру, а сознательно даем им истечь кровью до самой смерти»²⁴.

Черчилль по согласованию с Рузвельтом взялся за составление еще одного послания Сталину с дополнительным объяснением их совместных решений, оправдательный тон которого был ему явно в тягость. Свое подлинное настроение премьер откровенно изложил в ответной телеграмме Керру от 16 сентября. «Как Вы увидите из моей последующей телеграммы, я посылаю Сталину мягкий ответ. В то же время нам нет нужды извиняться. Наша стратегия и наступление в Средиземноморье, по всей вероятности, оттягивают германское наступление в России и, значит, оказывают им огромную услугу. Вам следует проявлять твердость в отношении любых новых жалоб. Они сами разрушили второй фронт в 1939 и 1940 годах и с полным безразличием взирали со стороны на то, что, казалось полным уничтожением нас как нации. Мы никого не упрекали и сделали все, что смогли, дабы помочь им, когда они сами подверглись нападению. В сложившейся обстановке ничто не заставит меня пойти на то, что, по мнению моих советников и моему собственному убеждению, будет ни чем иным, как бесполезным истреблением британских войск на берегах Канала только ради того, чтобы рассеять советские подозрения. Я порядком устал от этих постоянных выговоров, продиктованных лишь одним хладнокровным эгоизмом и полным презрением к нашим жизням и благополучию. В удобный момент Вы можете по-дружески намекнуть Сталину, что небезопасно обижать две западные державы, чья военная мощь растет с каждым месяцем и которые в будущем могут быть полезны России. Даже мое долготерпение имеет предел»²⁵.

Получив это «мягкое» послание для передачи Сталину, Керр предупредил Черчилля, что в ответ «предвидит разочарование», которое «может повредить прогрессу» в отношениях с Москвой, достигнутому в последнее время²⁶. «Разочарование» было мягко сказано. Сталин не без основания видел в Черчилле главного вдохновителя двойной игры союзников в вопросе о Втором фронте и ответил ему гневным посланием от 24 июня, в котором с цитатами перечислялись все предыдущие обещания премьера на сей счет. «Звучит очень весомо, - признал в своем дневнике Кадоган, - особенно когда цитируются предыдущие послания премьер-министра!»²⁷ В заключение документа говорилось, что «Советское правительство не может примириться с подобным игнорированием коренных интересов Советского Союза в войне против общего врага… Должен Вам заявить, что дело идет здесь не просто о разочаровании Советского правительства, а о сохранении его доверия к союзникам, подвергаемого тяжелым испытаниям»²⁸.

Послание вызвало бурю возмущения Черчилля, которого особенно уязвило крайне оскорбительное для потомка герцога Мальборо обвинение в сознательном обмане своего боевого союзника. Посол Майский, встречавшийся с премьером 3 июля, в своей депеше в Москву дал живое описание этой реакции: «Хотя послание товарища Сталина является очень искусным полемическим документом, - сказал премьер, по сообщению Майского, - оно не вполне учитывает действительное положение вещей». Когда Черчилль давал товарищу Сталину свои обещания, он вполне искренне верил в возможность их осуществления. Не было никакого сознательного втирания очков. «Но мы не боги, - продолжал Черчилль, - мы делаем ошибки. Война полна всяких неожиданностей… Приходится на ходу перестраиваться, менять планы». «В ходе разговора, - добавлял посол, - Черчилль несколько раз возвращался к той фразе послания товарища Сталина, в которой говорится о «доверии к союзникам» (в самом конце послания). Эта фраза явно не давала покоя Черчиллю и вызывала в нем большое смущение»²⁹.

Премьер составил ответ Сталину 26 июня, потрудившись над ним, по свидетельству его помощников, почти целый день. Ответ по обыкновению был согласован с КНШ, который внес в проект небольшие уточнения, но в целом признал его «корректным в военном и историческом отношении». Военные рекомендовали для острастки затянуть отправку послания, как это уже делалось с теми предыдущими телеграммами Сталина, которые содержали «необоснованные обвинения»³⁰. Но Черчилль решил не откладывать. «Меня подмывало вообще не отвечать, но я решил показать для протокола, что немедленно опровергаю его [Сталина] оскорбительные обвинения в нарушении слова», - телеграфировал он Керру в сопроводиловке к своему посланию³¹. Однако само послание было весьма сдержанным, хотя в нем слышались нотки раздражения, переполнявшего упомянутую телеграмму Керру («упреки, которые Вы теперь бросаете Вашим западным союзникам, не трогают меня»). Были там и ссылки на изменившиеся обстоятельства, о которых Черчилль говорил Майскому.

Премьер с нетерпением и волнением ждал ответа из Москвы. 29 июня он снова телеграфирует Керру: «Меня очень интересуют Ваши сведения о восприятии моего терпеливого ответа на оскорбительное послание Сталина. Выражения типа «Советское правительство не может примириться» и т.п., так же как и тщательное выстраивание всевозможных обвинений, естественно, настораживают опытные умы. Вы, конечно, будете бдительно следить за всем этим. Я лично думаю, что это, вероятно, конец переписки Черчилль - Сталин, из которой я так надеялся создать личные отношения между нашими странами. Нет никакого смысла превращать ее в инструмент обвинений»³².

О своем намерении прекратить переписку премьер говорил и Майскому 3 июля. Оба посла призвали Черчилля отказаться от этой идеи и пытались объяснить причины резкости Сталина. Майский говорил об огромных жертвах и «крайнем недоумении нашего народа и нашей армии постоянным откладыванием Второго фронта на западе». Керр на свой лад тоже призывал премьера войти в положение Кремля, откуда «слабость» позиции союзников представляется гораздо более «серьезной, чем на взгляд из Лондона»: «Я ни в коем случае не собираюсь принимать сторону Сталина, - подстраховывался посол. - Напротив, я целиком за то, чтобы время от времени давать ему хорошую взбучку. Она идет ему на пользу, и никто не может это сделать лучше Вас. Но я должен сказать, что был опечален последними посланиями, поскольку здесь, в Москве, наша слабость очевидна. Сталин дважды во всеуслышание заявлял о нашем намерении высадиться в этом году в Западной Европе, и дважды нам приходилось его разочаровывать. Наша слабость - не в неспособности открыть Второй фронт, а в том, что мы уверили его в намерении это сделать. Сталин ухватился за эту слабость и выразился очень откровенно. Не думаю, что он хотел Вас оскорбить. Насколько я его знаю, на его взгляд он изложил свои претензии весьма сдержанно… Понимаю, что Вы не из покорного десятка, но было бы ошибкой буквально воспринимать исходящее от такого грубого, неотесанного и невоспитанного человека, как Сталин».

Остальные доводы посла представляли собой колоритную смесь здравого смысла, английской спеси и слегка замаскированной лести в адрес Черчилля как единственного «укротителя» Сталина: «Грустно, конечно, что нам волей-неволей приходится сотрудничать с этим человеком не только в разгроме Гитлера, но и в последующие годы, поскольку от этого зависят жизни миллионов людей, а во многом - и будущее всего мира. Поэтому, я считаю, что мы должны сохранять его доверие даже с ущербом для себя… Очень прошу - наберитесь так часто испытываемого терпения в отношении старого медведя и обращайтесь с ним как с медведем - мед, куски мяса или палка, когда он ее заслуживает… Бог знает, что он может натворить, если Вы выпустите его из своих рук… Мне, конечно, крайне неприятно расходиться с Вашими мыслями, но я был бы бесполезен на своем месте, если бы не стремился высказать собственную точку зрения… Думаю, что не будет вреда, если дать ситуации понемногу успокоиться. Вряд ли он [Сталин] выйдет из войны, а вероятный успех начала «Хаски» со всем тем, что за этим последует, поможет опять повернуть его к нам»³³.

Этот откровенный диалог двух английских аристократов о «грубом», но необходимом союзнике больше говорит о них самих, чем о Сталине. Здесь, как в капле воды, отражаются и традиционное английское высокомерие, и глубоко сидящее в британском менталитете стереотипное представление о «русском медведе», и тот самый комплекс превосходства над русскими, против которого предостерегал Черчилля Криппс.

Ответа на свое «терпеливое послание» Черчилль так и не дождался. Вместо этого Сталин послал союзникам другое весомое предупреждение - отозвал популярных в Лондоне и Вашингтоне послов Майского и Литвинова. Формально они вызывались в Москву для консультаций, но опытные дипломаты хорошо понимали суть дела. «Мне кажется, - записал в своем дневнике Майский, - что вызов меня является также формой нашего недовольства бритпра [британским правительством] за нарушение слова в вопросе о Втором фронте. Так именно воспринял мое сообщение о предстоящем отъезде Иден»³⁴. В переписке же первым не выдержал Черчилль, который возобновил ее уже 8 и 10 июля с сообщений о начале операции «Хаски». Но Сталин продолжал выдерживать паузу (что вызывало явную нервозность премьер-министра и его окружения)³⁵и ответил Черчиллю лишь 9 августа согласием на встречу министров иностранных дел трех держав. В Форин-офисе вздохнули с облегчением. «Оно [послание Сталина] гораздо лучше, чем я мог надеяться, и серьезно разряжает обстановку, - телеграфировал Иден Черчиллю, находившемуся на встрече с Рузвельтом в Квебеке, - …Джо непредсказуем»³⁶.

Через пару месяцев в переписке Черчилля со Сталиным произошел еще один инцидент. В сентябре после пятимесячного перерыва и напоминания из Москвы союзники наконец решили возобновить северные конвои, и Черчилль поспешил воспользоваться этим благоприятным моментом для того, чтобы получить согласие советской стороны на расширение состава английского персонала на Севере и облегчение условий его работы. 13 октября Сталин ответил неожиданно жестко: он не только наотрез отказал в этой просьбе, но и заявил, что сообщение о возобновлении конвоев «обесценивается» заявлением Черчилля о том, что такое решение является проявлением доброй воли британского правительства, а не выполнением его договорного обязательства. «Послание [Черчилля] похоже застало Сталина в дурном настроении, - комментировал из Москвы А.Керр, - но я предполагаю, что в ответе скорее ощущается рука Молотова, чем его собственная…»³⁸. Черчилль в письме Рузвельту также усомнился в авторстве Сталина, приписав послание некой «машине», стоящей за спиной вождя³⁹. В данном случае чутье подвело их обоих: Сталин действительно взял за основу молотовский проект, но ужесточил его по обоим пунктам, включая самую обидную фразу об «обесценивании» и обвинения английского персонала в попытках вербовки советских граждан.

Поздним утром 15 октября постоянный заместитель министра иностранных дел А.Кадоган вручил текст сталинского послания Черчиллю, еще находившемуся по обыкновению в постели. «Я предупредил его, - записал в своем дневнике Кадоган, - что оно выведет его из себя, так что результат был не самый плохой. Прочитав до конца, он рявкнул: «Я остановлю конвой». Но я предложил другой ответ, и он немного успокоился»⁴⁰. Поразмыслив, Черчилль отложил в сторону заготовленный было жесткий вариант ответа и решил вернуть послание новому советскому послу Ф.Т.Гусеву, который просился к нему с первым официальным визитом. Кадоган одобрил это решение, дабы показать, что «мы не позволим Сталину вытирать о нас свои сапоги»⁴¹.

Видимо, премьер был так доволен своим демаршем и собственным поведением в этой пикантной ситуации, что самолично надиктовал краткую запись этой беседы от 18 октября, впоследствии изложенную им в своих мемуарах⁴². После обмена протокольными любезностями премьер перешел к делу: «Я сказал, что это послание не помогает делу и причинило мне большую боль, что, как я опасаюсь, любой мой ответ на него лишь усугубит ситуацию, и что я поручил своему министру иностранных дел разобраться с этим вопросом на месте во время его пребывания в Москве. Поэтому я не хочу принимать это послание, конверт с которым я затем и передал монсиньору Гусеву. Тот открыл конверт и, опознав послание, сказал, что ему поручено вручить его мне. «Я не готов его принять», - сказал я и поднялся с места, чтобы в дружеской манере дать понять, что наша беседа подошла к концу. На пороге мы немного поговорили о его скором визите к нам на ланч и о Русском фонде г-жи Черчилль, который, как я ему сказал, достиг четырех миллионов фунтов стерлингов. Я не дал монсиньору Гусеву никакой возможности вернуться к вопросу о конвоях или попытаться отдать мне конверт, с которым он и удалился. Таким образом, можно считать это nul et non avenu»⁴³. Нетрудно представить себе состояние Гусева, который не смог выполнить своего первого поручения - он надолго запомнит эту «выходку» Черчилля, который «вернул мне послание товарища Сталина»⁴⁴.

Кабинет полностью одобрил поведение премьера, а профессиональный дипломат Кадоган подытожил протокольный инцидент в своем дневнике: «Отказ принять послание - это жесткая мера, но в данном случае речь шла не об официальной ноте, а об одном из личных посланий, к тому же крайне оскорбительном»⁴⁵. Жесткость британского ответа, видимо, возымела действие - по крайней мере, во время переговоров Идена в Москве советская сторона пошла навстречу просьбе англичан по своему персоналу на Севере.

Новый этап в переписке Черчилля со Сталиным наступил весной победного 1945 года, когда в союзных отношениях наметилось явное «послеялтинское» похолодание, вызванное растущими разногласиями по ряду вопросов окончания войны и послевоенного устройства. Наибольшие трения возникли вокруг «польского вопроса» и «бернского инцидента». Все это находило отражение в переписке Черчилля со Сталиным. Остановимся на второй из этих проблем, поскольку она хорошо документирована в архиве Черчилля и до сих пор привлекает большой общественный интерес.

Операция американского Управления стратегических служб (УСС) под кодовым названием «Кроссворд» - секретные контакты с нацистскими представителями в Берне - вызвала, как известно, крайне острый обмен мнениями между лидерами «Большой тройки». Хотя Черчилль в конечном счете выступил заодно с американцами, анализ британских документов обнаруживает некоторую специфику английской позиции. Выясняется, например, что кабинет и даже КНШ были не против приглашения в Берн советских представителей и даже направили было соответствующие указания союзному главнокомандующему в Италии фельдмаршалу Г.Александеру⁴⁶.

Сам Черчилль проявлял понимание советской чувствительности в этом вопросе, о чем свидетельствует ряд его высказываний в своем кругу. Так, например, 23 марта он писал Идену: «Я хорошо понимаю встревоженность русских тем, что принятие нами капитуляции [немцев] на Западе или Юге ликвидирует сопротивление нашим армиям, которые дойдут до Эльбы или даже Берлина прежде Медведя»⁴⁷. Черчилль также не до конца доверял информации резидента УСС в Швейцарии Аллена Даллеса о том, что контакты в Берне имели чисто предварительный характер. «Похоже, что разговоры в Швейцарии могут зайти дальше этого, если уже не зашли», - писал он Идену 30 марта⁴⁸. Сам Иден также признавал трудность отделения чисто военных вопросов от политических «при капитуляции таких масштабов» и предлагал разработать специальную процедуру межсоюзного согласования для подобных случаев⁴⁹. Однако под давлением Вашингтона и будучи возмущен тоном послания Молотова от 23 марта (о сепаратных переговорах, ведущихся «за спиной Советского Союза»), премьер солидаризировался с американской позицией и решил поддержать Рузвельта в отдельном послании Сталину по этому вопросу.

5 марта кабинет собрался на экстренное заседание для обсуждения ситуации и подготовленного Черчиллем проекта этой телеграммы. До этого в течение полутора часов тот же вопрос рассматривался на заседании КНШ⁵⁰. По свидетельству его секретаря, премьер потратил все утро для составления телеграммы и «даже опоздал на ланч с королем Норвегии, ибо ничто не могло вытащить его из постели, пока он не закончил диктовать первый вариант своего ответного выпада в адрес Сталина»⁵¹.

Заслушав сообщение Черчилля об истории инцидента, кабинет решил внести в проект следующие весьма характерные поправки: 1) поскольку УСС могло не полностью информировать Лондон о своих контактах с нацистами, а в Москве могут иметь эту более полную информацию, необходимо подчеркнуть, что в телеграмме говорится лишь о действиях британского правительства; 2) сказать о том, что мирные происки генерала К.Вольфа могли быть специально затеяны немцами для усиления розни между союзниками; 3) убрать абзац, в котором говорилось, что подобно Александеру в Италии русские командующие в Пруссии могут иметь полное право принимать капитуляцию немцев на своих участках фронта; 4) убрать перечисление конкретных причин, по которым представлялось нецелесообразным приглашать советских представителей в Швейцарию⁵². Все эти поправки исправно перекочевали в окончательный текст послания. Как видно, члены кабинета неплохо ориентировались в ситуации и бдительно следили за тем, чтобы устранять малейшие лазейки в переписке со Сталиным.

В середине апреля - уже после спада остроты кризиса Черчилль в послании новому Президенту США Г.Трумэну дал весьма реалистическое объяснение реакции Кремля на «Кроссворд»: «Мы с Вами знаем, что наша совесть чиста. Однако надо понять и подозрения русских, как бы ошибочны они ни были. Их разведка, безусловно, доложила о действиях УСС. Русским было заявлено, что их там не ждут. Тем временем дела в Швейцарии продолжались на протяжении более двух недель, в течение которых Кессельринг был переведен из Северной Италии на командование Западным фронтом… Русские, с их подозрительной натурой, естественно, могли предположить, что все это было частью сплетенного в Швейцарии заговора с целью освободить путь для легкого продвижения союзных армий по Германии через Рейн и что Кессельринг отправился на запад для осуществления этого плана. В то же время они наверняка заметили переброску значительного количества немецких дивизий с Западного фронта на Восточный. Соединив эти два обстоятельства, они пришли к неверному заключению о том, что мы пытаемся устроить себе легкую прогулку за их счет и ради нашей славы. Отсюда - оскорбительная телеграмма Сталина Рузвельту от 3 апреля. Боюсь, что, несмотря на наш окончательный ответ, эта выдумка станет в русской армии легендой». Черчилль предложил «как можно скорее» прекратить бернские контакты, «иначе мы рискуем нарваться на новые обвинения, которые придется парировать крайне суровыми ответами»⁵³.

Действительно, несмотря на примирительное заверение Рузвельта в его последнем, предсмертном послании Сталину от 12 апреля о том, что бернский инцидент «поблек и отошел в прошлое»⁵⁴, канал УСС для связи с Вольфом оставался открытым. Не дожидаясь ответа Трумэна, английскому послу в Вашингтоне лорду Галифаксу было дано указание добиться согласия Госдепартамента на немедленное прекращение этих контактов с учетом их бесперспективности и «того разрушительного эффекта, который они оказали на Россию»⁵⁵. Лишь 20 апреля британский КНШ и штабы Эйзенхауэра и Александера были информированы о решении «наших обоих правительств» прервать контакты УСС с немецкими эмиссарами⁵⁶.

Уроки «бернского инцидента» не пропали даром. Когда англичане вскоре столкнулись с зондажом уже самого Гиммлера насчет сепаратной капитуляции на Западном фронте, Черчилль тут же его отверг, сообщив об этом Трумэну и Сталину. «Поскольку Гиммлер, как никто другой, может выступать от имени германского государства, - писал он Трумэну, - …ответ ему в принципе является делом трех держав, ибо никто из нас не вправе вступать в сепаратные переговоры»⁵⁷. Премьер информировал президента о решении своего кабинета одобрить его послание Сталину на сей счет и просил поддержать его аналогичным посланием из Белого дома, что и было сделано. «Зная Вас, я не сомневался в том, что Вы будете действовать именно таким образом», - не моргнув, ответил Сталин Черчиллю⁵⁸.

Скрытый сарказм этой похвалы ускользнул от внимания эмоционального англичанина. «В течение полутора часов он говорил только об этом, - записал в своем дневнике его личный секретарь. - Его тщеславие поразительно, и я рад, что дядюшка Джо не представляет, какое воздействие на нашу политику в отношении России может оказать пара его добрых слов, сказанных после стольких грубостей»⁵⁹. С учетом садистских наклонностей Сталина можно, скорее, предположить, что, хорошо зная «художественно-эмоциональную» (по словам Майского) натуру Черчилля, он сознательно подмешивал редкие теплые нотки для контраста с обычным холодным душем, которым часто обдавал своего британского корреспондента.

Что касается воздействия «добрых слов» на политику, то оно действительно имело место, как ни скрывал этого в ту пору и сам Черчилль. Позднее в мемуарах, написанных в годы холодной войны, он полностью уберет все следы своих периодических всплесков симпатии и даже восхищения в отношении Сталина, изображая себя прозорливым «ястребом», раньше других раскусившим кремлевского диктатора и неизменно дававшего ему суровый отпор. А тогда он телеграфировал Идену, находившемуся на учредительной конференции Объединенных Наций в Сан-Франциско: «Вы могли заметить исключительно дружественное предложение из ответа Сталина на мое послание о демарше Гиммлера. Оно повлияло на мой длинный ответ на его телеграмму от 24 апреля по тупику в польском вопросе. Сейчас проект рассматривается в Форин-офисе и будет, надеюсь, послан Вам уже сегодня. Почему бы Вам в неофициальном порядке не показать его Стеттиниусу [госсекретарю США], попросив ответить в том же духе?»⁶⁰

Черчилль надиктовал это послание уже 26 апреля под свежим впечатлением от сталинского комплимента. Даже придирчивый помощник премьера Дж.Колвилл в своем дневнике назвал этот документ «мастерски написанной телеграммой Сталину, одним из лучших его произведений этого рода»⁶¹. Сам автор, видимо, тоже остался доволен своим текстом, поскольку, передавая его на предмет поправок в Форин-офисе, наказывал О.Сардженту «не пытаться менять симметрию и структуру» своего проекта⁶².

Послание действительно было на редкость прочувствованным, а местами даже теплым. Это было самое детальное изложение позиции Черчилля по польскому вопросу, выдержанное в явно примирительном ключе. Подчеркивая особое символическое значение польской проблемы для английской и американской общественности, премьер призывал Сталина пойти ей навстречу. Послание заканчивалось пророческим предупреждением об опасности раскола мира на советский и англоязычный: «Вполне очевидно, что ссора между ними раздирала бы мир на части и что все мы, руководители каждой из сторон, которым приходилось иметь к этому какое-либо отношение, были бы посрамлены перед историей… Я надеюсь, что в этом излиянии моей души перед Вами нет ни слова, ни фразы, которые нечаянно нанесли бы обиду. Если это так, то дайте мне знать. Но прошу Вас, мой друг Сталин, не недооценивайте расхождений, намечающихся по вопросам, которые могут Вам показаться маловажными для нас, но которые символизируют мировоззрение демократических народов, говорящих на английском языке»⁶³.

Сталин не откликнулся на это «излияние души», жестко ответив лишь на конкретную часть послания, что глубоко задело Черчилля. «Я получил прямо-таки леденящий ответ Сталина на мое длинное обращение к нему от 29 апреля», - сокрушенно заметил он⁶⁴. После этого краткого приступа дружелюбия Черчилль вернулся к своему воинственному антисоветскому настрою, характерному для него в победную весну 1945 года. Лучше всего он ощущается в телеграмме премьера своему министру иностранных дел от 4 мая: «Боюсь, что во время русского продвижения к Эльбе происходит нечто ужасное. Предлагаемый отвод американских войск к согласованным в Квебеке линиям оккупации… будет означать, что волна русского доминирования поглотит еще 120 миль вперед по фронту шириной в 300-400 миль. В таком случае это будет одно из самых печальных событий в истории. В итоге Польша окажется полностью окруженной и погребенной в оккупированных русскими землях… Территория под русским контролем будет включать в себя балтийские провинции, половину Германии, всю Чехословакию, значительную часть Австрии, всю Югославию, Венгрию, Румынию, Болгарию вплоть до границы с Грецией, пребывающей ныне в столь шатком состоянии. В нее войдут все великие столицы срединной Европы, включая Берлин, Вену, Будапешт, Белград, Бухарест и Софию. А там речь может зайти о Турции и Константинополе»⁶⁵.

В стремлении остановить советское продвижение на Запад Черчилль предлагал американцам не уходить в пределы своих зон оккупации и даже прикидывал возможности военного отпора Красной армии (операция «Немыслимое»). До военного столкновения между союзниками дело, к счастью, не дошло, но их пути окончательно расходились. Подошла к концу и переписка Черчилля со Сталиным, хотя обмен краткими приветствиями между ними продолжался вплоть до 1951 года.

¹Печатнов В.О. Как Сталин и Молотов писали Черчиллю // Россия в глобальной политике. Т. 7. № 4. июль-август 2009.

²Note by Prime Minister, 30.03.45 // Public Records Office, PREM (далее - PREM) 3//356/9.

³George R.I. to Winston Churchill, October 5, 1944 //PREM 3/434/8.

⁴Reynolds D. In Command of History. Churchill Fighting and Writing the Second World War. N.Y., 2005.

⁵Майский И.М. Дневник дипломата. Лондон, 1934-1943: в 2 кн. /Отв. ред. А.О.Чубарьян. Кн. 2, ч. 2. М., 2009. С. 40.

⁶Colville J. The Fringes of Power. Downing Street Diaries, 1939-1955. London, 2004,
Р. 381.

⁷Переписка председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. (далее – Переписка). Т. 1. М., 1957. С. 18-20.

⁸Майский И.М. Указ. соч.

⁹To Sir S.Cripps, Moscow, September 4, 1941// PREM 3/403/6.

¹⁰Майский И.М. Указ. соч. С. 43.

¹¹From Moscow to Foreign Office, 14 August, 1941//PREM 3/395/17.

¹²Prime Minister to Sir Stafford Cripps, September 5, 1941//PREM 3/403/6. Сокращенный вариант этой телеграммы Черчилль приводит в своих мемуарах (Churchill W. The Second World War. Vol. III. The Grand Alliance. London, 1950. Р. 409-410).

¹³Майский И.М. Указ. соч. С. 45-46.

¹⁴The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938-1945. Ed. by D.Dilks. London, 1971. Р. 405.

¹⁵Prime Minister… September 5, 1941//PREM 3/403/6.

¹⁶Переписка. Т. 1. С. 20-21.

¹⁷From Moscow to Foreign Office, September 7, 1941//PREM 3/403/6.

¹⁸Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны 1941-1945. Т. 1. М., 1983. С. 113-114.

¹⁹Churchill W. The Grand Alliance, Р. 413.

²⁰Sir S.Cripps to Mr.Eden, October 26, 1941//PREM 3/395/6.

²¹Mr.Eden to Sir S.Cripps, October 28, 1941//Ibid.

²²Sir S.Cripps to Mr. Eden, October 30, 1941// Ibid.

²³Подробнее о дипломатической миссии Криппса в Москве см.: Gorodetsky G. Stafford Cripps’ Mission to Moscow, 1940-1942. London, 1984.

²⁴From Moscow to Foreign Office, June 14, 1943// PREM 3/333/5.

²⁵Foreign Office to Moscow Embassy, June 16, 1943//Ibid.

²⁶From Moscow to Foreign Office, June 22, 1943. //Ibid.

²⁷The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938-1945. Р. 538.

²⁸Переписка. Т. 1. С. 138.

²⁹Архив внешней политики Российской Федерации (далее - АВП РФ). Ф. 059а.
Оп. 7. П. 13. Д. 6. Л. 295, 298.

³⁰H.Ismay to Prime Minister, June 26, 1943//PREM 3/333/5.

³¹Prime Minister to the British Ambassador, Moscow, 26.06.43//Ibid.

³²Prime Minister to the British Ambassador, Moscow, 29.06.43//Ibid.

³³From Moscow to Foreign Office, July 1, 1943// Ibid.

³⁴Майский И.М. Указ. соч. C. 322.

³⁵From Moscow to Foreign Office, July 30, 1943; Minute from the Foreign Secretary to the Prime Minister, July 31, 1943// PREM 3/172/1.

³⁶For Prime Minister from Foreign Secretary, August 10, 1943//Ibid.

³⁷Переписка. Т. 1, С. 171-173.

³⁸From Moscow to Foreign Office, October 14, 1943//PREM 3/393/10.

³⁹Churchill and Roosevelt. Their Complete Correspondence. Vols. 1-3. Ed. by W.Kimball. Princeton, 1984. Vol. 2, Р. 533.

⁴⁰The Diaries of Sir Alexander Cadogan. Р. 568.

⁴¹Ibidem.

⁴²Churchill W. The Second World War. Vol.V. Closing the Ring. London, 1952. Р. 241-242.

⁴³Note (by W.S.C.), 18.10.43// PREM/3/393/10.

⁴⁴АВП РФ. Ф. 059а. Оп. 7. П. 13. Д. 6. Л. 317, 319.

⁴⁵The Diaries of Sir Alexander Cadogan. Р. 569.

⁴⁶См.: From Foreign Office to Washington, March 18, 1945//PREM 3/198/2; From A.F.H.Q. to AGWAR, March 15, 1945//Ibid.; From J.S.M. Washington to A.M.S.S.O., March 13, 1945//Ibid.

⁴⁷Prime Minister to Foreign Secretary, March 23, 1945//PREM 3/356/9.

⁴⁸Foreign Secretary (personal minute by W.S.C.), 30.03.45//PREM 3/198/2.

⁴⁹Prime Minister (from A.Eden), March 29, 1945//Ibid.

⁵⁰War Diaries 1939-1945. Field Marshal Lord Alanbrooke. Ed. by A.Danchev and D.Todman. London, 2001. Р. 681.

⁵¹Colville J. Op.cit. Р. 551.

⁵²W.M (45) 40th Conclusions, Confidential Annex (April 5, 1945 – 4.30 p.m.)//PREM 3/198/2.

⁵³From Foreign Office to Washington, April 15, 1945//PREM 3/473.

⁵⁴Переписка. Т. 2. С. 211.

⁵⁵From Foreign Office to Washington, April 14, 1945//PREM 3/198/2.

⁵⁶From Combined Chiefs of Staff to Alexander, Eisenhower. Info: British Chiefs of Staff, April 20, 1945//Ibid.

⁵⁷Prime Minister to President Truman, 25.04.45//PREM 3/473.

⁵⁸Переписка. Т. 1. С. 339.