Мюнхенская трагедия Размышления о том, чему учит судьба Чехословакии

Тема национальных интересов, оказавшаяся немодной в век сплошной глобализации, неожиданно вновь возникла в центре общественного дискурса в связи с затяжным кризисом всего либерального мегапроекта Запада. «Конец истории», наивно преподнесенный Ф.Фукуямой как торжество американоцентричного мира, обернулся лишь очередной сменой мировых противоречий, болезненным переходом к новому, полицентричному миропорядку. «Век национализма» - так в специальной статье еще в 2013 году анонсировал суть наступающей эпохи влиятельный американский журнал «The National Interest»¹.

Лев и лис

Между тем история учит, что забвение национальных интересов под давлением внешних обстоятельств или в результате корыстных расчетов «своей» правящей элиты не только оборачивается трагедией для народа данной страны, но может иметь и далеко идущие международные последствия. В длинной цепи событий, подтолкнувших мир ко Второй мировой войне (1939-1945 гг.), особое место занимает Мюнхенская конференция 1938 года, вошедшая в историю как преступный сговор Великобритании, Франции, нацистской Германии и фашистской Италии с целью «мирной» выдачи Гитлеру Чехословакии.

По сути дела, Мюнхенский сговор, от которого решительно отмежевался СССР, явился пиком проводимой западными державами политики «умиротворения» агрессоров и обозначил «точку невозврата» в переходе от мира к войне. Его логическим следствием стали двусторонние соглашения, подписанные Англией, Францией и, много позже других, Советским Союзом с гитлеровской Германией, чтобы отвести угрозу агрессии от себя. Получилось так, что эгоистический интерес, возведенный в ранг государственной политики западными демократиями, одержал верх над коллективной ответственностью. Когда предвоенные годы стали уже далекой историей, глава Советского правительства И.В.Сталин в перерыве между заседаниями Ялтинской конференции (февраль 1945 г.) лаконично скажет Президенту США Ф.Рузвельту, что если бы не было Мюнхенского сговора, то не было бы и советско-германского пакта о ненападении². Президент не найдет, что ответить. Тем более что США формально остались в стороне от «грязной сделки».

В исторической литературе, как в отечественной, так и зарубежной, давно расставлены все основные акценты и выявлены главные виновники и пособники постыдного сговора, его жертвы и их защитники. Имена английского премьера Н.Чемберлена, французского премьера Э.Даладье, не говоря уже о кровавых диктаторах Гитлере и Муссолини, занесены в книгу памяти в качестве больших и малых злодеев. Но остается еще большое историческое закулисье, выявление роли тех, кто не был на авансцене, но реально определял хитросплетения европейской политики и вполне мог воспротивиться неблагоприятному сценарию, но не захотел этого сделать. Речь идет о предвоенной дипломатии Соединенных Штатов, нити которой крепко держал в своих руках такой крупный государственный деятель, большой мастер политических интриг и игры на противоречиях, каким был Президент Рузвельт. Неслучайно в близком кругу его сравнивали с «львом и лисицей» в одном лице.

В отечественной литературе как советского, так и постсоветского периода в какой-то мере под влиянием американских исследований и, разумеется, роли Рузвельта как одного из руководителей антигитлеровской коалиции и по контрасту с его преемником сложился несколько идеализированный образ американского президента, присутствующий и в сегодняшних российских политических оценках. Бесспорно, в критический момент мировой истории Рузвельт оказался на высоте положения и, отбросив идеологическую предвзятость, проявил политическую мудрость, заключив вместе с Великобританией военный союз с СССР. Но в довоенные годы, когда решался вопрос быть или не быть мировой войне, США, несмотря на все показное миролюбие Белого дома, сознательно попустительствовали державам-агрессорам - Германии, Италии и Японии и не мешали им творить произвол и беззаконие, рассчитывая остаться в стороне от военного конфликта к своей выгоде. Как иронически замечал тогда У.Черчилль, «Америка ни во что не вмешивалась и лишь всем желала добра». Идейной подоплекой этой стратегии являлся американский изоляционизм или так называемое невмешательство в мировые дела, временами дополнявшие политику активного интервенционизма.

Известное представление о внутренних пружинах американской политики в то судьбоносное для мира время дают ранее не публиковавшиеся материалы из архива крупного американского бизнесмена, друга Президента Рузвельта, щедро финансировавшего его предвыборные кампании, Джозефа Дэвиса, назначенного в конце 1936 года послом США в Советском Союзе. В отличие от своего предшественника, пронацистски настроенного Уильяма Буллита, Дэвису удалось установить доверительные отношения с Кремлем. Известно, что Сталин отвечал ему взаимностью и считал, что «с ним можно иметь дело». Перед послом была поставлена конкретная задача «выяснения военной и экономической мощи русских» и ответа на вопрос, весьма волновавший Рузвельта, «на чьей стороне они будут в случае войны»³.

В то довоенное время в Москве еще испытывали определенные иллюзии в отношении политики США и надеялись, что в Вашингтоне сумеют трезво оценить опасность, исходящую от блока агрессоров, и важность сотрудничества с Москвой. Тем более что на том этапе главные угрозы для СССР исходили из Европы и Дальнего Востока, а США какое-то время, пока окончательно не раскрылось своекорыстие их политики, рассматривались в роли потенциального партнера, если и не союзника, особенно в дальневосточных делах. Между тем для Вашингтона, отдаленного от основных центров конфликтов гладью двух океанов, мир был большой шахматной доской, где принципиальное значение имела расстановка основных фигур, особенно когда речь зашла о судьбе Чехословакии.

Во времена Мюнхена Дэвис через голову реакционеров из Госдепартамента будет выполнять ответственные поручения Рузвельта в европейских столицах, выступая в роли «честного маклера», до конца, вероятно, не проникая во все тонкости, если не сказать коварство, дипломатической тактики своего шефа. Когда сталинская игра с Гитлером потерпит фиаско и Германия в нарушение пакта о ненападении всей своей мощью обрушится на Советский Союз, Дэвис окажется чуть ли не единственным среди правительственных чиновников-маловеров в Вашингтоне, кто пророчески публично заявит, что «русские еще изумят мир».

Дневник посла Дэвиса

Едва заступив на свой дипломатический пост, Дэвис 9 марта 1937 года сообщает пресс-секретарю Белого дома Стиву Эрли: «Нельзя не отдавать себе отчет в том, что здесь вызревают силы, с которыми будущему придется считаться. При условии мира они достигнут крупных экономических успехов. Но о мире можно разве только мечтать. Германия и Япония - постоянная угроза». 1 июня после кратковременного посещения Лондона и встреч с английскими политическими деятелями Дэвис записал в своем дневнике: «Все, что я рассказал им об увиденном [в СССР], поразило их воображение, но я все же мог видеть, с каким недоверием они относились к мощи России при Советах»⁴.

Информация посла Дэвиса противоречила устоявшимся в западных столицах взглядам о «слабости СССР», подорванного массовыми репрессиями и «чистками» Красной армии, его стремлении к «экспорту революции» и т. д., что складывалось в миф о колоссе на глиняных ногах и опасности сотрудничества с ним Запада. Именно поэтому Советское правительство, видя в Дэвисе доброжелателя, создало для американского посла, вопреки традиционной «закрытости» режима для иностранцев, привилегированные условия. В дипломатическом корпусе он был на особом положении, часто встречался с советскими руководителями и получал «из первых рук» интересующую его информацию. Ему разрешили совершить ряд ознакомительных поездок по крупнейшим промышленным центрам, включая новые индустриальные гиганты в Сибири и на Урале.

Следуя указаниям президента, Дэвис особое внимание уделял изучению потенциальных возможностей СССР на случай большой войны. 10 июля 1937 года он сообщает помощнику президента Марвину Макинтайру: «Англия и Франция преуменьшают военную мощь этого правительства, а Гитлер - нет». В конце июля посол подготовил для президента обстоятельный документ под названием «Важность промышленности для обороны», в котором отмечал: «Европейские военные наблюдатели неофициально признают, что [Красная] армия является первоклассной, с точки зрения рядового и командного состава. Советская промышленность, судя по тому, что я увидел, поразит Запад в случае войны». 28 июля он информирует государственного секретаря Корделла Хэлла об арестах в армии и вопреки волне поднявшихся слухов о «шаткости» режима Советов сообщает, что «положение этого правительства и стоящего у власти режима выглядит неприступным в настоящее время и, вероятно, на обозримое будущее»⁵.

Дэвис одним из немногих на Западе достаточно трезво оценивал и советскую внешнюю политику в тот кризисный период. В 30-х годах прошлого века, особенно после прихода Гитлера к власти в Германии, в Кремле думали уже не о том, как разжечь революционный пожар на Западе, а как не оказаться в полной изоляции перед лицом единого фронта капиталистических держав. А к этому неизбежно вела политика «умиротворения» агрессоров, главным инициатором которой выступал Туманный Альбион, объединивший традиционный имперский антирусский синдром с новой классовой враждебностью к большевикам, при некоторой непоследовательности и колебаниях Парижа и скрытой поддержке со стороны американцев.

Линии на «умиротворение» агрессоров советская дипломатия попыталась противопоставить идею коллективной безопасности с опорой на механизм Лиги Наций, что в Кремле рассматривали как попытку использовать межимпериалистические противоречия в духе ленинского учения. Борьба этих двух тенденций в европейской и мировой политике достигла своего апогея во время мюнхенского кризиса.

Все это не из-за океана, а с близкого расстояния наблюдал посол Дэвис, постепенно теряя присущий ему оптимизм. 1 сентября 1937 года в рубрике «Европейская ситуация по отношению к России» он записывает в журнале посла свои мысли: «Германия - эпицентр бури. Замыслам Германии отвечает изображать коммунизм в качестве советской угрозы для цивилизации. Россия, по моему мнению, является искренним поборником мира». Из этих размышлений за рабочим столом посла рождались телеграммы в Вашингтон. 3 ноября он сообщает Хэллу: «Советский Союз уже является действенным фактором международного мира, значение которого неуклонно нарастает»⁶.

При этом Дэвиса едва ли можно было считать идеалистом, попавшимся на крючок сталинской пропаганды. Ситуацию в СССР он видел во всей ее сложности и трагизме, оказавшись в Москве на пике массовых репрессий, когда в одном только 1937 году, согласно докладной записке КГБ, подготовленной по указанию Н.С.Хрущева для его известного «антисталинского» секретного доклада перед делегатами ХХ съезда КПСС в феврале 1956 года, было репрессировано 918 671 человек, из которых 353 074 было расстреляно⁷.

Можно только поражаться способности Дэвиса не поддаваться доминировавшим тогда в Вашингтоне и на Западе в целом настроениям в отношении СССР. 6 октября он пишет министру Х.Каммингсу: «Здесь, в России, дела идут в обычной русской манере. Как это понимать? Ситуация отчаянно озадачивающая. Но в чем я совершенно уверен, так это в том, что нынешнее правительство состоит из очень способных и сильных людей, которые хорошо владеют ситуацией. Сообщения, которые превалируют в Западной Европе на тот счет, что режим разваливается и, по существу, падает, принимают желаемое за действительное и не отражают того, что могло бы быть подкреплено фактами. Конечно, ужасно и прискорбно созерцать, как эти расстрелы продолжаются, и лично я всегда буду считать, что эта в своей основе вселяющая оптимизм попытка поднять уровень жизни масс запятнана и принижена политикой, которая осуществляется таким ужасным и тираническим путем… Они делают здесь так много хорошего, что это поистине прискорбно»⁸.

Могут сказать: а какое все это имеет отношение к нашей теме? Самое непосредственное. Мощная пропагандистская завеса, созданная вокруг СССР усилиями «умиротворителей», серьезно дезориентировала западную общественность в отношении подлинных угроз, исходящих от держав-агрессоров, и, напротив, породила большую настороженность к политике и намерениям Москвы. В то же время Гитлера долго воспринимали как эдакого «обиженного ребенка», которому надо было помочь встать на ноги, то есть избавить от несправедливостей Версальского договора, чтобы он успокоился. В конце концов, в отличие от загадочного большевистского деспота Сталина (помните: «Чингисхан с телефоном», как окрестил его Р.Роллан) он был «свой», из одной и той же семьи, хотя и не без врожденного уродства.

С особым пиитетом во влиятельной части американской правящей элиты относились к Гитлеру - востребованной временем сильной личности в эпоху социальных потрясений, гению «корпоративного государства». Это уже после того, как нацистский фюрер «выйдет из-под контроля» и поднимет руку на самих «умиротворителей», он превратится в «кровавое чудовище» и врага всего человечества. А пока он был известен как человек порядка в раздираемой противоречиями послевоенной Германии и принципиальный борец с коммунизмом, умеющий гипнотизировать разуверившуюся толпу.

Американцы рано выделили его как яркую личность среди безликих деятелей Веймарской республики и не спускали с него глаз вплоть до его прихода к власти. Интересно свидетельство на этот счет в мало известных дневниках американского военного атташе в Берлине Трумэна Смита. Он не скрывал своего восхищения личностью и организаторскими способностями Гитлера, когда впервые встретился с ним еще в 1922 году. «Великолепный демагог. Я редко слышал столь логически мыслящего и фанатичного человека. Его власть над толпой, должно быть, беспредельна» - записал он по свежим следам.

Хорошо зная о настроениях в США в годы «великого красного страха» и пальмеровского террора, Гитлер пустил в ход беспроигрышную карту в последовавшей беседе с американцем. Он подчеркнул, что его движение (тогда оно едва насчитывало 100 человек) преследует цель «противостоять марксизму», и далее предостерегал: «Если Америка не поможет германскому национализму, большевизм завоюет Германию. Тогда… русский и германский большевизм чисто из самосохранения нанесут удар по западным странам»⁹.

Особая тема - участие американских корпораций в восстановлении военного потенциала Германии в нарушение ограничений Версальского договора. Тема, которая не получила своего развития на Нюрнбергском процессе¹⁰. Оказывается, большой грех на душу взяло сталинское руководство в период подготовки процесса, вступив в тайный сговор с американцами, как стало известно из недавно опубликованных дневников генерала И.А.Серова, и осуществив своеобразный «размен» наиболее щекотливых с точки зрения интересов сторон вопросов. По свидетельству одного из руководителей советской контрразведки генерала П.В.Федотова, входившего в комиссию по подготовке процесса, «американцы пошли нам навстречу, сняв вопрос о секретных протоколах Молотова - Риббентропа 1939 года в обмен на то, что мы не поднимаем тему о финансовых связях США с гитлеровскими промышленниками¹¹. Остается только гадать, сколько еще подобных тайн хранится в архивах у нас и за рубежом.

Интересно, что в наши дни известная реабилитация Гитлера на Западе началась даже не столько с публикации в ФРГ «по истечении срока давности» нацистской библии «Майн кампф» с 700-страничными «научными» комментариями, сколько с попыток отобразить «феноменальные» личные качества Гитлера, его гениальную «харизму»¹². Надо прямо сказать, что авторы этих работ в погоне за скандальной известностью выглядят довольно беспомощно, пытаясь показать «магнетизм» фигуры нацистского вождя на фоне его кровавых преступлений. Остается только удивляться, что эта скользкая тема не получила пока адекватной оценки со стороны некоторых международных организаций, обычно внимательно отслеживающих любые покушения на проблему Холокоста. Как будто можно всерьез повествовать об «обаянии» маниакального приверженца «окончательного решения» еврейского вопроса в отрыве от газовых камер Освенцима. Правда, кровавый антисемитизм Гитлера почему-то не мешал заигрывать с ним администрации Рузвельта, в составе которой было немало лиц с еврейскими корнями.

Ревизионистская держава

А в Москве, по мере обострения ситуации в Европе и на Дальнем Востоке, внимание посла Дэвиса все больше переключается на военные вопросы. Его единомышленником в оценке «намерений и потенциалов» сторон был американский военный атташе полковник Филипп Феймонвилль, которого недолюбливали в военном ведомстве в Вашингтоне за независимый нрав и «симпатии к русским».

В апреле 1938 года, то есть в самый канун общеевропейского кризиса вокруг Чехословакии, Феймонвилль по заданию посла подготовил обширный документ под характерным названием «Военная мощь Советского Союза», в котором дал оценку боеспособности Красной армии. В частности, он отмечал: «Красную армию на апрель 1938 года можно рассматривать как мощную военную организацию, состоящую из великолепных солдат, великолепных младших командиров и по меньшей мере неплохого старшего комсостава. Армия вооружена хорошим стрелковым оружием, имеет на вооружении очень приличные самолеты и превосходные танки. Ее артиллерия вполне удовлетворительна и быстро совершенствуется. Армия опирается на огромную оборонную промышленность, которая в высшей степени централизована и способна подчинить все ресурсы страны осуществлению программ вооружений».

И далее: «Оборонительные позиции Советского Союза в своей основе очень прочные. Было бы, по существу, невозможно в буквальном смысле слова завоевать Советский Союз. Враг мог бы скорее надеяться на внутренний крах советского режима, но Советское правительство, хорошо зная о такой эвентуальности, предпринимает все возможные предосторожности с тем, чтобы вооруженные силы сохраняли лояльность правительству и чтобы в стране не появились какие-либо оппозиционные группы, которые могли бы угрожать власти Кремля. В военном отношении Советский Союз может устоять в одиночку против любой комбинации из двух враждебных держав. Если бы Советскому Союзу угрожала военная коалиция из более чем двух держав, часть его территории, возможно, была бы оккупирована, но, скорее всего, нынешние Вооруженные силы Советского Союза не допустят решающего поражения и маловероятно, что вторгнувшиеся армии добьются окончательной победы»¹³.

Заметим, что этот документ, отражающий мнение посла и весьма прохладно встреченный в Вашингтоне, был подготовлен за три с лишним года до начала Великой Отечественной войны, когда Феймонвилль, вновь оказавшись в том же качестве в Москве, сумел сам проверить точность своих довоенных прогнозов. Эти прогнозы, разумеется, показывали конкретное соотношение сил на тот момент, когда Германия еще не набрала дополнительную мощь и ее легко можно было остановить именно во время Судетского кризиса. Отсюда, возможно, в свете последующих событий и несколько оптимистические оценки военного атташе о способности Советского Союза выдержать одновременное нападение двух агрессоров, скорее всего речь шла о Германии и Японии. Слава богу, что судьбе было угодно не испытывать Советский Союз на прочность в 1941 году нападением агрессора еще и на Дальнем Востоке, от которого СССР все время был на волоске.

По мере того как европейский кризис вступал в решающую фазу, голос посла из Москвы все больше диссонировал с превалирующими в Вашингтоне настроениями, особенно в оплоте консерваторов - Госдепартаменте. На смену Дэвису прибудет кадровый служака Лоуренс Штейнгардт, который будет пророчить Советскому Союзу после 22 июня 1941 года скорую гибель. Что касается самого Дэвиса, то известной проверкой его востребованности на ключевых постах явился многозначительный отказ Рузвельта на просьбу направить его главой американского посольства в Берлин. О многом говорил тот факт, что на смену либералу и ученому-пацифисту Уильяму Додду туда был направлен профашистски настроенный Хью Вильсон. «Смена караула» в ключевых точках ясно говорила о том, что в Вашингтоне на местах хотели иметь людей, понимающих его «генеральную линию» с полуслова по мере приближения международной ситуации к кульминации.

Честному Дэвису пришлось принять более скромное назначение на пост американского посла в тогда провинциальном Брюсселе. Но и оттуда он будет продолжать предостерегать Вашингтон о пагубности политики «умиротворения» агрессоров и важности сотрудничества с СССР. Перед тем как отбыть к новому месту службы, он направил государственному секретарю Хэллу обстоятельную телеграмму (в то время, заметим, было не принято как у нас, так и у американцев экономить на связи и ограничивать шифротелеграммы 3-5 страницами текста), в которой содержались такие шокировавшие Госдепартамент строки: «По моему мнению, следующее поколение станет свидетелем того, как эти люди здесь [в Советском Союзе] будут оказывать колоссальное влияние не только на положение дел в Европе, но и во всем мире… Великие силы таятся здесь и еще более великие силы вызревают. Они неизбежно вызовут далекоидущие последствия». Воистину, взгляд сквозь годы, хотя и чужой. Если бы мы сами еще умели не быть себе врагами!

В политике есть такое понятие, как «идеологическая зашоренность», или «неспособность сойти с взятого курса», какие бы факты ни ставили его под сомнение. Бывает трудно отказаться от полюбившейся цели, хотя все говорит о ее несбыточности, а то и о возможных роковых последствиях. Среди солидных монографий, приуроченных к 100-летию со дня начала Первой мировой войны, была одна работа, которая, может быть, в чем-то упрощенно называлась «Лунатики» («The Sleepwalkers»), - о государственных деятелях того времени, якобы против своей воли ввергнувших мир в первую кровавую бойню¹⁴. Скорее всего, большие и малые войны начинались как в результате стратегических просчетов, так и опасных идеологических заблуждений, принятия желаемого за действительное. В политике особенно трудно предвидеть результат, когда авантюрное начало сталкивается с традиционным, классическим. Простая арифметика здесь не помогает.

Вчерашний ефрейтор, или «богемский капрал», как презрительно называл его престарелый фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, из рук которого Адольф Гитлер получил власть, не был традиционным политиком. Его представление о возможном и невозможном не укладывалось в рамки немецкой «реалполитик» и, наверное, повергло бы в ужас таких классиков старой школы, как Карл Клаузевитц или Отто фон Бисмарк. Его приход во власть объяснялся затянувшимся глубочайшим кризисом, поразившим Германию после проигранной мировой войны и навязанного ей несправедливого Версальского мира. Немецкие промышленники и финансисты ждали от него наведения социального порядка в стране и изменения правил конкуренции вовне, если потребуется с применением военной силы.

Их партнеры и конкуренты, прежде всего победители - англосаксы, видели в нацистской партии и ее вожде силу, способную противостоять социально враждебному Советскому государству. Нужно было только помочь «послевеймарской» Германии встать на ноги и не допустить ее преждевременного «схода с дистанции». Этой цели и служила западная политика «умиротворения», пиком которой и стал Судетский кризис. К моменту его возникновения нацисты имели уже большой опыт достижения поставленных задач в вопросах преодоления как военных, так и территориальных ограничений Версальского договора.

В рамках нашей темы нет смысла подробно останавливаться на всех «победах» Гитлера на дипломатическом фронте. Стоит лишь отметить, что этот опасный авантюрист каждый раз очень трепетал за успех очередного рискового предприятия и боялся получить по рукам от своих противников. За его внешней уверенностью скрывался животный страх. Красноречивым примером служил захват Рейнской демилитаризованной зоны в марте 1936 года.

Это был первый серьезный вызов европейскому миру со времен прошедшей войны и вместе с тем глубокий зондаж, если не сказать «разведка боем», позиции западных держав, прежде всего Франции. О том, что творилось в тот момент в душе нацистского фюрера, ринувшегося, как считали многие его приближенные, в чреватую крахом авантюру, можно судить по воспоминаниям одного из близких к нему людей - Альберта Шпеера. «Нервничая, Гитлер ждал первой реакции. В специальном поезде, в котором мы ехали в тот день (7 марта) в Мюнхен, царила от вагона к вагону напряженная атмосфера, исходившая из купе, занятых фюрером. На одной из станций в вагон было передано сообщение. Гитлер вздохнул с облегчением: «Наконец-то! Король Англии не вмешается. Он верен своему обещанию. Это означает, что все может сойти благополучно». «Тем не менее, - продолжает Шпеер, - он был чрезвычайно взволнован и даже позже, когда он вел войну почти против всего мира, всегда называл ремилитаризацию Рейнской зоны «самым своим отчаянным предприятием».

И далее Шпеер раскрывает, как блефовал Гитлер. «У нас не было армии, заслуживающей своего названия, в то время у нас не хватило бы боеспособности продержаться против поляков [немецкая армия насчитывала 100 тыс., а польская - 300 тыс. человек]. Если бы французы предприняли какие-либо действия, мы были бы легко разбиты, нашего сопротивления не хватило бы и на несколько дней. А о наших военно-воздушных силах тогда нельзя было говорить всерьез. Несколько гражданских «Юнкерсов-52», которым к тому же не хватало даже бомб»¹⁵.

Было бы чрезмерным упрощением, чем грешила советская историография, считать, что политикой главных «умиротворителей» руководил лишь один классовый инстинкт - стремление в нужный момент подтолкнуть Гитлера на Восток против Советского государства. На самом деле тесно переплетались многие факторы. Старые колониальные державы - Англия и Франция боялись требования Германии о возвращении ей колоний, потерянных по итогам войны, и поэтому были не прочь удовлетворить ее аппетиты в Европе. Американцам, как и немцам, вообще была близка тема «ревизии» Версальского договора, не оправдавшего их ожиданий, как, впрочем, и всего построенного на нем межвоенного мирового порядка с сохранением невыгодного им колониального компонента.

Это в следующем веке, выиграв холодную войну, американцы будут дорожить построенным на фундаменте их гегемонии мировым порядком, обвиняя Россию в «ревизионизме», а себя вместе с зависимыми от них европейцами изображать «охранителем статус кво». А в то смутное межвременье международная стабильность лишь на словах волновала Вашингтон. Тогда США выступали в роли ревизонистской «восходящей державы», как сегодня западные политологи нередко изображают Китай, стремились поживиться плодами «управляемого хаоса» в международных отношениях. Пресловутый изоляционизм был лишь оборотной стороной игры на мировых противoречиях с целью дестабилизации всей мировой системы.

Лучше Гитлер, чем Сталин

Известную роль в массовой психологии «умиротворения», особенно в восприятии его логики западным общественным мнением, играла запредельная цена победы стран Антанты в Великой войне, пока она была еще, как верили, первой и последней по своему масштабу и числу жертв. Западные политики умело играли на пацифизме, объясняя своим «миролюбием» потворствование агрессорам. Французы вколачивали огромные средства в «линию Мажино», надеясь с ее помощью оградить себя от новой агрессии из-за Рейна и не понимая, что в век мобильной войны время крепостей в духе инженерной мысли выдающегося военного инженера своего времени, маршала Франции, маркиза де Вобана навсегда ушло в прошлое. Во многом такая психология «осажденной крепости» порождала настроения обреченности, пораженчества и капитулянства, которые довели европейцев до потери национальной независимости. Боязнь новой крови привела к ее потокам в доселе невиданных масштабах.

Вот характерное свидетельство на этот счет одного из западных авторов. «Так же как и французы, - пишет он, - англичане были сильно ошеломлены ценой сухопутных сражений мировой войны. Три четверти миллиона англичан, или 9% всего мужского населения в возрасте до 45 лет, погибли, и полтора миллиона были ранены или отравлены газами. Английские лидеры всячески стремились избежать повторения такого побоища на континенте»¹⁶. Причем англичане, словно это было в ХIХ веке, а не в век авиации и, как потом оказалось, ракет, считали, что они вновь, как в эпоху наполеоновских войн, отсидятся за Ла Маншем, и поэтому активно подталкивали к «умиротворению» Германии более географически уязвимых и морально надломленных войной французов.

Как это ни покажется кому-то парадоксальным, но стратегия Гитлера, несмотря на всю его антикоммунистическую риторику, была куда меньше отягощена классовыми мотивами, чем действия западных демократий, и следовала скорее законам геополитики. Главным в этой стратегии было учесть печальный опыт недавней войны и не допустить заведомо проигрышной для Германии войны на два фронта. Прежде чем начать войну против России - главного препятствия на пути Третьего рейха к покорению Европы, надлежало обезопасить тылы, то есть разбить Францию и так или иначе нейтрализовать Англию. В отношении Соединенных Штатов Гитлер до последнего момента верил, что «великая еврейская плутократия» не станет вмешиваться в европейские дела и будет сохранять заявленный нейтралитет.

Именно в таком духе обсуждались вопросы военной стратегии на совещании Гитлера с высшими военными чинами рейха 5 ноября 1937 года. «Германская политика, - указывал он, - должна иметь в виду двух заклятых врагов - Англию и Францию, для которых мощный германский колосс в самом центре Европы является бельмом на глазу…» Перед немецким генералитетом была поставлена задача разгрома Чехии и одновременно Австрии, чтобы снять угрозу с флангов при возможном наступлении на Запад. При этом уже тогда расчет строился на том, что «Англия, а также предположительно и Франция втихомолку уже списали со счетов Чехию и согласились с тем, что когда-нибудь этот вопрос будет решен Германией»¹⁷. Роль Франции ставилась под сомнение в связи с подписанным ею в 1935 году договором о взаимопомощи с Чехословакией, который наряду с заключенным в том же году советско-чехословацким пактом о взаимопомощи вполне мог стать надежной гарантией суверенитета Чехословакии, разумеется при условии их точного и своевременного выполнения.

Малоизученная сторона дела - реакция приглашенных участников совещания, воспитанных в прусских военных традициях Бисмарка и Мольтке-старшего («политика есть искусство возможного», а война, как известно, «продолжение политики иными средствами»). Эта реакция со стороны большинства собравшихся была настороженной если не сказать скрыто-враждебной. Сказанное фюрером - нижним чином и дилетантом в вопросах военной стратегии - многим показалось верхом опасного авантюризма. Слишком мало прошло времени после позора Компьена и Версаля, еще свежа была горечь поражения и живо поколение проигравших, а Германия была слишком слаба и неподготовлена, чтобы всерьез думать о реванше. В результате в верхушке старого прусского офицерства, не принявшего догмы нацизма и испытывавшего откровенное презрение к личности нового вождя нации, начал зреть серьезный заговор.

Во главе его стояло все высшее руководство вермахта - генералы «старой школы» Бломберг, Фрич, Бек, Гальдер, бывший министр и мэр Лейпцига Герделер, статс-секретарь МИД Вайцзеккер и другие. Военный переворот был приурочен к вторжению немецких войск в Чехословакию. Его организаторам и в голову не приходило, что захват чужого государства может быть бескровным. Заговорщики связывали основные надежды на успех заговора с поддержкой извне, прежде всего из Лондона.

С этой целью в английскую столицу в августе 1938 года по поручению заговорщиков был направлен крупный прусский землевладелец, до 5 февраля того же года командир армейского корпуса в Бреслау Эвальд фон Клейст, где он был принят вторым человеком Форин-офис Р.Ванситартом и в то время еще оппозиционным У.Черчиллем. Большой любитель закулисных интриг, будущий британский премьер с энтузиазмом встретил немецкого эмиссара и, как мог, постарался воодушевить заговорщиков. Ему уже грезилось свержение Гитлера и его клики в результате военного переворота и восстановление монархии в Германии. Напротив, Ванситарт, полностью разделяя линию Н.Чемберлена на «умиротворение» Гитлера, хранил настороженное молчание.

Заговорщики весьма некстати своими действиями вносили элемент неопределенности и могли поломать отлаженную стратегию Великобритании. Не скрывая своего раздражения создавшейся ситуацией, премьер-министр 17 августа 1938 года сообщал свое мнение лорду Галифаксу, который незадолго до этого сменил колеблющегося А.Идена на посту министра иностранных дел: «Фон Клейст настроен воинственно против Гитлера и крайне жаждет возбудить своих друзей в Германии предпринять попытку свергнуть его. Он напоминает мне якобинцев при французском дворе во времена короля Уильяма, и я думаю, что мы должны пренебречь многим из того, что он говорит»¹⁸. Еще бы, не хватало того, чтобы ради сомнительной затеи оппозиционеров поставить под сомнение успех дела поддержки нацистов. В итоге Клейст, говоря по-русски «не солоно хлебавши», вернулся в Германию, чтобы сообщить своим товарищам обескураживающее мнение английского правительства. Дипломатический триумф Гитлера, достигнутый без единого выстрела, окончательно выбил почву из-под ног оппозиционеров и укрепил его положение среди высшего армейского офицерства.

Дух обреченности перед мощью Германии постепенно овладевал старой Европой. Сказывался исторический страх европейцев перед «тевтонами» - зачинщиками многих войн. «Мир любой ценой!», «Лучше Гитлер, чем революция», «Лучше Гитлер, чем Сталин» - пугала пресса обывателей. Эти упаднические настроения сумел почувствовать Дж.Дэвис, предпринявший по поручению Рузвельта летом 1937 года поездку по 14 европейским странам. Белый дом, начиная чувствовать некоторую тревогу в связи с закулисной активностью англичан, хотел быть в курсе развития событий в Европе. Напомним читателю, что до «особых отношений» англосаксов было еще далеко и Лондон уверенно играл самостоятельную роль, свысока поглядывая на неуклюжих американцев на противоположной стороне Атлантики.

В июле личная яхта Дэвиса «Морское облако», которую советские власти в качестве особого расположения к американскому послу разрешили держать в Ленинградском порту, в сопровождении кораблей Балтийской эскадры вышла в открытое море. За время своего месячного путешествия Дэвис подготовил и отправил в Вашингтон 12 больших докладов о состоянии европейских дел, в которых высказывал мысль о вероятности начала войны в 1938 или 1939 годах. Данциг он называл «пороховой бочкой» и отмечал, что «ситуация здесь искусственно нестабильная и, вероятно, может в конечном счете разразиться бедой». После посещения Вены и Будапешта Дэвис сообщал: «Австрийское государство в отчаянном положении как внутри, так и извне… Существует реальная возможность того, что Германия может поглотить Австрию без серьезных трудностей практически в любое время, когда пожелает». В письме Элеоноре Рузвельт, супруге президента, он заключает: «Европейская ситуация полна трагизма… Сегодняшнее мышление в Европе столь близоруко и путано, что почти теряешь надежду»¹⁹.

Дело шло к новой европейской войне, а многие политические деятели отказывались в это верить и надеялись, что «все так или иначе образуется». К их числу относился Президент Чехословакии Эдвард Бенеш - один из главных героев нашего повествования. Личность, безусловно, противоречивая, но, можно сказать, в чем-то и последовательная, когда речь шла о принятии ответственных решений. Дэвис встретился с ним во время своего посещения Праги. У американцев было особое отношение к буржуазной Чехословакии - «витрине западной демократии», созданной на обломках империи Габсбургов, как считалось, при активном содействии Президента США Вудро Вильсона - горячего сторонника фрагментации европейских империй и борца за «самоопределение малых народов». Казалось бы, что уж здесь американцы должны были бросить на чашу весов весь свой вес и влияние, чтобы взять под защиту свое детище. Но Чехословакию ожидала другая участь.

Во время беседы с Дэвисом Бенеш вел себя самоуверенно, уповал на силу Антанты, утверждал, что Румыния «не подведет», но все же до конца не мог скрыть своей тревоги, когда разговор коснулся вопроса о помощи со стороны Франции. Вот как завершилась эта беседа: «Когда я уже уходил, - записал Дэвис, - он проводил меня до двери, но внезапно повернулся и сказал: «Вы задали мне вопрос, который я хотел бы задать вам… Вы поинтересовались моим мнением на тот предмет, придет ли Франция к нам на помощь, если нападет Гитлер. Вы, похоже, удивились, когда я ответил, что не имею и тени сомнения в том, что они выполнят свои договорные обязательства. Почему вы спросили об этом?

- Г-н президент, - ответил я, - только лишь потому, что я задавал этот вопрос везде во время моей поездки по Европе.

- И не скажете ли вы мне, каков же был ответ?

- Охотно. Он был однозначным за одним исключением. Иное мнение высказал один американец в Париже. Тот сказал «нет».

- Он (Бенеш) ничего не ответил. Вероятно, это потрясло его. Я бы предпочел быть в состоянии пробудить его надежды, но он сам хотел, чтобы я сказал ему правду»²⁰, - закончил Дэвис.

Загадочным «американцем в Париже», скорее всего, был Бернард Барух, крупный американский финансист и азартный игрок на Уолл-стрит, доверенное лицо Президента Рузвельта, как, впрочем, советник и еще пяти президентов в течение своей долгой жизни. Дэвис встретился с ним в шикарном парижском отеле «Риц» во время своего турне по европейским столицам. Еврей Барух наотрез отказался принять приглашение своего старого друга Дэвиса отобедать на открывшейся в Париже Всемирной выставке, когда выяснилось, что заказать места можно было только в ресторане в немецком павильоне. «Его чувства, - записал в дневнике Дэвис, - были слишком обострены из-за преследований Гитлером его соплеменников. Нам не хватало его, но мы с уважением отнеслись к его решению».

Большое отражалось в малом в то драматическое время, если добавить еще одну живописную деталь к нашему повествованию. Французские власти, видимо, неслучайно отвели площадки под строительство советского и германского павильонов напротив друг друга, желая этим подчеркнуть непримиримость идеологической борьбы и антагонизм двух смертельных врагов - нацизма и коммунизма. Французы заранее любезно ознакомили любимого архитектора Гитлера Шпеера - исполнителя гигантских маниакальных проектов фюрера, призванных увековечить «тысячелетний рейх», с макетом советского павильона. У его входа предполагалось установить известную десятиметровую скульптуру В.И.Мухиной «Рабочий и колхозница». Общая высота композиции вместе с постаментом составляла более 30 метров и, по замыслу создателей, должна была символизировать победное шествие людей труда по планете.

Когда Шпеер узнал об этом, в его голове немедленно созрел ответный замысел, за что он был потом удостоен в Берлине почетной золотой медали. По его проекту у входа в немецкий павильон была установлена огромная серая цементная кубическая глыба, увенчанная германским орлом со свастикой в когтистых лапах. Эта символика как бы подкрепляла близкую «умиротворителям» мысль о незыблемости прочного заслона в лице нацистской Германии на пути «натиска большевизма» и неотвратимости конфликта между двумя тоталитарными государствами.

План «Грюн»

Наступил 1938 год - критический для будущего Европы и всего мира. Агрессия выходила на стратегический простор. Предлогом для Гитлера явилась забота о немецком населении в Австрии и Чехословакии, а определенным сигналом к действию послужило назначение на пост главы Форин-офис хорошо известного им по визитам в Германию и близкого к Чемберлену лорда Галифакса вместо ушедшего А.Идена, расходившегося с премьером по тактическим вопросам. Как отметил в своем дневнике один из ответственных чиновников Госдепартамента, решение Чемберлена «переброситься мячом с Гитлером и Муссолини достигло конкретной стадии и не являлось более простой абстракцией»²¹.

12 февраля 1938 года австрийский канцлер К.Шушниг, словно какой-то вассал, был вызван в альпийскую резиденцию Гитлера в Берхтесгадене и подвергнут там тактике «устрашения». Когда австриец в начале беседы по-светски заикнулся о чудесном зимнем пейзаже, открывавшемся из окна, Гитлер грубо оборвал его: «Мы собрались здесь не для того, чтобы говорить о красотах природы или погоде». Говорить он собирался об «аншлюсе» Австрии как «о втором немецком государстве» и ее включении в состав Третьего рейха. Иначе, трубила нацистская пропаганда, австрийцам угрожал «большевизм».

В Лондоне и Париже расценили случившееся как «семейное дело» немцев и предпочли держаться в стороне. Дж.Дэвис записал в дневнике: «Теперь нацисты заявляют, что Шушниг является большевиком. Это слишком трагично, чтобы казаться смешным. В смелости им не откажешь по части большой лжи»²². В ночь на 12 марта 1938 года немецкие войска вступили в Австрию, оставив по пути, по свидетельству генерала Йодля, из-за плохого технического состояния 70% всего своего механизированного парка. «Несокрушимая» боевая мощь Германии на том этапе была сплошным блефом, к созданию которого приложило руку не только ведомство Геббельса, но и одураченные им люди на Западе, вроде известного авиатора, кумира американцев полковника Чарльза Линдберга, уверовавшего после посещений Германии, что вермахту в Европе «не было равных»²³.

Жертвой агрессии стало первое суверенное европейское государство с населением в 7 млн. человек. Сегодня в Австрии популярна точка зрения, которую мне приходилось выслушивать от австрийцев в Совете Европы, согласно которой судьбу их страны решила не столько внешняя агрессия, сколько корыстный выбор национальной элиты, отдавшей себя в руки более сильного, чтобы гарантировать свои привилегии. Как бы то ни было, но это привело к изменению всей военно-политической конфигурации. Отныне немецкий рейх с трех сторон нависал над территорией Чехословакии. Гитлер считал, что «ковать железо надо было пока горячо». 21 апреля 1938 года он вызвал к себе начальника Генерального штаба генерала Кейтеля, чтобы обсудить с ним план «Грюн» - операцию по захвату Чехословакии.

Ответная международная реакция большого беспокойства в Берлине не вызывала. И действительно, выступая в Палате общин, Чемберлен заявил, что случившееся нельзя было предотвратить, если не говорить о применении силы. Французы в этот момент переживали очередной правительственный кризис и были всецело поглощены своими внутренними делами.

Ну а Вашингтон? Еще 2 марта полпред А.А.Трояновский сообщал из американской столицы, что «судьба Австрии не вызывает здесь большого беспокойства»²⁴. А куратор европейского направления в Госдепартаменте Дж.П.Моффе, получив сообщение об «аншлюсе», меланхолично записал в своем дневнике, что «Гитлер сделал еще один шаг к полному господству над Европой». Госсекретарь Хэлл дружелюбно принял германского посла Дикхофа и был вполне удовлетворен его разъяснением, что «аншлюс» означал «конец аномалии» и «являлся вкладом в упрочение европейского мира».

И лишь Москва в правительственном заявлении от 17 марта 1938 года решительно осудила совершенное насилие в центре Европы и выразила готовность приступить к обсуждению практических мер вместе с другими государствами в целях предотвращения дальнейшей агрессии. Как и следовало ожидать, советское предложение не получило отклика и лишь усилило подозрения в отношении истинных намерений русских. Можно сказать, что международное доверие тогда было на нуле и это объективно работало в пользу Гитлера. Каждая сторона подозревала другую в коварных замыслах, и это непосредственно влияло на формирование внешней политики. Принципиальное значение приобретал вопрос, чего добивался в то непростое время Советский Союз и какую цель ставила сталинская дипломатия в связи с кризисом вокруг Чехословакии.

Не вызывает сомнения, что политика Кремля до и после расчленения Чехословакии была в корне различной. Если в Москве не испытывали иллюзий в отношении двуличия Чемберлена, то определенные надежды сохранялись в отношении позиции Франции, все-таки связанной с чехами пактом о взаимопомощи и заключившей в 1935 году договор о взаимопомощи с СССР. При этом, возможно, недооценивалось то, что во французской политике закончилась «эра Барту» и наступила «эра Даладье, Лаваля и Бонне» - будущих коллаборационистов.

После большевистской революции 1917 года в России классовый момент был решающим в европейской политике. Именно на этих весах взвешивались все «за» и «против», когда элиты, власть имущие определяли вектор национальных интересов. Между тем в Москве, определяя свою тактику в отношении угрозы, нависшей над Чехословакией, рассчитывали на то, что национальный интерес, понимаемый как защита отечества вопреки старым марксистским догмам, окажется решающим и создаст условия для отпора агрессору.

Вместе с тем ситуация оставалась исключительно щекотливой и требовала от Кремля большой осторожности и осмотрительности, чтобы не дать повода для обвинений во вмешательстве в чужие дела и «экспорте революции». Неслучайно в современном дискурсе с подачи в основном «младоевропейцев» упор уже давно перенесен с темы освобождения Европы от фашизма Красной армией на тему ее «оккупации».

В этой связи основной причиной отказа правительства Бенеша обратиться к Москве за военной помощью называется боязнь «советизации» Чехословакии за десять лет до 1948 года. В статье под характерным названием «А если бы в 1938 году СССР нам помог?», увидевшей свет в конце прошлого года, ее автор Ян Яндоурек (Jan Jandourek) утверждает: «Так или иначе победа, хотя ее трудно себе представить, привела бы к распространению советского влияния в нашей стране на десять лет раньше, чем это случилось на самом деле»²⁵. Словом, имеем еще одно утверждение об «обреченности» Чехословакии и повторение старого лозунга «умиротворителей» - «Лучше Гитлер, чем Сталин!».

Известные документы советской внешней политики не дают оснований считать, что в то судьбоносное время СССР видел своим приоритетом не борьбу с гитлеровской агрессией, а распространение коммунизма в соседних странах. Идея «мировой революции» была уже давно мертва, и Сталин скорее руководствовался традиционно державными и геополитическими интересами, нежели классовыми. Весьма сомнительно, чтобы в той конкретной исторической ситуации, окажись Красная армия на территории Чехословакии, как, впрочем, и предполагал советско-чехословацкий договор, она стала бы менять существовавший социальный строй под предлогом борьбы с агрессором. Однако это уже область гипотетических фантазий или модной сейчас альтернативной истории, а не строгого научного анализа. Ясно одно, что для спасения Чехословакии в условиях надвигающейся гитлеровской агрессии требовались, во-первых, твердое решение ее правящей верхушки об отпоре агрессору и, во-вторых, обращение за внешней помощью. Причем наиболее важным было именно первое. Как известно, ни того ни другого не последовало и судьба страны была предрешена.

Но продолжим по порядку. В период с мая по сентябрь 1938 года Европа жила Судетским кризисом, который развивался по нарастающей. Все всё понимали, но 16 марта нарком иностранных дел М.М.Литвинов заявил встретившимся с ним американским журналистам, что СССР в случае нападения на ЧСР «выполнит свои союзнические обязательства». Когда дотошные американцы, хорошо зная об отсутствии общей границы с Чехословакией, стали допытываться у него, как «СССР может оказать помощь», Литвинов ответил, что «уж какой-нибудь коридор найдется»²⁶.

Внешняя уверенность наркома, политическая судьба которого находилась в руках Сталина и во многом зависела от успеха политики коллективной безопасности, не могла полностью скрыть двусмысленность положения Советского Союза. Вопрос о вводе советских войск в Чехословакию был делом далеко не техническим, как его порой представляли, речь шла о суверенитете соседних государств. «Коридором» могла служить лишь территория Польши или Румынии, правящие верхушки которых, особенно Польши, были настроены крайне антисоветски и к этому времени уже перестроились с ориентации на Малую Антанту во главе с ненадежной Францией на уверенную в себя Германию.

Вполне вероятно, что твердость и дипломатическая последовательность, проявленные в это время советской дипломатией, имели цель подтолкнуть колеблющуюся Прагу к сопротивлению, вселить в чехов мужество и избавить их от чувства одиночества и обреченности. Вполне вероятно, что если бы чехи дали отпор Гитлеру, то всем стало бы ясно, кто агрессор и кто его жертва, и в дело вступили бы механизмы коллективной защиты, включая Лигу Наций, заявило бы о себе и пацифистски настроенное общественное мнение и т. д. В этой ситуации СССР было бы намного легче прийти на помощь Праге, не боясь столкнуться с объединенным фронтом западных держав. Именно поэтому Гитлер блефовал, делая главную ставку на дипломатические, а не на военные усилия по захвату Чехословакии.

Русские уверены в себе

Интересно посмотреть, как виделась ситуация «с американского угла», когда события подошли к кульминации. 1 марта Дэвис сообщал в Госдепартамент, анализируя советские мотивы: «Что касается положения в Европе, то оно выглядит как мир, навязанный фашизмом. Литвинов говорит, что Франция будет следовать за Англией и что Чемберлен сделает все, чтобы умилостивить Гитлера». Дэвис хорошо понимал, что для СССР - великой евроазиатской державы дело не сводилось к одной только Европе, росла угроза его безопасности и на Дальнем Востоке.

В середине марта он делится своими мыслями с супругой влиятельного сенатора Тайдингса: «Как и вся Европа, Россия остро и обоснованно живет предчувствием войны. Они боятся нападения как с Востока, так и с Запада. Огромные поставки военных материалов и проч. направляются Красной армией на Восток из-за боязни японского удара. Они боятся, что у них нет друзей и что они должны полагаться только на себя… Весна и лето этого года для Европы - критическое и ответственное время»²⁷.

Судя по дипломатическому наследию Дэвиса, он стремился подняться над идеологическими или, говоря сегодняшним языком, «ценностными» разногласиями и обращался к здравому смыслу и чувству самосохранения на Западе. 26 марта 1938 года он пишет заместителю госсекретаря Самнеру Уэллесу - человеку Рузвельта в Госдепартаменте, который был на связи с фашистскими главарями («миссия Уэллеса»), что, мол, он готов согласиться с антикоммунистическими страхами англичан и французов и понимает истоки их враждебности к стране Советов. «Но с точки зрения борьбы за выживание демократии, которая идет в мире сегодня, ввиду того факта, что Англии и Франции непосредственно угрожает полное господство фашизма в Европе, довольно трудно понять, почему имеющиеся в наличии здесь силы не следует поддержать и использовать по меньшей мере в той степени, в какой это отвечает поддержанию международной морали и справедливости в мировых делах». И хорошо зная о подозрениях своего адресата в отношении Советского Союза, он заключал на прагматической ноте: «По моему мнению, они представляют в настоящее время меньшую реальную угрозу, чем фашистские государства»²⁸.

Некоторый свет на борьбу мнений на Западе по вопросам угрозы фашизма проливают беседы Дэвиса с английским послом в Москве лордом Чилстоном. Посланец Сент-Джеймского двора в отличие от своего американского коллеги не пользовался расположением советского руководства. Когда однажды он заикнулся о желательности получения аудиенции в Кремле по делам Комитета по невмешательству в испанские дела, то в НКИД ему было сухо отвечено, что «И.В.Сталин дипломатической деятельностью не занимается»²⁹.

30 марта 1938 года Дэвис записывает в дневнике, что он имел «долгую беседу» с Чилстоном на предмет выяснения того, что произойдет, потерпи Чемберлен неудачу в попытках стабилизировать европейскую ситуацию путем создания нового «баланса сил», как уклончиво выразился он. «Англия потерпит перворазрядное крупное поражение, если Советы будут отчуждены тем, что выглядело бы как английская враждебность, и либо останутся нейтральными, чтобы сохранить мир для своей страны, либо, возможно, будут вынуждены принять Гитлера в качестве союзника».

Отметим, что возможность такой «эвентуальности» в порядке догадки была высказана американским дипломатом, вполне вероятно, еще задолго до того, как над этим задумались в Москве как о запасном варианте. Англичанин не стал с этим спорить и, хорошо зная об установке Вашингтона своим дипломатам «не высовываться», предложил коллеге вместе с ним отправиться в Лондон и хорошенько обсудить это. Дэвису оставалось лишь бессильно воскликнуть: «Если бы я мог!»

3 апреля 1938 года состоялась новая беседа с Чилстоном «с глазу на глаз», на этот раз по инициативе англичанина. Посол, видимо, имел поручение из Лондона поинтересоваться мнением американцев в отношении позиции Чемберлена по вопросу будущего Чехословакии. Стала бы неизбежной рано или поздно война между Германией и Англией, если бы англичане продолжали придерживаться занятой позиции? (Проще говоря, спасла бы Англию политика «умиротворения» от войны с Германией.) Дэвис ответил утвердительно, пояснив, что Гитлера так просто не остановишь. В свою очередь, Дэвис поинтересовался, способны ли Англия и Франция вместе нанести поражение Гитлеру без русской помощи. Чилстон счел такой ход (или такое развитие) событий маловероятным и заявил, что это в конечном счете означало бы их поражение от объединенной мощи «оси» Берлин - Рим - Токио.

И здесь Дэвис, все-таки скорее бизнесмен, чем карьерный дипломат, что называется, дал волю своим чувствам. «Я спросил, - записал он, - какой же «чертик» влиял на Чемберлена, препятствуя установлению противостоящей «оси» Англия - Франция плюс Россия. Я могу понять их враждебность к коммунизму. Мы все так настроены. Но нам угрожает господство над миром фашистских держав. Россия, в конце концов, та держава, которая может предотвратить прорыв Гитлера на Украину и помочь английскому флоту задушить Гитлера голодом. В ином случае Гитлер получит житницу мирового значения здесь, на Украине, и прямой выход к Ближнему Востоку и Азии». Ну а что же Чилстон? Тот вновь повторил свою уловку, предложив отправиться вдвоем в Лондон, подозревая, видимо, «коварных американцев», как и Чемберлен, в желании «столкнуть Альбион с Третьим рейхом к своей выгоде»³⁰.

На следующий день, 4 апреля 1938 года, Дэвис «по горячим следам» подытожил свои мысли в письме к старому другу, секретарю Рузвельта Марвину Макинтайру, с просьбой показать письмо президенту. Послание любопытно своей логикой и глубиной анализа. Судя по его выводам, Дэвис на том этапе уже исключал возможность сохранения мира. «Фашистские державы, - писал он, - пытаются изолировать Советы от западных держав, используя жупел коммунизма, фашист Гитлер - как закопченный котелок, который называет чайник черным. Ясно, что мировой комбинации - «оси» Берлин - Рим - Токио - может противостоять только «ось» Лондон - Париж - Москва [себя американцы при любом раскладе не видели в числе активных участников мировых событий].

Для Англии наступит «печальный день», если она окажется зависимой от милости Германии и Италии в отношении доступа к Индии через Средиземное море. Отчуждение России от Англии и Франции может быть столь же серьезным для демократических государств Европы, как и для Советского Союза. Русские здесь уверены в себе. Они верят, что сумеют защитить себя. Они становятся все более антигитлеровски настроенными и открыто враждебными даже ценой риска для дипломатических отношений… В Европе много желаемого принимается за действительное в отношении политической неустойчивости этого режима и его индустриального развала. Все это пустое… Этот режим надолго у власти. Страна столь богата, что, несмотря на потери и неэффективность бюрократической системы управления, она все равно накапливает богатство и будет, я думаю, продолжать делать так, пока эта группа находится в Кремле»³¹.

Ходом своего анализа Дэвис явно опережал время и до конца, видимо, не понимал все нюансы «большой стратегии» своего «босса», как нередко в письмах он называл Рузвельта. А президент находился под сильным влиянием политики «умиротворения» Германии и исходил из желательности и неизбежности в последующем советско-германского и советско-японского столкновений для американских интересов. По-английски это называется «убить двух птиц одним камнем», а по-русски - «двух зайцев одним выстрелом». Разница, как видим, чисто стилистическая, а смысл один и тот же. Предостережения посла были верными, но не ко времени. Запад должен был пройти свою часть кровавого пути, сменить правящую элиту на национально ориентированную (У.Черчилль, де Голль), прежде чем здравый смысл восторжествовал в политике и привел к антигитлеровской коалиции с СССР. А пока послу оставалось лишь беспомощно разводить руками и уповать на божий промысел.

Вероятно, поэтому свое послание в Белый дом он и завершил на пессимистической ноте: «Судя по тому, как развиваются события в этом сумасшедшем мире, я боюсь, что в какой-то момент демократии, возможно, будут чертовски рады воспользоваться мощью, которую сможет предоставить это правительство [советское] в случае, если вооруженные фашисты «свихнутся». И, поверь мне, из того, что я видел здесь, если эти фашистские диктаторы будут по-прежнему сходить с ума, жизнь не будет стоить того, чтобы жить, когда придется жить на условиях, которые они продиктуют»³².

Майский кризис

Для захвата Чехословакии Берлин принял на вооружение тактику «пятой колонны», сводившейся к искусственному нагнетанию вопроса о судьбе «судетских немцев». Ничем не примечательный на вид, но отличавшийся салонной обходительностью, бывший преподаватель гимнастики Конрад Генлейн, вставший во главе Судето-немецкой партии, получал прямые указания из Берлина, подкрепленные денежными субсидиями (15 тыс. марок в месяц). Главная его задача заключалась в том, чтобы постоянно выдвигать непомерные требования и тем самым делать их неприемлемыми для правительства Бенеша. «Мы всегда должны требовать так много, чтобы нас никогда нельзя было удовлетворить», - говорил своим сторонникам Генлейн.

Проще говоря, нацистам нужен был предлог для вторжения в Чехословакию. Созданный ими «национальный вопрос», тем не менее был воспринят в Лондоне и Париже как «веское основание» для вмешательства в дела Чехословакии и удовлетворения требований Гитлера. 20 мая 1938 года план «Грюн» был скорректирован в сторону более тесной координации военных усилий с дипломатическим и политическим давлением на чехов в расчете на благоприятную реакцию их союзников - англичан и французов. Гитлер все еще колебался между «мирным» и военным решением вопроса. Серьезные сомнения у него вызывала лишь позиция Советского Союза, воодушевлявшая брошенных всеми чехов. Эту неустойчивую международную ситуацию, когда еще можно было спасти положение, отразил «майский кризис» вокруг Чехословакии, поломавший планы Гитлера.

Вопрос об оказании действенной помощи Чехословакии рассматривался в советских руководящих кругах в качестве важнейшей военно-политической задачи. Было принято решение на самом высоком политическом уровне, о котором был немедленно поставлен в известность чехословацкий посланник З.Фирлингер. 23 апреля он сообщал в Прагу: «В Кремле состоялось совещание, на котором присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, Литвинов и Каганович. После доклада Александровского [советский полпред в Праге] о политическом положении в Чехословакии было решено: СССР, если его об этом попросят, готов с Францией и Чехословакией предпринять все меры по обеспечению безопасности Чехословакии. Для этого он располагает всеми необходимыми средствами. Состояние армии и авиации позволяет это сделать»³³.

Итак, принципиальное значение имела оговорка «если его об этом попросят», вместившая в себя все непростые особенности внутренней и международной обстановки, сложившейся к этому времени вокруг Чехословакии. Без соблюдения указанного условия не мог вступить в силу «механизм союза» и действия СССР могли быть расценены как акт агрессии и вмешательства в чужие дела. Причем с самого начала кризиса помощь Франции имела второстепенное значение и не рассматривалась как обязательное условие оказания помощи. Об этом недвусмысленно заявил через несколько дней после принятия судьбоносного для чехов решения член Политбюро, Председатель Президиума Верховного Совета СССР М.И.Калинин. Напомнив о том, что Советский Союз обязан оказать помощь Чехословакии в том случае, если ей помогает Франция, и наоборот, он отметил: «Разумеется, пакт не запрещает каждой из сторон прийти на помощь, не дожидаясь Франции»³⁴.

Это был совершенно ясный призыв к национальной элите Чехословакии проявить волю к сопротивлению, который в тот момент был услышан Прагой. Тем более что он был подкреплен во многом демонстративными действиями со стороны Москвы. В те дни укреплялись и переводились на особое положение западные приграничные округа, войска получали дополнительные партии вооружения, прежде всего самолеты и танки, поддерживались тесные контакты с представителями чехословацкой военной промышленности и представителями вооруженных сил. В Москве немедленно откликались на все просьбы Праги о поставках вооружения, главным образом самолетов. Шла напряженная «война нервов», в которой чехи в дни майского кризиса одержали полную победу.

Им было что противопоставить агрессору. Армия была готова сражаться, ее отличал высокий боевой дух, она была одной из самых подготовленных и хорошо вооруженных в Европе. На армию работали крупнейшие в Европе заводы «Шкода». Население охватил небывалый патриотический подъем. Английский военный атташе в Москве полковник Файрбрейс 30 мая 1938 года сообщал в Лондон, что даже без поддержки извне чехословацкая армия могла бы продержаться в течение трех месяцев. По мнению многих военных специалистов, отмечает американский историк У.Муррей, «вермахт во всех отношениях не был готов к большой войне в 1938 году»³⁵.

В ответ на угрозы из Берлина в Праге 20 мая 1938 года была объявлена частичная мобилизация, войска выдвигались к границе, чехи демонстрировали решимость воевать. Берлин был явно не готов к такому развитию событий и был вынужден временно отступить. Удалившийся в свое альпийское убежище диктатор чувствовал себя глубоко уязвленным и униженным «несговорчивыми чехами». Нескрываемое раздражение «неуступчивостью» Праги, отказавшейся совершить национальное самоубийство во имя «сохранения мира в Европе», испытывали в западных столицах, особенно в Лондоне. Под угрозой оказалась личная репутация самого премьер-министра. В правительственной резиденции замка в Градчанах в Праге теперь могли судить, кто являлся союзником Чехословакии, а кто подталкивал ее на путь национальной катастрофы.

Вот как оценивал ситуацию со слов министра иностранных дел ЧСР К.Крофты в своей телеграмме в Москву полпред С.Александровский после того, как кризис пошел на спад: «Крофта несколько раз и в довольно теплых выражениях высказывал прямую благодарность за ту спокойную и твердую поддержку, которую он чувствовал за последнее критическое время со стороны СССР. Уверенность в том, что СССР совершенно серьезно и без всяких колебаний намеревается и готовится оказать помощь Чехословакии в случае действительной нужды, действует очень ободряюще и успокоительно на Чехословакию». Вместе с тем в ходе беседы советский полпред почувствовал нотки самоуспокоенности с чехословацкой стороны, расчеты на помощь англичан и французов, надежды на «умеренность» требований агрессора. В ответ на это с советской стороны было сказано: «Гитлер обжегся на своем намерении взять Чехословакию лобовым ударом… Если Чехословакия будет слабой или нерешительной, то Гитлер ее съест под любым предлогом, а то и без предлога. Если она будет сильной и решительной, то никакой предлог Гитлеру не поможет»³⁶.

Волею истории Чехословакия оказалась в центре борьбы вокруг вопроса, быть или не быть новой европейской и мировой войне и оставаться ей или нет в числе независимых государств. В конечном счете все зависело от того, какой путь выберет национальная элита этой небольшой по размерам, но стратегически исключительно важной восточноевропейской страны. Еще Бисмарк говорил: «Кто владеет Богемией, тот держит ключ ко всей Центральной Европе».

Выбор национальной элиты к лету 1938 года сузился: или возглавить национальное сопротивление, призвать население к оружию, рискуя разбудить неконтролируемые силы, или, говоря языком ХХI века, отдать страну под «внешнее управление», одной из первых в Европе встать на путь коллаборационизма и смириться с потерей национальной независимости и иностранной оккупацией. Надо сказать, что это был тяжелейший выбор, который с той или иной степенью остроты и ущемления национальных интересов будет впоследствии вставать перед многими странами, не исключая и Россию после распада СССР. Лишь ответ на него был у всех разный.

Особый трагизм ситуации, с точки зрения интересов чешской и словацкой национальных элит, заключался в том, что они не отдавали себе отчета, что столкнулись с натиском совершенно нового вида европейского государства, каким стала Германия под властью нацистов, - государства криминального типа, которое отбросило законы «честной конкуренции» и занималось откровенным разбоем и грабежом частной собственности покоренных стран, подчиняя их экономики задачам военной машины вермахта и обогащению германских концернов, не говоря уже о прямой конфискации еврейского капитала по примеру самой Германии. В результате этого многих представителей национальной элиты в Праге и Братиславе, уверенных, что деньги можно делать «при любой власти», ждало сильное разочарование, а некоторых, не успевших удрать в Лондон, застенки гестапо и даже расстрел, как премьер-министра уже Богемии и Моравии Алоиса Элиаша.

Майский кризис 1938 года вызвал замешательство не только в лагере агрессора, но и в стане «умиротворителей». Учитывая, что атака «сходу» на непокорную республику не удалась и что она оказалась куда более крепким орешком, чем сдавшаяся без боя Австрия, было решено предпринять глубокий обходный маневр с целью добиться полной международной изоляции Чехословакии. Лето 1938 года прошло в интенсивном дипломатическом маневрировании европейских столиц. Тон задавал Лондон. Похоже, что для Чемберлена готовившийся сговор становился делом чуть ли не всей его жизни, венцом его политической карьеры. Было известно, что Гитлер установил срок вторжения в Чехословакию не позднее 1 октября, и это вносило особую нервозность в политическую обстановку.

Задача, как ее видели «умиротворители» с учетом недавних неудачных уроков, заключалась в том, чтобы «полюбовно», не прибегая к военной силе, выдать Гитлеру Судетскую область и при этом сделать все возможное, чтобы изолировать Прагу от своего единственного надежного союзника - СССР. Советская помощь могла вновь спутать все карты и, как боялись в Лондоне и Париже, вызвать европейскую войну в момент, когда ее больше всего хотели избежать, чтобы уберечь от поражения нацистский режим, а европейский мир - от новых социальных потрясений. Чтобы убедить чехов в «безрассудстве» дальнейшего сопротивления, Чемберлен в конце июля направил в Прагу «с посреднической миссией» престарелого лорда Ренсимена. Американский журналист Уильям Ширер, находившийся в то время в Берлине, записал в своем дневнике, что «вся миссия Ренсимена дурно попахивает… Из записей, сделанных в моем дневнике в первый и последующие дни визита Ренсимена в Чехословакию, явствует, что чехам миссия Ренсимена была предельно ясна - Чемберлен послал его, чтобы подготовить передачу Судетской области Германии»³⁷.

Развязка

Трагическая развязка неудержимо приближалась, несмотря на все усилия советской дипломатии переломить ход событий. Требования Гитлера, чувствовавшего себя хозяином положения, становились день ото дня все воинственнее и непримиримее. Под давлением Запада ужесточилась политика Польши и Румынии в отношении транзита советских войск к границам Чехословакии. Если поляки с самого начала были категорично настроены против появления Красной армии на своей территории, ссылаясь на «марш конницы Буденного» и «чудо на Висле», то румыны одно время колебались и даже обсуждали пролет над своей территорией советских бомбардировщиков, правда на высоте не ниже 3 тыс. метров. Более того, участники «санитарного кордона» - поляки и хортистская Венгрия, поощряемые из Берлина, имели собственные планы в отношении части территории Чехословакии (Тешинской Силезии, части территории Словакии).

А как в тот момент виделась ситуация на другой стороне Атлантики, в Вашингтоне? Вот что записал в своем дневнике шеф европейского отдела Госдепартамента Дж.П.Моффе: «Пятница, 12 августа 1938 года… Утром зашел чешский посланник, чтобы выразить возросшее беспокойство по поводу ситуации в Европе. Кажется, все, что происходит, делает перспективы еще хуже. Последние сообщения из Германии о мобилизации автомобильного транспорта, почтовых автобусов и тому подобного в районе Баварии, переброска германских войск - все указывало на возрастание напряженности. Он чувствовал, что по многим признакам ситуация была хуже, чем во время кризиса 21 мая… Он дал понять, что если госсекретарь был намерен выступить с новым заявлением по типу того, которое было сделано 28 мая, то он надеялся, что это будет сделано достаточно быстро. Я осторожно ответил, что госсекретарь внимательно следит за развитием событий и пытается выявить их значение».

Ничего не скажешь, просто верх дипломатической эквилибристики. А дальше уж совсем цинично. «Президент [Рузвельт] вернулся и провел в это же утро заседание кабинета. Одним из его первых результатов была просьба к А.Берли [замгоссекретаря] подготовить две речи для президента ко вторнику, с которыми он собирался выступить в Канаде. Берли пригласил меня обсудить одну из них, которую он хотел посвятить европейским делам. С первого же захода мы не придумали ничего лучшего, как поумничать на тему о вечной неопределенности американской внешней политики, а именно о том, что нашим лучшим вкладом будет породить сомнения в умах Германии и Ко в отношении того, что при всех обстоятельствах мы останемся в стороне, и в то же время заронить сомнения в умах Англии и Ко на тот счет, что они смогут положиться на нас в оказании прямой помощи независимо от того, что произойдет»³⁸. Иначе как подогреванием страстей это и не назовешь.

Между тем маятник «европейского замирения» словно застыл где-то посередине и малейшее движение могло склонить его в ту или другую сторону. В обстановке пугающей неопределенности, когда на карту был поставлен его личный престиж, Чемберлен решает идти ва-банк и принимает решение, ошеломившее Европу, отправиться в Германию на встречу с Гитлером. «Бог мой!» - только и вырвалось у нацистского диктатора, когда он прочел послание человека, правившего огромной Британской империей и в свои 69 лет решившегося впервые в жизни на риск семичасового воздушного перелета в самый конец Германии, в Берхтесгаден. Гитлер даже не счел нужным перенести ее куда-нибудь поближе, на берега Рейна, что сократило бы полет вдвое.

15 сентября 1938 года в середине дня «миротворец» прибыл в Мюнхен и оттуда специальным поездом был доставлен в альпийскую резиденцию «фюрера и канцлера». Случайно или нет, но Гитлер принимал англичанина в том же кабинете на втором этаже, где за семь месяцев до этого он обрушился на австрийца Шушнига. Наци №1 выглядел мрачным и негостеприимным и особенно не церемонился с гостем. Оставив без внимания призывы Чемберлена найти почву для англо-германского сближения, пока не будет решена «судетская проблема», он метал громы и молнии в адрес правительства Бенеша, обвиняя его в притеснении судетских немцев, и угрожал войной. Премьер-министр сразу же проявил сговорчивость и подчеркнул, что «Великобритания не заинтересована в судето-немецком вопросе», и пообещал сделать все для изоляции Чехословакии, прежде всего от России.

Лихорадочная дипломатическая активность человека с неизменным зонтиком объяснялась тем, что из Праги и Москвы поступали пугающие Запад сигналы о готовности СССР выполнить свои союзнические обязательства перед Чехословакией. Нажим на чехов со стороны англичан и французов особенно усилился после свидания Чемберлена с Гитлером. Поэтому 19 сентября Бенеш официально запросил Москву, выполнит ли СССР свои обязательства по советско-чехословацкому договору, при этом подчеркнув, что речь о помощи может идти только при условии оказания помощи французами. Вполне вероятно, что присутствие французских войск (хотя трудно сказать, как это мыслилось сделать практически) должно было застраховать деятелей в Праге от возможных классовых неожиданностей.

Тем не менее на запрос Праги из Москвы на следующий день, 20 сентября 1938 года, по дипломатическим каналам пришел утвердительный ответ, не оставлявший никаких сомнений в отношении позиции СССР. Кроме того, согласно директиве наркома обороны СССР от 21 сентября, в Киевском особом военном округе были организованы крупные военные учения. 23 сентября нарком обороны и Генштаб дали дополнительную директиву о приведении в боевую готовность части Белорусского особого и вновь созданного Калининского военных округов и о выдвижении к госгранице ряда их оперативных объединений. Всего в боевую готовность в ряде военных округов были приведены 30 стрелковых и десять кавалерийских дивизий, танковый корпус, семь танковых и мотострелковых бригад и другие воинские части³⁹. Было ясно, что Москва не шутила и была готова дать отпор агрессору. Дело было за руководителями Чехословакии.

И в этот ответственный исторический момент, чувствуя, что почва уходит из-под ног, посланники Франции и Великобритании в Праге в беседе с Президентом Бенешем 21 сентября 1938 года предприняли совместный дипломатический демарш, заявив от имени своих правительств, что ЧСР, отвергая англо-французские предложения, берет на себя риск войны, и просили подумать о «способе, как принять англо-французские предложения, что является единственной возможностью предотвратить непосредственную агрессию Германии». В противном случае они грозили, что «снимают с себя ответственность за все, что произойдет». «Это ультиматум», - сказал Президент Бенеш. На что английский и французский посланники ответили: «Нет, это только советы». И «они требуют немедленного ответа, иначе Чемберлен не сможет поехать к Гитлеру и Гитлер, очевидно, выступит [вероятно, Гитлер предъявил им нечто вроде ультиматума]», - подчеркнул министр иностранных дел ЧСР К.Крофта, ведший запись этой беседы⁴⁰.

Вечером в тот памятный сентябрьский день, который войдет в историю как день предательства и позора, после лихорадочных правительственных консультаций англо-французский ультиматум был «с горечью» принят Прагой. Участники того исторического заседания сами успокаивали себя, что лучше, мол, отдать часть, чем потерять все. Выступая в тот же день, 21 сентября 1938 года, в Лиге Наций, М.М.Литвинов от имени Советского правительства отмежевался от принятых решений и заявил, что капитуляция Чехословакии «рано или поздно будет иметь совершенно необозримые катастрофические последствия»⁴¹.

С согласием Бенеша в кармане воодушевленный Чемберлен утром 22 сентября отправился на новую встречу с Гитлером, на этот раз в небольшой рейнский городок Годесберг, где остановился в старинном отеле «Петерсхоф». Гитлер ожидал премьера на противоположном берегу Рейна в отеле, владелец которого, некий герр Дизен, был давним приятелем фюрера. Здесь и предстояло закрепить грязную сделку. Однако неожиданно Гитлер, почувствовав себя хозяином положения, взвинтил свои требования. Это касалось размеров требуемой территории и сроков ее передачи, а также удовлетворения польских и венгерских территориальных притязаний.

Теперь настал черед Чемберлена воскликнуть: «Но это ни больше ни меньше, как ультиматум. Или требованиям канцлера лучше подходит немецкое слово «диктат»?» - язвительно произнес он. На что Гитлер явно издевательски парировал: «Это совсем не диктат. Посмотрите, документ именуется «меморандум». В историю этот документ вошел как Годесбергский меморандум - свидетельство ненасытных аппетитов агрессора. Удрученный случившимся, Чемберлен не решился принять документ и счел более благоразумным забрать его с собой в Лондон. В конце концов, тактика «выкручивания рук» чехам имела свои пределы. В переговорах неожиданно возникла зловещая пауза, которая грозила сорвать почти уже готовую сделку.

И тогда среди замешательства «умиротворителей» родилась идея четырехсторонней конференции европейских держав в духе давно вынашиваемой ими идеи «пакта четырех». На этот раз инициатива исходила из Вашингтона, обеспокоенного возникшей паузой в решении «чешского вопроса». Предпочитавший до этого держаться в тени, Рузвельт рискнул выйти на авансцену европейской политики. В Белом доме и Госдепартаменте закипела работа по подготовке его обращения к европейцам «мирно» уладить свои споры. Как следует из дневника министра финансов США Г.Моргентау, это подразумевало полное удовлетворение требований Гитлера⁴².

26 сентября 1938 года, исключив из окончательного текста какое-либо упоминание о возможном посредничестве США, Рузвельт обратился к Праге, Берлину, Лондону и Парижу с настойчивым призывом продолжать переговоры, что в тех условиях могло означать только одно - скрытую поддержку требований Гитлера. Причем Москва не была включена в число адресатов «пастырского» послания. Это окончательно деморализовало деятелей в Праге.

На следующий день, видя, что ситуация остается без изменений, Рузвельт направил миротворческое послание Муссолини, которого втайне считал более порядочным деятелем, чем Гитлера, и в то же время повторил свой призыв лично к германскому канцлеру продолжать «неутомимые поиски мира». Память присутствовавших в Овальном кабинете сотрудников закрепила, как, не выпуская изо рта привычного мундштука с дымящейся сигаретой, возбужденно советуясь с приближенными и поблескивая стеклышками пенсне, Рузвельт на этот раз собственноручно набросал текст телеграммы Гитлеру с призывом созвать международную конференцию для мирного урегулирования конфликта. Местом встречи американцы хотели бы видеть нейтральную Гаагу, но окончательный выбор пал на баварский Мюнхен, как того захотел Гитлер⁴³.

А дальше последовали те хорошо известные события, к которым мало что можно добавить. Утром 29 сентября Гитлер отправился в местечко Куфстейн на бывшей австро-германской границе для трогательной встречи Муссолини. На обратном пути в Мюнхен, раскрывая свои ближайшие планы, Гитлер говорил дуче: «Приближается время, когда нам придется воевать бок о бок против Франции и Англии»⁴⁴. Холодно встреченные двумя диктаторами в «коричневом доме» на Кёнигсплатц, где после полудня начались переговоры, Чемберлен и Даладье и не подозревали, что из охотников они уже становились дичью. Переговоров в общепринятом смысле этого слова, собственно говоря, и не было. Предстояло лишь утвердить отдельные детали ранее выработанной сделки о расчленении Чехословакии и установить конкретные сроки ввода немецких войск в Судетскую область, начиная с 1 октября. Хотя на соглашении стояла дата «29 сентября», в действительности его подписание состоялось уже после полуночи.

А потом оставалось лишь сообщить о состоявшейся сделке двум чехам - посланнику в Берлине д-ру В.Мастны и чиновнику Министерства иностранных дел Х.Масарику, терпеливо, как и полагается побежденным, дожидавшимся приговора в соседней комнате. Гитлер высокомерно отказался принять участие в этой простой формальности, и вынесением вердикта «без права обжалования» пришлось заниматься Чемберлену и Даладье. Время было уже позднее, и премьер-министр, утомленный заботами дня, непрерывно зевал, не проявляя никаких признаков смущения. «Нам было объяснено довольно грубым образом, - сообщали в Прагу чешские представители, - и притом французом, что это приговор без права апелляции и без возможности внести в него исправления… Мы простились и ушли. Чехословацкая Республика в границах 1918 года перестала существовать»⁴⁵.

Оставим за скобками ликование толпы в Лондоне, собравшейся у входа в резиденцию премьер-министра на Даунинг-стрит, 10, чтобы поприветствовать «старого доброго Невилла», заполучившего подпись Гитлера на англо-германской декларации с клятвенными обязательствами «вечного мира», не просуществовавшими и года, как, впрочем, и точно такие же обязательства, взятые перед французами двумя месяцами позже. Особое удовлетворение испытывали за океаном. Президент выступил в роли миротворца, и при этом не скомпрометировал себя прямым участием в сомнительном предприятии. Для места в истории это, ох, как важно. Воздав для порядка должное британскому премьеру за его подвижнические усилия лаконичным телеграфным текстом: «Молодец!» (Good man!), Рузвельт верил, что Америка была на правильном пути. В середине октября он писал американскому послу в Риме У.Филипсу: «Я хочу, чтобы Вы знали, что я ничуть не расстроен конечным результатом»⁴⁶.

Мюнхенская трагедия свершилась. Меньше чем через полгода Гитлер разорвал подписанное соглашение и оккупировал всю Чехословакию. Только тогда ее элита полностью осознала, что совершила акт национального самоубийства, но было уже поздно. В Европе начинался предвоенный политический кризис. Москве было о чем задуматься в создавшейся качественно новой международной ситуации. Сталин болезненно переживал неудачу в Чехословакии и считал, что его крепко надули. Недоверие к западным партнерам с тех пор стало фирменной чертой его стиля. Первой его жертвой оказался горячий сторонник коллективной безопасности нарком Литвинов, отправленный в отставку в мае 1939 года. Страна очутилась в полной международной изоляции. Необходимо было любой ценой разомкнуть сжимающееся кольцо враждебных государств. Неотвратимо вставал вопрос о принципиальной смене внешнеполитического курса. То, что еще недавно казалось абсолютно невероятным и неприемлемым по идеологическим соображениям, с точки зрения прагматической логики становилось неизбежным. Остановить агрессию коллективными средствами не удалось. Пришла пора позаботиться о собственных национальных интересах.

 ¹Pillar P.R. The Age of Nationalism // The National Interest. September-October 2013.

 ²Foreign Relations of the United States. Diplomatic Papers. The Conferences at Malta and Yalta. Washington, 1955. P. 367.

 ³Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Con. 5. Diary June 1, 1937.

 ⁴Ibidem.

 ⁵Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. J.Davies Journal. July 28, 1937.

 ⁶Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. J.Davies Journal. November 2-7, 1937.

 ⁷Серов И. Записки из чемодана. М., 2016. С. 463.

 ⁸Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Box 6. J.Davies Journal. October 6, 1937.

 ⁹Berlin Alert. The Memoirs and Reports of Truman Smith. Hassen - Stanford, 1984. P. 48, 52-54, 60-61.

¹⁰Борисов А.Ю. Нюрнберг-2, или Несостоявшийся суд над спонсорами нацизма // Новая и новейшая история. 2016. №3.

¹¹Серов И. Указ. соч. С. 536-537.

¹²Rees L. The Dark Charisma of Adolf Hitler. Leading Millions into the Abyss. London, 2013.

¹³Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Вox 7. J.Davies Journal. April 17, 1938.

¹⁴Clark Ch. The Sleepwalkers. How Europe Went to War in 1914. London, 2013.

¹⁵Speer A. Inside the Third Reich. New York, 1970. P. 113.

¹⁶Posen B. The Sources of Military Doctrine. France, Britain and Germany Between the World Wars. Ithaca - London, 1984. P. 144.

¹⁷Документы и материалы кануна Второй мировой войны. 1937-1939. Т. 1. М., 1981. С. 27, 30-31.

¹⁸Lamb R. The Ghosts of Peace. 1935-1945. Wilton, 1987. P. 71.

¹⁹Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Box 6. J.Davies Journal. August 20, 1937.

²⁰Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Box 6. J.Davies Journal, September 13, 1937.

²¹The Moffat Papers. Selections from the Diplomatic Journals of Jay Pierrepont Moffat, 1919-1943. Chicago, 1956. Р. 18.

²²Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Box 6. J.Davies Journal. February 15, 1937.

²³См. подробнее: Гудериан Г. Воспоминания немецкого генерала. М., 2013. С. 47-67.

²⁴Документы внешней политики СССР. Т. ХХI. М., 1977. С. 617.

²⁵Яндоурек Ян. А если бы в 1938 году СССР нам помог? // http:// inosmi.ru/politic/20161004/237963267.html (19.XI.2016).

²⁶Документы по истории Мюнхенского сговора. 1937-1939. М., 1979. С. 57.

²⁷Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Box 7. J.Davies Journal. March 17, 1938.

²⁸Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Box 7. J.Davies Letter to Sumner Welles. March 26, 1938.

²⁹Международная жизнь. 1987. №11. С. 148.

³⁰Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Box 7. J.Davies Journal. March 30, April 3, 1938.

³¹Library of Congress. Manuscript Division, Joseph Е.Davies. Chronological File, 1936-1938. Box 7. J.Davies Letter to Marvin McIntyre. April 4, 1938.

³²Ibidem.

³³Документы по истории Мюнхенского сговора… С. 87.

³⁴Там же. С. 88-89.

³⁵Murray W. The Change in the European Balance of Power, 1938-1939. The Path to Ruin. Princeton, 1984. Р. 222.

³⁶Документы внешней политики СССР... С. 299.

³⁷Ширер У. Взлет и падение Третьего рейха. М., 1991. Т. 1. С. 413.

³⁸The Moffat Papers... P. 218.

³⁹Документы по истории Мюнхенского сговора... С. 240, 254-256.

⁴⁰Там же. С. 245-246.

⁴¹Там же. С. 262.

⁴²Blum J. From the Morgenthau Diaries. The Years of Crisis, 1928-1938. Boston, 1959. Р. 501.

⁴³The Moffat Papers... Р. 309.

⁴⁴Hibbert Ch. Benito Mussolini. The Rise and Fall of Il Duce. London, 1962. Р. 119.

⁴⁵Документы и материалы кануна Второй мировой войны... С. 236.

⁴⁶Hearden P. Roosevelt Confronts Hitler. America’s Entry into World War 2. Decalb (Illinois), 1987. P. 109.