ENGLISHПодарок президента
СНАЧАЛА несколько слов о творчестве русской художницы Зои Васильевны Лагеркранц. Она создала много картин, писанных по золоту. Да, да, писала она по золотой амальгаме и была, пожалуй, единственной в мире художницей, владевшей секретами этого старинного мастерства, тонкого и четкого, требующего писать идеально, с первого раза: ведь на золоте ни замазать, ни исправить, как на обычном холсте, нельзя.
Стоит для начала сказать, что она работала на заказ и ее картины украшают залы лучших галерей мира. Имеются они и в нашей Третьяковке. "Ни где-нибудь там, а именно в Третьяковке, - сияла от удовольствия Зоя Васильевна. Не будучи знатоком в области живописного искусства, я тем не менее был свидетелем того, как ее творения наперебой расхваливали специалисты и шведские толстосумы, готовые выложить (и выкладывавшие) за них немалые деньги.
Любопытно было соприкоснуться через рассказы Зои Васильевны с историей прежней России, тем более что эта история представала сквозь призму отдельной человеческой судьбы и незаурядной личности. Так что взаимные интересы были соблюдены.
Хорошо помню, как в одно из посещений Зои Васильевны я увидел на маленьком столике в холле большую чашу гжельской росписи, которая чем-то напоминала супницу. "Подарок Президента Ельцина", - горделиво произнесла Зоя Васильевна. "А внутри она заполнена не водкой, случайно?" - с подначкой поинтересовался я. "Нет, там лежит его визитка", - строго ответствовала художница, не приняв моего игривого тона.
В декабре 1997 года Ельцин посетил Швецию с государственным визитом. На совместной со шведским премьер-министром Йораном Перссоном пресс-конференции в стокгольмской ратуше он, ничтоже сумняшеся, причислил Японию и ФРГ к ядерным державам, заявил о том, что Россия в одностороннем порядке сокращает на одну треть свои ядерные боеголовки, чем вызвал явный переполох среди журналистской братии и политиков.
Тогда же, в Стокгольме, выступая в Риксдаге перед шведским политическим истеблишментом, Борис Николаевич громогласно объявил, что Россия "в одностороннем порядке" сокращает свои сухопутную и военно-морскую группировки на российском Северо-Западе на 40%. В зале, однако, стояла тишина. "Жду оценки", - посетовал, обиженно вздернув брови, Ельцин. И тут, словно спохватившись, шведские политики зааплодировали, но назвать эти аплодисменты овациями было бы натяжкой.
И понятно, почему. Вот если бы с такой инициативой выступил СССР где-нибудь в начале 1980-х, когда еще велись разговоры о создании безъядерной зоны на Севере Европы. Было такое движение в поддержку идеи создания на европейском Севере зоны, свободной от ядерного оружия, о котором нынешнее поколение российского люда и не знает.
В 1981 году эта идея приобрела новый импульс после того, как тогдашний Генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И.Брежнев в интервью финской газете "Суомен сосиалидемокраатти" выступил с рядом предложений, нацеленных на претворение в жизнь идеи зоны. В частности, Брежнев тогда заявил, что Советский Союз готов взять на себя обязательство о неприменении ядерного оружия против стран Северной Европы, которые станут участниками безъядерной зоны.
Куда там. Вашингтон, озабоченный в тот момент размещением американских "Першингов" в Западной Европе, на корню отверг эту идею.
Зоя Васильевна никогда не утруждала себя обсуждением ельцинских недостатков и достоинств. Для нее он раз и навсегда оставался прежде всего человеком, сокрушившим ненавистный ей режим, который разрушил весь строй ее прежней жизни, весь ее уклад. И это с лихвой покрывало бросавшуюся всем в глаза ельцинскую несуразность.
Лагеркранц была среди почетных гостей на банкетах в Королевском дворце и российском посольстве и даже с некоторым, несвойственным ей обычно восторгом рассказывала мне, как все это выглядело. Она вообще была в этом смысле несколько конъюнктурна.
Вот так и жила Зоя Васильевна в раздвоении чувств: с одной стороны, не приемля советский строй (но вслух об этом не распространяясь), а с другой - поддерживая тесные отношения с его официальными представителями в Швеции. Любопытно, что ни у кого это обстоятельство не вызывало недоумений. Более того, Зоя Васильевна посетила Москву, где была допущена на заседание советского руководства, с тем чтобы сделать портрет Л.И.Брежнева. "Они там что-то такое обсуждали, говорили, но мне было как-то все равно, - рассказывала мне художница. - Я тихонько сидела себе в уголке и пыталась уловить суть брежневской личности, делая карандашные наброски. Это было интересно".
В квартире Зои Васильевны я видел эту картину, воспроизведенную в одной из шведских газет. Леонида Ильича художница изобразила, облаченным в темный костюм с воздетой к небесам рукой, вокруг которой кружат белые голуби. "Картину я назвала "Мир", поскольку ведь известно, что Брежнев пользовался репутацией выдающегося борца за мир, - то ли в шутку, то ли всерьез говорила Зоя Васильевна. - Не знаю судьбы картины, но до меня дошли слухи, что Леониду Ильичу картина так понравилась, что он повесил ее у себя в квартире. Однажды я устраивала свою выставку и обратилась к Брежневу, не помню уж, через кого, с просьбой одолжить картину для вернисажа. Да не тут-то было. Как мне разъяснили, Леонид Ильич и слышать не хотел, чтобы картина покидала его обитель".
Девочка с Остоженки
РОДИЛАСЬ Зоя Васильевна в 1903 году на такой московской, такой даже по названию уютной улице - Остоженке с патриархальным перезвоном церковных колоколов, с извозчиками, скрипящими полозьями по накатанным в снегу колеям, с рождественскими елками и подарками, с куличами на Пасху, заботами няни, с церковью Святого Ильи на той же улице, куда маленькая Зоя ходила, как на праздник, каждое воскресенье со своей обожаемой бабушкой. В ее рассказах всегда находились теплые слова в адрес отчима, дослужившегося до высоких чинов. Он был отменным, кастовым офицером русской армии, но с ним связан и переезд из разбитной и милой сердцу Первопрестольной и Белокаменной столицы в чопорный Санкт-Петербург.
Настала пора учебы, а поскольку отчим принадлежал к высшему свету, то у Зои Васильевны была привилегия обучения в стенах престижного заведения - Патриотического института благородных девиц на Васильевском острове. Это был женский пансионат, устроенный по образу и подобию знаменитого Смольного института, созданного по велению императрицы Екатерины Великой.
Два раза в год императрица посещала институт. Эти визиты, весьма короткие по времени, привносили особый колорит в монотонную повседневность. "И я однажды читала стихи на французском вдовствующей императрице Марии Федоровне, - провозглашала, даже как бы сама себе не веря, Лагеркранц. - Можете себе представить?"
Цветы и золото
ПИСЬМО ПО ЗОЛОТУ УНИКАЛЬНО. Это и грунтовка полотна особым живописным "золотом", и подбор соответствующих красок, и многое другое. Андерс Классон, долгие годы возглавлявший Шведский институт - учреждение, призванное содействовать развитию связей Швеции с другими странами в области культуры, входил в число избранных друзей и почитателей Зои Васильевны. И хорошо разбирался в ее творчестве. "Зоя, - писал он в одном из представлений художницы к очередному вернисажу ее творений, - настоящий "художник-ювелир". Корни этого искусства восходят к классической и византийской мозаике, персидской миниатюре, иконам и лаковой миниатюре Китая и Японии. Но использует она и традиции голландских натюрмортов и "искусства деталей" ХVII века, ставившего своей целью обман зрения, создание иллюзий".
Я бы еще добавил, что в картинах Зои Васильевны есть что-то и от русского лубка. Огромное значение для формирования художественного эстетического вкуса Зои Васильевны имело ее пребывание во Флоренции, где она "подглядела" итальянский стиль письма. А раскрыл этот ее секрет король Густав VI Адольф. "На одном из приемов он обратился ко мне и сказал, что мой стиль - это вовсе не иконный, как утверждали многие, а чисто итальянский. И он, - улыбнулась Зоя Васильевна, - был абсолютно прав".
Ну, а от кого сама она научилась "золотой тайнописи"? Скажем, что первоначально Зоя Васильевна писала, как и все художники, маслом. И делала это весьма талантливо. В 1929 году состоялась ее первая персональная выставка в Париже. Во французской столице она продолжала совершенствовать свое мастерство, там же увидела картины японского художника Фуджиты, писавшего по серебру. Молодую россиянку пленили работы японца, и она попросилась к нему в ученицы. Но куда там. Фуджита и слышать об этом не хотел. Он вежливо, но весьма строго заявил, что "учеников у него нет, не было и не будет". Однако японец не учел настойчивого, напористого характера неистовой в своем стремлении молодой русской и в конце концов был вынужден уступить.
"Я упросила мастера, и он открыл мне секреты своего искусства. Его стиль мне очень нравился. У него был замечательный, просто исключительный рисунок. Я три года училась у него". (Тут следует заметить, что сама Зоя Васильевна своими секретами ни с кем делиться не собиралась. И на вопрос, отчего же она не хочет передать тайны золотой росписи, при том что сама-то в молодости одолела противостояние Фуджиты, заставила японца капитулировать, отвечала, вспыхивая раздражением, как обиженный начальник: "У меня никого нет, кого я бы могла учить. Да, никого. Я одна на всем белом свете. И самое главное - у меня нет вовсе времени на эту пэдагогическую деятельность. Она так и говорила, через "э", не делая особого интонационного ударения на этом звуке.)
Но вернемся к живописи Зои Васильевны. Достаточно разнообразен был мир ее образов. На золотом фоне она изображала стокгольмские пейзажи, Москву. Очень много внимания Зоя Васильевна уделяла портрету.
Портреты она ценила, пожалуй, превыше всего. Но особая ее страсть была изображать цветы. Лилии, гладиолусы, бегонии, ирисы, тюльпаны, орхидеи, нарциссы. Опять процитируем Андерса Классона: "На ее картинах не просто цветы. Золото как фон и преобладающий на картине цвет диктует свои законы. Кажется, что Зоя хочет показать нам что-то иное - романтическую и возвышенную душу цветка. Этот мир чуть ли не прекраснее реальности, он живет на ее картинах и одновременно он бесконечно далек от нас. Это больше, чем просто лилии - как бы говорит нам Зоя, - именно такими - лилейно-белыми и лилейно-розовыми - все лилии хотели бы быть, если бы могли".
Фуджита рисовал по серебру. А Зою Васильевну влекло золото. И не просто так. В ранней юности она посетила в Москве Музей изобразительных искусств, тогда Музей изящных искусств имп. Александра III, и в одном из залов натолкнулась на маленькую картину с изображением мальчика. Греческую, кажется. "Картина произвела на меня какое-то непонятное мне самой впечатление. Золотой фон, юноша… Это было мое первое общение с живописью по золоту. А картина так и висит до сих пор в музее, подтверждая истину, что настоящее искусство вечно".
К слову, искусством письма по золоту, точнее - по золотой амальгаме достоинством в 23 карата, Зоя Васильевна овладела уже самостоятельно. Но к этому вел путь, на котором были не только обретения, но и жестокие удары…
Тревожные годы
СОБЫТИЯ ФЕВРАЛЯ 1917 ГОДА для молодой Зои ничего захватывающего, никаких положительных эмоций не сулили.
"Перед самой Пасхой нам сообщили, что предстоят, как и раньше, каникулы. Родители разобрали нас по домам, наш колоритный швейцар Иван отдавал, как и обычно, честь нам, но никто из нас и не подозревал, что мы видим его в последний раз и что в институт мы больше не вернемся.
То была очень необычная Пасха. На улицах бродили толпы разного люда, по крайней мере в дневное время, по вечерам выходить из дома запрещалось. В темноте слышались иногда выстрелы. Я получила строгий наказ от мамы не приходить в гостиную, окна которой выходили на улицу. Мама боялась, что случайная пуля может залететь внутрь и попасть в меня…
Старый камердинер отчима нашептывал мне о революции, о том, какое счастливое будущее ждет Россию при новом режиме. И однажды он взял меня с собой на улицу. Он сжимал мою ладонь в своем огромном кулаке, и мы пошли к Марсову полю. Оно было заполнено солдатами, крестьянами, рабочими с пылающими взглядами, в разных одеждах. Это была разношерстная масса. И вдруг над площадью возвысился Керенский, взошедший на трибуну.
Когда Керенский начал говорить, площадь замолкла. Надо признать, он был отменным оратором. Его руки взлетали вверх и падали в жесте глубокого самовыражения, они словно крылья большой птицы накрывали толпу слушающих, его металлический голос то возвышался до высших октав, то падал почти до шепота. Он говорил и говорил, и слово "свобода" звучало чаще других. Оно звучало магически, привлекательно-завораживающе, обнадеживающе".
Многие петербуржцы паковали вещи и переезжали в другие города. Мать Зои с семейством тоже перебралась в Москву…
Переезд в Москву
КОГДА ЗОЮ ВАСИЛЬЕВНУ СПРАШИВАЛИ, как она, ее мать и бабушка смогли выжить в хаосе и огне двух революций, она не могла толком ответить на этот вопрос. "Помню все слухи, новости, передаваемые из уст в уста торопливым шепотом. И мой инстинктивный страх перед всей этой массой людей, горланивших о новой, свободной России, ее великом предназначении. В Москве царила примерно такая же обстановка, как и в Петрограде.
В один из дней появились солдаты с бумагами из Кремля, в которых значилось, что частная собственность переходит в руки государства. С бесцеремонностью солдаты перевернули все вверх дном, разбросали по полу фотографии, письма, какие-то бумаги. А уходя, сообщили тоном, не терпящим возражений, что в распоряжении семьи остается одна из трех комнат.
Впервые в истории России были учреждены смешанные школы. Вот уж, - язвительно, с огромной долей перца в голосе, замечала Зоя Васильевна, - действительно революционный шаг! В одну из таких школ определили и меня. Это было заведение, весьма далекое от привычного мне Патриотического института. Меня посадили за одну парту с Андреем, сыном известного московского архитектора Бурова. Нас как-то сразу потянуло друг к другу, и безусловно, в том, что я продолжала посещать сие учебное заведение, была огромная заслуга моего нового знакомого.
Андрей же приучил меня к тому, чтобы понимать искусство". После занятий Зоя и Андрей ходили по музеям и выставкам. "Как часто случайности, - вздохнула глубоко и удовлетворенно, но почему-то и опечаленно Зоя Васильевна, - играют решающую роль в судьбе. Андрей, моя первая платоническая любовь, увлек меня мыслью поступить во ВХУТЕМАС - Высшие художественно-технические мастерские, что были на Мясницкой".
Там судьба свела будущую художницу с уже состоявшимся и даже знаменитым мастером кисти Василием Кандинским, чье имя прекрасно знакомо в Швеции.
Учитель живописи Вхутемас
СОБСТВЕННО ГОВОРЯ, был ли Кандинский учителем в общепринятом смысле этого слова? "Едва ли, - признавалась Зоя Васильевна. - Мы были молоды, порывисты, горячи, страстно хотели схватить в руки кисти и тут же начать творить. Но профессор приходил в класс, ставил на стол какой-нибудь предмет - деревянную скульптуру лошади или же просто стакан, или, скажем, обычную матрешку - и повелевал смотреть, смотреть и смотреть, впитывая увиденное в память. При этом включалась музыка, классическая, конечно. Вот с тех пор, когда я работаю, мне абсолютно необходимо звучание музыки. Так вот он приучил, ничего не поделаешь!
Два-три занятия мы сидели и смотрели до ломоты в висках. На четвертом профессор убирал натуру и предлагал нам нарисовать то, что мы наблюдали. Но никто не учил нас технике рисования, никто не показывал, как смешивать краски. Никогда доселе я не держала в руках рисовального карандаша, если не считать детские всякие каляки-маляки. Понятно, что рука у меня поставлена не была и особыми достоинствами, - самокритично замечала Зоя Васильевна, - мои первые художественные опыты не отличались. Но краски мы получали бесплатно, и одно только это уже было великим счастьем.
Сила Кандинского была в его теоретической направленности, но, к глубокому сожалению, это не входило в перечень наших предпочтений. Нам было трудно понимать философию мастера, трудно возвыситься до сфер, где витала его необузданная фантазия. Он употреблял незнакомые нам слова и выражения, многое из того, что он говорил, казалось нам полной абракадаброй. К примеру, он брал свою деревянную лошадь и втолковывал нам, что мы должны попытаться не просто нарисовать ее, а создать "синтез" мотива. Мы же не имели ни малейшего понятия, что такое синтез, а соответственно, результаты наших усилий оказывались, говоря мягко, унылыми.
Но всему хорошему, как известно, рано или поздно приходит конец. Два месяца в стенах ВХУТЕМАС пронеслись стремительно. Сказка подошла к концу, как и многие из начинаний в тогдашней России. У властей было много амбиций, желания, но возможности что-то созидать, да еще по многим направлениям, оставляли желать лучшего. В конце концов пришли холода, топить стало нечем, пальцы коченели от мороза и не могли уже удерживать карандаши. И вскоре мастерские закрыли"…
В камерах Лубянки
В МОСКВЕ заседал третий конгресс Коммунистического Интернационала. Для обслуживания делегатов нужны были переводчики, и Зою пригласили для работы с иностранцами. Однажды (все судьбоносное всегда происходит нежданно-негаданно) потребовалась переводчица для группы делегатов из Скандинавии. Среди них был и Карл Чильбум, представитель Швеции, страны, о которой Зоя тогда имела весьма смутное представление…
Прошло немного времени, и как-то в середине ночи около гостиницы остановился автомобиль с солдатами. Они приехали за Зоей, которая совершила абсолютно неожиданный и непонятный для нее вояж по ночной Москве из гостиничных покоев в камеру ЧК.
"Я не имела абсолютно никакого понятия, почему, за что оказалась в этом остроге. На все мои вопросы ответов не было. У меня отобрали нательный крест с изображением Христа, который я всегда носила с собой, кольцо и водворили в большую камеру, заполненную людьми". Потом была камера-одиночка.
Позже Зоя узнала, что ее фамилия была похожа на фамилию одной дамы, которая была замешана в контрреволюционном заговоре, раскрытом петроградскими чекистами.
"Так протянулись три недели. Целая вечность. И в одно прекрасное утро (оно-таки и было прекрасным) открылась дверь и охранник назвал мою фамилию. Когда же он добавил, что я свободна, то я не поверила, так это было неожиданно, непостижимо".
Чильбум
ВЫЯСНИЛОСЬ, что в дело вмешался швед Карл Чильбум, тот самый делегат третьего конгресса Коминтерна, которому Зоя переводила. Арест Зои вызвал возмущение скандинавов, и они поручили Карлу Чильбуму, который лично знал Менжинского, одного из руководителей ЧК, добиться освобождения так понравившейся им переводчицы.
Менжинский принял Чильбума и обещал разобраться во всем. И вот в один из дней он проинформировал их, что Зоя - выходец из контрреволюционной семьи… Обратились к Лозовскому, возглавлявшему тогда Профинтерн. Вся скандинавская делегация написала письменный протест против ее ареста. Наконец последовало обещание, что молодая узница будет освобождена.
"Мое сердце было исполнено безграничной благодарности к этому человеку. Если бы не он, сидеть бы мне еще да сидеть в чекистских застенках, и неизвестно, чем бы все дело кончилось. Я написала письмо Чильбуму и получила от него ответ. На удивление, весьма быстро. И вот в одном из писем Чильбум прямо спросил меня: не хочу ли я переехать в Швецию в качестве его жены?"
Наконец настал день свадьбы. Надо было отправляться в Швецию, но неожиданно возникли трудности с заграничным паспортом для молодой жены. Тогда Чильбум обратился за помощью к Карлу Радеку и посетил его вместе с женой в Кремле, в его рабочем кабинете. С помощью М.Литвинова паспорт был выправлен.
Великая женщина
В ОДНОЙ ИЗ БЕСЕД Зоя Васильевна рассказала, как произошло ее сближение с советским посольством. "По-моему, был визит советского премьера Косыгина в Швецию. И Бернадотты хотели принять высокого гостя у себя дома. На приеме была и я. Там я познакомилась с Михаилом Даниловичем Яковлевым (Чрезвычайным и Полномочным Послом СССР в Швеции. - Прим. ред.), который, если так можно сказать, ввел меня в Россию. Его супруга Евгения Ивановна училась в годы молодости во ВГИК, была в высшей степени интеллектуальной женщиной. Мы подружились, Михаил Данилович даже приезжал ко мне на дачу рыбачить. Я очень благодарна судьбе, что она свела меня с этой замечательной парой".
Именно Яковлев содействовал знакомству Зои Васильевны с двумя советскими министрами культуры - сначала с Е.А.Фурцевой, позже - с П.Н.Демичевым. "Петр Нилович даже устроил в ленинградском "Эрмитаже" мой симпозиум, чтобы я рассказала о секретах моего мастерства. Но что можно было рассказать за такое короткое время. Я и сама-то промучилась сколько лет, прежде чем овладела секретом живописи по золоту". Удивительна все-таки человеческая жизнь. Зоя Васильевна знавала еще Платона Керженцева, бывшего в 1921-1923 годах политическим представителем Советской России в Швеции. С ним ее познакомил Чильбум, в то время лидер шведских коммунистов.
О своих отношениях с Чильбумом Зоя Васильевна говорила так: "У меня не было к нему никакого сердца, хотя я ему очень благодарна за то, что он помог мне выбраться из тогдашней советской России <...>.
Когда мы приехали в Стокгольм, Чильбум меня сразу спросил: "Чем вы, Зоя, хотите заниматься?" "Чем, чем, - отвечала я, - живописью, понятное дело".
"Хорошо, я помогу вам устроиться, но через пять лет вы уже должны сами твердо стоять на ногах и зарабатывать на жизнь".
Чильбум, по словам Зои Васильевны, направил ее "на верный путь". Вскоре Зоя оказалась в Париже, потом во Флоренции. И она рассказывала, что Чильбум, безумно в нее влюбленный, оплачивал партийными деньгами ее зарубежные счета. А деньги на поддержку Компартии Швеции пересылались из Советской России, руководство которой грезило о всемирной революции и поддерживало братские компартии за рубежом, хотя сама Россия в 1920-х годах находилась в весьма бедственном экономическом положении. Вот ведь какая метаморфоза! А у Чильбума возникли из-за этого проблемы с товарищами по Компартии, которые не могли сквозь пальцы смотреть на подобное расточительство партийных средств. Конечно, с началом перестройки контакты с Зоей Васильевной и советскими представителями стали более интенсивными, само время подсказывало, что Россия возвращается к своим историческим корням. Тем более что Зоя Васильевна никогда не была замечена в каких-то политических акциях, направленных против СССР, а уж тем более - России. Как вокруг любой яркой личности, и вокруг Зои Васильевны ходило немало легенд и сплетен. Причем пересказывала она их сама, хохоча своим дробным смехом. По ее словам, одним из ее ухажеров был знаменитый Павел Дыбенко, председатель Центробалта и муж советского посланника (затем посла СССР. - Прим. ред.) в Швеции А.М.Коллонтай. Но когда Александра Михайловна, сама, как известно, отличавшаяся вольностью нравов, узнала об этом, то запретила близко подпускать Лагеркранц к зданию советского представительства на Вилла-гатан <…>.
"Когда я была в Тегеране три недели - туда я была приглашена шахом и его супругой, - то все было ну просто на высочайшем уровне. Я туда полетела на аэроплане вместе со своим дорогим и горячо любимым мужем Лагеркранцем. Я его в Швеции никогда не ревновала, а там в Тегеране впору было и заревновать. Нам подавали за столом две такие красотки-персиянки, - Зоя Васильевна даже причмокнула губами от нахлынувших чувств, - что просто диво. Ну, прямо из "Тысячи и одной ночи". Очень интересной дамой была шахиня, она училась в Париже на архитектора, знала несколько языков, обладала утонченным вкусом и красива была необыкновенно. Запомнилось из той поездки, что все было изысканно, все, все, буквально все".
С большим юмором повествовала Зоя Васильевна, как она побывала в Мексике, чтобы нарисовать портрет супруги президента страны. Там она общалась с Диего Ривера, одним из основателей мексиканской монументальной живописи. "Мексика в те годы вообще была в моде, и там была большая шведская колония. И шведские предприниматели решили, что нужно подарить президенту этой страны ценный подарок. Так родилась идея портрета жены президента. Это был где-то 1950 год, и это был единственный раз, когда я надолго уехала без моего дорогого Лагеркранца. Я начала писать портрет. Прошло два сеанса, а на третьем супругу президента стало тошнить, выяснилось, что она ждет ребенка. И - фьюить - и никакого портрета", - рассмеялась Зоя Васильевна.
"Когда я в последний раз была в Москве, - вспоминала художница, - меня принимала Ирина Антонова, директор Пушкинского музея. И мы с ней подошли к самым архаичным картинам из Греции. И среди них я вновь увидела ту самую картину по золоту, которую с обожанием рассматривала в этом музее еще в 15-летнем возрасте вместе с Андреем Буровым. Эта картина висит на том же самом месте, что и в 1920 году".
Беседуя с Зоей Васильевной, нельзя было не поинтересоваться, кого из художников почитает она сама. "Начнем с Андрея Рублева, - сразу же ответствовала строгим тоном художница. - Рублев мне очень, очень близок и по своей религиозности, и по манере письма. Его "Троица" - это гениальное творение, на века. Пока существует Земля. А вот Рембрандт при всем его величии меня совсем не трогает. У него все тени да тени, иногда только свет. А у меня ничего этого нет, все только один свет. Ну, конечно, его создает золото.
Мне близки почти все импрессионисты, но и среди них я выделяю Ренуара. Когда я приезжала в Нью-Йорк, первым делом посещала музей Флика и смотрела картины Ренуара, наслаждалась. А уж потом отправлялась в отель. А какие импрессионисты у нас, в России! Да, таких художников во всем мире не найти!
Люблю творения моего учителя Фуджиты, вообще мне близко японское художественное творчество. Но греческую скульптуру, всех этих в натуральную величину фигур людей, похожих на пособия для занятий по анатомии, не признаю. А вот египетское искусство - это да, это грандиозно!"
О себе и своем творчестве Зоя Васильевна рассказывала, подсмеиваясь, с самоиронией, вполне искренней, но и не без хитрецы. "Вот, мне говорят, что у меня в картинах какое-то тройное измерение. Я это ничего, конечно, не понимаю. Скажу только, что мое искусство семейное, декоративное.
У меня есть много шарма, он был и всегда будет, несмотря на мои какие-то там годы! Я выставлялась во многих странах, и всегда на самом высоком уровне. Это так.
Ну, какой-то там талантишко у меня есть. Тут уж ничего не поделаешь. Я бы так сказала о себе: большая "personality" и маленький талант".
Маленький - не маленький, однако многие выдающиеся люди почитали за честь иметь свои портреты в исполнении ЗОИ (таким псевдонимом Зоя Васильевна подписывала свои творения. - Прим. авт.).
"Мне очень дорог портрет академика Николая Николаевича Семенова. Вот уж была личность, так личность, - восхищенным тоном изрекала Зоя Васильевна. - Он знал не только свою химию, но и прекрасно разбирался в литературе, в музыке. Однажды меня с ним и митрополитом Питиримом - тоже весьма замечательным человеком, пригласили на незабываемый завтрак в Троице-Сергиеву лавру. О, чего там только не было на столе.
Подавали все иноки - икру, овощи, всякую там деликатесную рыбу, много всякого изысканного.
На том завтраке я себя чувствовала так, будто попала в век Достоевского. Николай Николаевич, умница, вел беседу легко, непринужденно и, помнится, очаровал хозяев широтой своей эрудиции, меткостью суждений, глубокими познаниями, в том числе и в религиозной сфере. И как это только у него все умещалось в голове? Великий человек. Я писала его портрет у него в институте".
Зоя Васильевна завещала дочери одного из авторов этого повествования, Константина Косачева, Ане едва ли не самую дорогую свою реликвию. Речь идет о серебряном нательном кресте, который принадлежал еще матери Зои Васильевны. Это тот самый крест, который у Зои отобрали в ВЧК, а потом вернули. Вот какой раритет - сначала в ВЧК. Потом - в Швеции, и вновь возвращение в Россию.
Для художника такого масштаба, как Зоя Васильевна, Швеция была, если так можно сказать, мала. Не в географическом смысле. По размерам территории Швеция занимает третье место в Западной Европе и в два раза больше Англии. Кому это ни скажешь, никто и не верит. Дело в ином.
По логике вещей, ей как художнице было бы, наверное, гораздо комфортнее в Париже или, допустим, в Риме, где сами живописные традиции имеют гораздо более глубокие корни и художественная творческая жизнь протекает несравненно оживленнее, чем в Швеции. Скажем, кто из шведских живописцев широко известен в мире широкой публике, а не профессионалам. Пожалуй, только А.Цорн. Это не значит, что в Швеции не было талантливых живописцев, но вспоминается навскидку прежде всего Цорн. И вот ведь как случается: во время модернизма известную популярность приобрел Карл Пальме, который, как и Зоя Васильевна, учился у Кандинского в его независимой "Фаланге" - художественной школе в Мюнхене…
Но судьбу не переиначишь. Именно Швеция стала для Зои Васильевны второй родиной. Именно здесь она встретила свою главную любовь - архитектора Лагеркранца. Именно в этой стране расцвел ее талант.
Поэтом мы все вправе сказать, что имя Зои Васильевны принадлежит по праву и России, и Швеции, а в более широком плане - всему миру.
